— Вот и славно! — перебил его Фурье и улыбнулся: — Твой отец был мудрым человеком.
Потом он ещё раз подробно объяснил юноше, что и как он должен сделать:
— Доберешься до побережья, а там наймешь корабль. Денег должно хватить с лихвой…
Юноша, уже не слушая, задумчиво взвесил кошель в руке: вот цена его жизни и свободы, определённая человеком. Какова же им цена на Небесах?..
В ту же ночь он скрылся из лагеря крестоносцев. Фурье дал ему ещё и тот самый проклятый мешочек с чёрным порошком, пояснив, что это — пепел мертвеца, сожженного ими. Но Гилленхарт, отъехав подальше, выкинул дьявольское зелье. Он полагался лишь на свой меч да на крест, висевший на груди.
На первом же привале, когда он очутился на безопасном расстоянии, ему приснилась покойная матушка: она смотрела на него ласково, потом что-то сказала — что-то очень важное, но он забыл, когда очнулся, и долго после сожалел о том. Юстэс очень хотел еще увидеть её во сне: ведь он не знал её — она умерла, когда он был младенцем, но матушка больше не приходила. Зато вспомнились отец и старшие братья — и он почувствовал, что больше не сердится на них: сам виноват, что пришлось покинуть отчий дом. Вспомнилась и та, что любила его, и чьей любовью он так тяготился… Что-то с ней теперь сталось? Жива ли она?..
А на рассвете его захватили врасплох кочевники. Бой был коротким и неравным. Юноша сражался как лев — и потому его не убили. Восхищенные отвагой неверного, дети пустыни сохранили рыцарю жизнь, и продали его проходившему каравану, направлявшемуся к побережью. Спустя два перехода, на караван напала болезнь, унёсшая в могилу более половины всех людей. Не миновать бы этой участи и Юстэсу, раненому в стычке, но его спас чёрный человек по имени Али. Он дал ему съесть три тёмных, неприятно пахнувших шарика, и юноша остался жить. Али и дальше ухаживал за ним: промыл раны, где уже завелись черви, менял повязки, приговаривая что-то на чужом, гортанном языке, приносил воду, кормил его жирной бараньей похлебкой. Благодаря ему рыцарь окреп настолько, что всерьез задумался о побеге. Но его теперешний хозяин и так потерял половину своих рабов, и с него не спускали глаз.
Помогла песчаная буря. Утром того ужасного дня Али принес ему накидку из шерсти верблюда. Показывая на горизонт, где клубилось тёмное облако, он что-то пытался объяснить. Юстэс взял накидку…
Потом были долгие часы, когда во всем мире не осталось больше ничего, кроме воя ветра. Ему казалось: все демоны пустыни собрались вместе, чтобы спеть хором на его могиле, и рука в бессильной ярости напрасно искала рукоять меча… Он бы так и остался там, погребённый толстым слоем песка вместе с остальным караваном, но Али откопал его, еле живого, и Юстэс обнаружил, что снова стал свободным.
Он тогда не задумался, как выжил Али. Наверное, им обоим просто повезло.
Последующие дни были наполнены смертельной мукой. Палящее солнце и ни капли воды… Язык распух, стал шершавым, Юстэсу хотелось откусить его и выплюнуть — он думал, что задохнётся, если тот распухнет ещё сильнее. В висках всё время стучали маленькие острые молоточки — голова болела невыносимо, и он боялся, что череп расколется. Ещё он боялся сойти с ума — ведь тогда бы он, не задумываясь, вцепился в горло своему спасителю, и пил бы, пил его кровь! — он видел, как это сделали караванщики с обессилившим рабом.
Али молча полз рядом, и в его глазах тоже порой светилось безумие.
Гилленхарт не выдержал первым.
Он напал на чернокожего, и они сцепились, катаясь по песку, точно дикие звери, рыча и кусая друг друга. Али оказался сильнее и проворнее — изловчившись, он ударил юношу кулаком в висок, и свет померк в его очах.
…Откуда-то из тьмы перед ним появилось лицо монаха. «Ты послал меня сюда! Из-за тебя я так страдаю! Я ненавижу тебя…»
Ненависть — сильное чувство. Порой оно дает человеку куда больше вдохновения и сил, нежели любовь. Юноше так сильно захотелось отомстить, что он отложил свою смерть на потом — и очнулся.
Чьи-то руки поднесли к его губам чашу с водой… Спустя два дня он уже смог подняться на ноги.
Жители маленькой рыбацкой деревеньки — десяток глиняных хижин, длинные лодки, сохнущие бесконечные сети, — были неразговорчивы и неприветливы. Люди, найденные в пустыне, не внушали им доверия — ведь они так не похожи на них… Опасения рыбаков были не напрасны: слегка окрепнув, Юстэс в одну из ночей взял припасённый заранее кувшин с водой, пару пресных, жёстких, как подошва сапога, лепёшек, и украл лодку.
Выйдя в море на безопасное расстояние, он направился вдоль берега, надеясь выплыть к какому-нибудь более подходящему месту, откуда он сможет наняться на корабль, идущий в Акру. Он понимал, что стал пешкой в неведомой ему игре, и Фурье, посылая его в путь, строил какие-то свои планы. Возможно, расстроив эти планы, Юстэс тем самым отомстит святому отцу, а быть может, доберётся и до него самого. Юстэс понятия не имел, что будет делать в Акре. Пергаментный свиток Фурье был им утерян, но он рассудил, что попытаться стоит: ведь монах сказал, что нужный человек сам найдет его, и юноша не задумывался, как тот это сделает. Не думал он и о том, что может и не добраться до места, ведь молодости свойственна здравая доля глупости и самонадеянности, и вкупе с верой в свою звезду и удачу, это сочетание дает иногда удивительные результаты.
