ности в применении пытки, ибо к ней прибегают лишь в отсутствии других доказательств…
— А у вас они есть, господин Фурье? — осведомился один из палачей. В его голосе слышался вызов.
Монах молча подошел к нему вплотную — тот попятился. Их взгляды скрестились, и истязатель не выдержав, отвел глаза.
— Развяжите его, — негромко велел монах, — и ступайте все вон.
Приказание было исполнено тотчас же. Оставшись наедине с пленником, рухнувшим навзничь прямо у шеста, Фурье зачерпнул маленьким ковшиком воды из кожаного ведра, стоявшего тут же, и вылил ему на голову. Несчастный открыл глаза, застонал и зашевелился, пытаясь сесть. Носком сапога монах перевернул его на спину, и присел рядом с ним на корточки.
— Говори же теперь, Якоб, — спокойно приказал монах, точно они сидели где-нибудь в таверне за кружечкой пива. — Говори, иначе…
— Что? — пытаясь улыбнуться разбитыми губами, передразнил его Якоб. — Что ещё ты можешь мне сделать, чего не успели твои дружки?
— Они истерзали твоё тело, — дружелюбно объяснил монах, — а я выну душу. Поверь, это куда хуже.
По лицу несчастного пробежала судорога, его затрясло.
— Знаешь, — прошептал он, — я очень люблю жизнь, но теперь молю Господа, чтобы она поскорее кончилась!
— Зачем же? — миролюбиво возразил Фурье. — Ты ещё поживешь, и неплохо. Если будешь со мной откровенен. Император любил тебя, и ты всегда был его преданным слугою, так что же случилось?
— Жить мне незачем! — упорствовал Якоб. — Император погиб, а она — исчезла… Всё кончено.
— Значит, всё-таки она… — подытожил Фурье. — Я так и думал.
Якоб не ответил и отвернулся. Аббат схватил его за волосы и силой развернул к себе. Сжав лицо пленника в ладонях, он впился взглядом в его глаза. Тот скорчился, по его лицу покатился кровавый пот.
— Не надо!.. — взмолился, наконец, несчастный. — Я расскажу!
Перед его мысленным взором встал далёкий зимний день: низкое бледное солнце, раскисшая дорога, голые поля… Во главе небольшого отряда он рыскал тогда по окрестным деревенькам в поисках съестного. Крестьяне роптали, а кое-где встречали их с вилами в руках — год в этих краях выдался неурожайным, как и предыдущие два. Люди мёрли точно мухи. Над обочинами дорог кружились стаи воронья — им-то пищи хватало! Они наткнулись у одной деревни на толпу местных. Его солдаты потянулись было к оружию, но оказалось, что те просто собирались сжечь ведьму: в руках двух дюжих вилланов билась худенькая девушка, по виду — бродяжка, каких немало встречалось в иссушенной голодом провинции. В деревне давно творилось неладное — то передохла почти вся птица, то коровы перестали давать молока, то привязывались к людям странные болячки. А потом на дворе кузнеца закричала вдруг петухом остатняя курица — и тут-то кое-кто поумнее и смекнул, что все несчастья свалились на них с тех пор, как нанялась к нему в батрачки пришлая сирота. Сразу нашлись свидетели, видавшие, как она чёрной кошкой шмыгала по дворам, и судьба бедняжки была решена, ибо оправдаться ей было нечем — она была немая.
Но иной раз не нужны никакие слова — достаточно только взгляда… И напрасно божились самые болтливые из охотников до простых развлечений, и напрасно нищий попик, потрясая нательным крестом, грозил ему небесными карами: под неодобрительными взглядами товарищей, он втащил её на седло, легкую, точно пушинка, и они умчались прочь.
Он так и не узнал её имени. Она так и не стала его женой — не дала даже притронуться к себе, но он исполнял любой её каприз, любую прихоть, — немая оказалась с норовом. Он тратил на неё всё своё скудное солдатское жалованье, а она была точно каменная — ни разу не улыбнулась ему, ни разу не взглянула ласково. Разве только когда он увозил её от разъяренной толпы… Тогда, во время бешеной скачки, она повернула к нему бледное лицо — и губы её дрогнули, будто она хотела улыбнуться, да не умела, а в глазах её стояла печаль, словно знала она заранее про то, что чуть не случилось с нею, и ждала его — спасителя — и ведала уже, чем кончится их дорога.
Вскоре после их встречи ему пришлось оставить королевскую службу, и перебраться в другие края — слишком много сплетен распускали досужие языки, да и в церковь его спасённая отказывалась ходить наотрез. На новом месте их жизнь тоже не заладилась, и он стал иной раз подумывать о верёвке, но тут Папа благословил очередной крестовый поход, и Якоб собрался в дорогу — невмоготу ему было оставаться дома. Но немая собрала узелок, купила осла, и увязалась за ним.
