— Люди спрашивают, — сказали они, — не хочешь ли ты, колдун, остаться? Умерший был здесь набольшим. Они хотели бы тебя на его место.
— Я не колдун! — с сердцем отвечал Юстэс. — И остаться здесь я не могу.
— Тогда научи нас защищать наши могилы! — потребовали они.
— Что мне сказать им? — растерялся юноша, невольно ища поддержки у Ла Маны.
— Освятить клочок земли за оградой — и пускай там хоронят… — предложил тот.
— Я — воин, а не священник! — запальчиво возразил Гилленхарт. — Я сражаюсь во имя Господа, но проповедовать и отправлять требы… Смею ли я давать этим людям напрасную надежду?
— Почему нет? — с всегдашней своей ухмылочкой переспросил Ла Мана. — Хуже всё равно не будет.
— Ладно, — не сдавался юноша, — а где взять святую воду? И я не помню точно, что нужно говорить.
— Просто попроси хорошенько! — отвечал пират, подмигивая, и указывая большим пальцем куда-то вверх.
После глубоких раздумий Юстэс велел принести большую чашу с водой.
— Оставьте меня одного! — велел он людям, и те послушно исполнили его приказание.
Оказавшись в одиночестве, он долго молился, прося Отца Небесного помочь ему, а заодно — простить за возможное святотатство. Его раздирали страшные сомнения: ведь он даже не имеет духовного сана!.. Кто он вообще такой? Обычный грешник… Хотя сказано же в Писании: «Каждому воздастся по вере его!»
— Верую, Господи, в силу Твою!.. — истово шептал он, опуская в чашу нательный крестик. — Не я, Ты сделай это, Господи, ради этих людей! Дай этой воде Свою силу!..
После они выбрали место, и Гилленхарт обошёл его кругом, разбрызгивая воду из чаши и творя молитву.
— Я сделал всё, что мог… — сказал он им на прощанье.
Потом все жители деревни смотрели со стены, как они уходят, пока маленькие фигурки не слились с дорогой, уводящей вниз. И тёмные соседи их тоже глядели украдкой из своих нор и пещер.
Вечером, у костра, Ла Мана всё молчал, а потом неожиданно спросил:
— Как думаешь, мы — живы или уже умерли?
— Умерли?.. — удивился Юстэс.
— Да! — с неожиданной злостью повторил тот. — Ещё тогда, в море, когда нас потянуло в водовороты! Не спаслись, а погибли, и теперь находимся в преисподней!
— Нет, что ты! Мы живы!.. — но напрасно юноша пытался приободрить своего спутника, тот остался мрачен и молчалив. Настроение капитана передалось и Юстэсу. «Я — сплю… Это всё сон! — внезапно подумал он, — но как же мне проснуться?!.»
А когда они улеглись на жёсткой земле возле костра, подложив под головы камни, Ла Мана подвинулся ближе и жарко прошептал:
— Мне страшно, рыцарь! Я никогда ничего не боялся — и ни во что не верил. Но теперь мне страшно умирать, ибо я знаю, кто явится за мной…
В Оперном театре был аншлаг. Единственный в этом сезоне концерт сестёр Амстьен собрал огромное число почитателей их таланта. Билеты были раскуплены месяца за три до события — интерес публики подогревало ещё и то, что ожидалось прибытие членов королевских фамилий. Гилленхарты, разумеется, были в числе гостей, лично приглашённых знаменитыми сёстрами на концерт.
— Надеюсь только, что ваша младшенькая останется дома, — улыбнулась Зелла, вручая хозяину Замка Лостхед красивый конверт с пригласительными в ложу для VIP- персон. — Мне бы не хотелось, чтобы наше выступление прерывалось взрывами петард или ещё чем-нибудь в этом роде…
Виктор фон Гилленхарт рассмеялся:
— Незачем беспокоится: при всём моем уважении к Вам, осмелюсь заметить, что вряд ли она видит большую разницу между вашей музыкой и, скажем, весенними воплями котов на крышах… Для неё было бы большим наказанием, если бы нам вздумалось взять её с собой!
И в назначенный час семья заняла свои места в ложе. Виктор, Элен, Зануда, Бабушка и Красавчик, которого взяли вместо отсутствующей Кагглы. Кстати, Кагглы так до сих пор никто и не хватился, потому что дядя Винки, мастерски подделав её почерк, сочинил от имени художницы письмо, в котором она уведомляла родню, что ей пришлось срочно уехать по делам. Мэрион понимала, что это, наверное, неправильно, но пока предпочла помалкивать.
Огромная чаша концертного зала, устроенного по последнему слову градостроительного искусства, напоминала в тот вечер бутон экзотического цветка. В свете мощных софитов переливалось, сверкая россыпями драгоценностей, разноцветное людского море; шум его волн нарастал всё сильнее по мере приближения того заветного мгновения, когда тяжелые занавеси раздвинутся и явят жадным взорам их кумира.
Но вот свет потихоньку стал меркнуть, парчовая преграда, отделяющая возбужденный зал от мира грёз, медленно разъехалась в стороны, и своды театра содрогнулись от бешеного шквала аплодисментов. Восхищённый рёв многотысячной толпы, умноженный прекрасной акустикой зала, захлестнул сцену, где в ярко освещенном круге возникли две хрупкие женские фигурки; усилился до невозможных высот — и разом смолк, точно по мановению волшебной палочки, едва ему навстречу поплыли первые фортепьянные аккорды.
В тихий напев рояля постепенно вплелись звуки человеческого голоса. Сладкий, томительно-тревожный, он проникал в самые глубины естества, будоражил и заставлял плакать, — он пел о любви!