* * *
Он грёб около часа, стерев в кровь ладони, когда куча тряпья на корме лодки вдруг зашевелилась. Юстэс приподнял весло и размахнулся, ожидая чего угодно, но из-под тряпья вылез, потягиваясь и позёвывая … Али. Юстэс с облегчением перевел дух: он был несказанно рад видеть своего чернокожего приятеля.
— Как ты здесь оказался, хитрец?
Но Али не понимал его слов и молча улыбался, сверкая белками глаз.
Несколько дней они провели в море — повелитель вод был милостив к ним. Али ухитрился из запасного весла и тряпья наладить парус. Ловили рыбу, высаживались на берег, — не есть же её сырой… На берегу старались и ночевать, карауля по очереди. Вой гиен и шакалов внушал суеверный страх, но ещё больше они опасались людей, и потому, едва занимался рассвет, тут же отправлялись дальше. Путешествовать ночами было бы легче, но неопытные мореплаватели, подобно своим далёким предкам, боялись потерять берег из виду.
Потом фортуна изменилась — поднялся шторм, и их унесло далеко в море. Лодка перевернулась; весла, остатки припасов — все погибло. Чудом, они сумели уцепиться за утлую посудину, связались поясами, — Гилленхарт не переставал бормотать слова молитвы, Али терпел молча, — и стихия показала им всю свою мощь и ярость.
…Остатки разбитой лодки лениво покачивались на успокоившихся волнах. Море снова обещало быть ласковым и приветливым, только теперь они знали цену его обещаниям. Скоро солнце поднимется выше — палящие лучи и жажда сделают свое дело.
«Господи, неужели это конец?..»
— Куда мы едем?
— Ты мне не доверяешь? — спутница Кагглы улыбнулась и взяла её за руку.
Карета мягко покачивалась на рессорах, звонко цокали подковы, мимо проплывали жёлтые огни фонарей. Каггла выдернула руку и отвернулась к окну. Вскоре они выехали за город — к реке.
Колеса экипажа прошуршали по бревнам Старого моста и остановились. Возница стукнул кнутовищем в стекло:
— Эй, дамочки! Дальше я не проеду!
— Вылезай! — приказала Каггле ее спутница. — Пройдёмся немного. Обожди нас тут, — велела она вознице.
— Как прикажете, — пожал тот плечами, зябко кутаясь в плащ — у реки было прохладно. — Только заплатить не забудьте!
Они углубились в лес. Каггла немного успокоилась: соловьиная летняя ночь была слишком хороша для того, чтобы с ней что-нибудь случилось. Её спутница остановилась: прямо перед ними росло дерево с раздвоенным стволом.
— За мной! — скомандовала она, и крепко ухватив художницу за руку, потащила её в развилку дерева.
После путешествия в Пещеру Каггла ожидала чего угодно, но место, где они очутились, поразило её своей заурядностью.
Только что её руки касались шероховатой коры старого дерева, и вот перед ними длинный, грязноватый коридор. Тусклые, давно немытые окна, вдоль стены — старые стулья, на стенах — картинки в дешевеньких рамках, под потолком вокруг голых лампочек уныло жужжали мухи. Пыль, тишина, скука…
Коридор привел их к облезлой двери, когда-то выкрашенной белой краской. Каггла попыталась разобрать, что написано на табличке, украшавшей дверь, но не смогла. Её товарка постучала, и не дожидаясь ответа, вошла. Каггла — за ней. Там, посредине комнаты, заставленной архивными стеллажами с толстыми папками, за письменным столом сидела огромная крыса. Не обращая внимания на вошедших, она сосредоточенно писала что-то длинным гусиным пером.
— Извините… — робко откашлялась спутница Кагглы.
— Не приёмный день! — буркнула Крыса, не поднимая головы от своей писанины.
— Но мне назначено на сегодня! — возразила женщина.
— А у меня — обед! — тут же нашлась Крыса. На столе перед ней поверх исписанных листов появилась большая дымящаяся кружка. Она помешала в кружке кончиком облезлого хвоста, и по комнате поплыл аромат свежего кофе. — Выйдите и подождите в коридоре.
Спутница Кагглы хотела ещё что-то сказать или спросить, но Крыса ухватила кружку коротенькими лапами и с таким громким хлюпом втянула её содержимое, что посетители поняли: общения не получится.
В коридоре они прождали с полчаса. Наконец, терпенье у черноволосой кончилось, и она снова сунулась в кабинет: Крыса, задрав ножки на стол, мирно дремала, сложив лапки на животе.
— У вас обеденный перерыв уже закончился? — громко осведомилась искусительница.
Застигнутая врасплох, Крыса от неожиданности вздрогнула и чуть не свалилась со стула. Но тут же, схватив перо, приняла деловой вид и снова принялась что-то строчить на новом листе бумаги.
— Я вам человеческим языком повторяю: сегодня не приёмный день! — сердито проскрипела она. — Зайдите завтра!