Якоб всегда был хорошим рубакой, а теперь и подавно — ведь смерть уже не страшила его. В одной из стычек с сарацинами он спас императору жизнь — и тот приблизил его к себе. Казалось, судьба вновь повернулась к нему лицом: в карманах зазвенело золото, новые товарищи уважали его за храбрость, он снова научился смеяться. Немая по-прежнему находилась при нём: ухаживала за ним, обшивала, обстирывала. Он говорил остальным, что это — его сестра. Он научился находить утешение в объятиях других женщин — она же была для него вроде ангела, но одного своего приятеля он зарубил насмерть, когда тому вздумалось приударить за ней. Свидетелей ссоры не оказалось, и убийство сошло ему с рук… Потом она исчезла. Кто-то сказал, будто её видели у королевского шатра, но на следующее утро император погиб, а его самого схватили неизвестные…
— Тебя водили за нос, мой друг, — сказал монах, выслушав краткую исповедь солдата. — Эта бестия прекрасно умеет говорить. Ну, попадись она мне, уж я бы развязал ей язык, клянусь всеми святыми! — и пробормотал себе под нос: — Но теперь наверняка уже поздно… Ах, поздно!.. Как же я мог прозевать!..
В палатку вошел молодой человек.
— Вы посылали за мной, святой отец?
— Да, Юстэс, — аббат с трудом поднялся на ноги. — Выяснились новые обстоятельства, и мне не на кого рассчитывать, кроме тебя.
Разговаривая с юношей, монах повернулся спиной к лежащему на полу солдату, а тот вдруг вскочил и окровавленными пальцами схватил монаха за горло.
У молодого человека не оказалось при себе никакого оружия, кроме кинжала. Покуда монах силился оторвать пальцы убийцы от своей шеи, юноша изловчился и ударил нападавшего кинжалом в спину, но тот будто и не заметил удара. Юстэс нанёс ему ещё несколько колотых ран, каждая из которых должна была бы стать смертельной, и лишь тогда только Якоб разжал пальцы и, рыча точно зверь, набросился на него. Но силы пленного были на исходе, и юноша легко увернулся. В тот же момент Фурье сорвал с шеи большой крест и вонзил его конец в глаз противника. Якоб рухнул на землю, забился в конвульсиях, из его рта вытекла тонкая струйка дыма, и он замер, на глазах у людей мгновенно превратившись в иссохший скелет.
Тяжело дыша, Юстэс склонился над поверженным, не смея прикоснуться к нему, и держа кинжал наготове. Монах, хрипя, опустился прямо на подстилку с пыточным инструментом — одной рукой он массировал горло, а другой делал какие-то знаки, словно пытаясь жестами объяснить произошедшее. Юноша потянулся, чтобы вытащить торчащий крест из глазницы убитого, но монах так замахал на него, так захрипел, что тот поспешно отдернул руку.
— Не трогай!.. — смог наконец выговорить Фурье. — Мерзавец чуть не сломал мне шею! — буркнул он чуть погодя, отдышавшись и напившись воды.
— Кто этот человек? И что вообще творится? — мрачно спросил Юстэс. У него и так было скверно на душе после того, как погиб император, а тут еще это!
Вместо ответа монах взял некий предмет, напоминающий огромные ножницы, и ловко орудуя им, вскрыл убитому грудную клетку — так, будто занимался подобным всю жизнь.
— Видишь? У бедняги нет сердца.
Преодолевая отвращение, юноша осторожно взглянул туда, куда указывал монах.
— Пресвятая Дева!.. Как такое возможно?! — он поспешно перекрестился.
— Возможно! — сердито ответил Фурье. — Не знаю — как, но сталкиваюсь с подобным не в первый раз… Полей мне на руки. Да аккуратнее!.
Вымыв руки и вытерев их насухо, он велел позвать остальных. Останки несчастного солдата завернули в кусок материи, тайно унесли подальше от лагеря и сожгли.
Вернувшись, Юстэс забрался в свою палатку и попытался заснуть, но видения гнали сон прочь. Кликнул оруженосца, велел принести вина. Лишь опустошив тяжёлый бурдюк, он сумел забыться и проспал до вечера.
Разбудила его возня у входа: неясные голоса, бряцание оружие… Схватившись за меч, он одним рывком поднялся на ноги, но тут перед ним появился Фурье.
— Что случилось? — встревожено спросил юный рыцарь, но монах сделал успокаивающий жест и велел убрать оружие.
— Юстэс фон Гилленхарт, — торжественно спросил он, — готов ли ты послужить Богу, королю и всем честным людям?
— Император вообще-то умер! — напомнил юноша, силясь собраться с мыслями.
— Король умер — да здравствует король! — досадливо отмахнулся монах, недовольный тем, что его перебили. — Войско крестоносцев простоит здесь ещё несколько дней, а может и больше. Тебе же, друг мой, надо бежать. Немедля!.. Доберёшься до Акры — крепости на берегу моря, там мой человек скажет, что делать дальше.
— К чему такая спешка? И зачем мне…
— Мальчик мой! Скоро здесь будет стража — мои недруги уже успели сообщить о вчерашнем. Ты же не хочешь взойти на костёр по обвинению в колдовстве?
— Что?!
— Да!.. Ведь только мы с тобой знаем, что убитый не имел сердца; мои недруги уж постараются представить это дело как убийство. Или что-нибудь похуже… Я-то сумею отбиться, но из тебя сделают козла отпущения, чтобы навредить мне! Ещё и гибель императора припишут!.. Я обязан тебя спасти!
— Что за вздор! — заорал Гилленхарт. Он всегда был вспыльчив, и теперь одна только мысль о том, что его — истинного христианина, верного сына Церкви, — могут преднамеренно и несправедливо обвинить в делах богопротивных… Это приводило его в неописуемую ярость!
— Ты должен бежать… — сухо и деловито повторил монах, словно всё было предрешено заранее.
Юноша заметался по своему скромному жилищу, ломая и круша всё, что попадалось под руку. Фурье молча наблюдал за ним.