Околдованный, зал притих и онемел, затаив дыхание, забыл обо всём, внимая чарующему напеву, уносящему в недостижимые дали. Чуть смолкла музыка, как тут же снова обрушились со всех сторон волны оваций — они грозили смести всё на своем пути! — но голос властно остановил их, и они разбились у подножья сцены… Вступил оркестр — его музыканты вместе со всеми растворились в невидимом течении, а волшебный голос уводил всё дальше и дальше, усыпляя и завораживая, напоминая о несбывшемся, и суля несбыточное.
И только тихий плач скрипок горевал о скором пробуждении, когда музыка смолкнет, и зал очнётся и поймет: то был лишь сон.
После концерта Красавчик возвращался домой один.
Сославшись на головную боль, он распрощался с остальными: чувствовал, что не вытерпит сейчас никаких разговоров. Разница между тем, что испытал он в зале, и тем, что окружало его, была невыносима. Его сжигало неясное томление, ему хотелось как можно дольше сохранить то ощущение сопричастности к прекрасному, что зародилось в нём во время концерта, и он бежал всё быстрее и быстрее, пытаясь нагнать ускользающее нечто… Словно одурманенный, кружил он по ночному городу, упиваясь своим одиночеством, и тем, что творилось у него на душе.
Летняя ночь была так нежна, так ласкова! Всё дышало такой негой, таким очарованием… Природа знала те тайны, о которых пел голос, — о, да!.. Но ему они были неподвластны, и трепетное волнение постепенно сменилось горечью и досадой — волшебный мир лишь на миг приоткрыл своё лицо, лишь подразнил только, и исчез. А он сам остался прежним — маленьким, скучным… Обыкновенным.
Снедаемый разочарованием, сходным с пробуждением после опьянения, он повернул к дому. Чёрные шпили и башни Замка казались как-то по-особенному сказочными на фоне блистающего яркими звёздами неба, но он твердо знал — всё обман, недоступный мираж! И оттого становилось еще хуже.
Он не стал сразу заходить в дом — пусть все уснут, ему не хочется никого видеть! — и остался в саду.
Присев на скамейке у клумбы с розами, он откинулся на её жёсткую спинку, глаза его устремились в ночную высь, осиянную полной луной. Но он не замечал ни звезд, ни луны, — его мысли занимала та, чьи пальцы сегодня вечером летали над клавишами чёрного рояля. Там, в зале она вдруг показалась ему таинственной незнакомкой: музыка неузнаваемо изменила её, придав девичьей красоте что-то такое, чему он не мог подобрать определения… И потому еще острее ощущалось собственное ничтожество и обыденность… «Что я могу дать ей? — спрашивал он себя. — Я, конторский червь, ради жалких грошей корпящий над пустыми бумажками… А дни проходят впустую, жизнь течет мимо, настоящая жизнь…» И его мысли свернули в привычное русло: подобно многим бездельникам, он принялся рассуждать о том, как много бы сделал, будь у него куча денег. Красавчик принадлежал к той бесчисленной когорте людей, искренне верящих, что бумажки с водяными знаками мгновенно сделают их лучше, талантливее, интереснее, счастливее.
Внезапно к аромату спящих розовых бутонов примешался иной запах… По дорожке, освещённой маленьким, на манер китайского, фонариком, скользнула тень — и рядом с ним на скамью опустилась женщина.
— Не спится?.. И о ком же мы мечтаем летними ночами? — в её словах ощущалась скрытая насмешка, точно ей были доподлинно известны его мысли.
Он достал сигарету, чиркнул зажигалкой. Огонёк осветил её лицо — глаза собеседницы тоже смеялись над ним.
— Ни о ком… — холодно ответил он.
— Неужели? — её голос тоже сделался ледяным. — Ну, сиди, мечтай… Так и будешь всю жизнь в приживалках у родственников.
Юноша почувствовал, как кровь горячей волной прилила к лицу.
— Можно, конечно, подцепить какую-нибудь богатую дуру, — продолжала она. — А что, неплохая мысль! — и женщина рассмеялась, точно рассыпала стеклянные бусины. Каггла уже слышала этот смех. Но она была далеко, и не могла помешать ведьме плести свои сети вокруг новой жертвы.
— Вас так заботит моя судьба? — сухо осведомился Красавчик, выпуская в небо причудливый дымный завиток.
Вместо ответа собеседница протянула руку и забрала у него изо рта сигарету. Сделав затяжку, она выбросила её в траву — багровая звёздочка прочертила в воздухе огненный след и погасла.
— Тебе безумно нравится Кора, — она так спокойно и уверенно озвучила то, что он до сих пор не осмеливался даже произнести вслух! У него бешено затрепыхалось сердце. — Но что ты для неё? Пустое место. Никчёмный мальчишка… А я могла бы помочь.
— Как? — у юноши почему-то пересохло во рту.
— Приглядись к своей бабке… — легко поднявшись с места, она простучала каблуками по дорожке и исчезла в ночи.
Растерянный Красавчик долго смотрел ей вслед.
Наутро он проснулся в прескверном настроении. Давешний разговор не шёл из головы. «Что она хотела этим сказать?..» — думал он, наблюдая за Бабушкой во время завтрака. Красавчик знал, что в своем завещании старуха не забыла упомянуть и его: хватило бы, чтобы получить образование или пристроиться к кому-нибудь компаньоном… Но, по его понятиям, это была совершенно мизерная сумма: ему хотелось много больше и сразу. Выходит, дело не в наследстве…