Навстречу плывут до смерти испуганные лица. Тоже бегут куда-то, от кого-то спасаются. Вероятно, они и сами не знают, куда и зачем нужно двигаться. Просто сидеть в уммах по одному вдруг стало невыносимо.
Другая картинка: просторная умма механика оболочек заполнена обожженными людьми. И они продолжают прибывать – внутри уже не хватает места. Помощник механика оболочек – еще вчера новая жизнь, – плачет и просит людей остановиться, подождать на площадке перед уммой, но его никто не слушает и не слышит.
В проеме арки я вижу самого механика оболочек – он мечется среди обгоревших и… не знает, чем помочь. Раньше он видел человека с ожогами только однажды – когда служитель плавильных ям упал на край котла. Он просто не знает, чем помочь обожженным.
Тами-ра на руках уже не кричит, он тихонько скулит и всхлипывает. Его тело кажется очень горячим.
Никакого смысла оставаться здесь нет. Но я стою на месте, так как не знаю, куда идти. Я парализован и больше не могу принимать решения. Все идут к механику оболочек. И я здесь.
Третья картинка, точнее – звук, голос, интонация: через площадку бежит, сталкивается с кем-то, едва не падает и бежит дальше Миа-ку. Бежит странно, припадая на одну ногу, как будто готова в любой момент броситься обратно, если не увидит Тами-ра у меня на руках. Или увидит только его оболочку.
Но я все также держу Тами-ра на руках и улыбаюсь, как сумасшедший. Далеко не в первую секунду я наконец-то понимаю, что до сих пор не знал ничего о судьбе Миа-ку, и теперь вижу, что она жива и невредима. И улыбаюсь еще шире, но, конечно, эта улыбка не имеет ничего общего с радостью.
А Миа-ку смотрит на меня с ненавистью. Я вижу это, когда она оказывается совсем рядом.
– Ты… Ты виноват!.. – шипит она так, как я еще не слышал.
Она забирает у меня Тами-ра и издает какой-то гортанный, жалобный крик, увидев его лицо. Через несколько секунд их уже нет рядом, а я все также стою и растягиваю губы. Как будто натужно, из вежливости, смеюсь чьей-то шутке.
Четвертая картинка: несколько мужчин – рудокопов, видимо, – тащат куда-то Тик-ра. Тот не сопротивляется, но и не перебирает ногами – его просто волочат по камням под руки. Кажется, что все происходящее его не слишком-то тревожит, только лицо морщится от боли каждый раз, когда колени ударяются о камни.
Тик-ра поднимает голову и говорит (не громко и не тихо, именно так, чтоб все вокруг услышали):
– Вмешательство идет. Его уже не остановить. Если вы не будете его орудием, я желаю быть первым, кого оно покарает. Судьба первых милосердна. Судьба последних – ужасна, они испытают муки вдвойне. За себя и за тех первых, которые ушли сегодня.
Один из рудокопов, который сопровождал эту странную и торопливую процессию, подскочил сзади и сильно ударил Тик-ра по затылку. Тот снова замолк и опустил подбородок на грудь. Дальше его тащили молча.
Тащили, чтобы живым бросить в одну из старых шахт. Говорят, что после падения вниз Тик-ра остался жив, и из гулкой тишины заброшенных гротов то и дело доносились его странные поучения о Вмешательстве и Храме.
Заслуживал ли этого Тик-ра? В тот день я был уверен, что заслуживал. Удовольствие не быть судьей может позволить себе только тот, кто не испытывал страданий по чужой вине. Я – испытывал. И эти рудокопы, видимо, тоже.
Картинка пятая, последняя, точнее – запах: запах гари и легкий, едва заметный, прозрачный туман в проходах. Уже давно догорело все, что могло сгореть в пострадавших уммах, уже давно истлели угли на пожарищах, а ветер быстро развеял дым и унес его за край. А вот запах остался. Его можно было услышать этим вечером и еще несколько лун после того.
Сегодняшняя трагедия – именно то, что я вспоминаю, услышав где-то запах гари или даже просто учуяв дым от костра. Все пять картинок всплывают в памяти с поразительной четкостью. Все бы забыть и не вспоминать никогда, но тут неподалеку снова жгут старый хлам, и я опять оказываюсь там – среди испуганных, шокированных, обожженных, со стонущим Тами-ра на руках.
31. Не время
Спать этой ночью было трудно, если не сказать – невозможно. Вместо привычной тишины от стены к стене бродили и не находили выхода шорохи, голоса, стоны, отголоски чьего-то плача, шарканье ног по камням и еще множество звуков. А если я и проваливался на ту сторону, то тут же оказывался среди тревожных, страшных видений. То и дело сталкивался с храмовыми птицами в воздухе, пробирался по горящему умм-кану и терялся в толпе обгоревших людей. Задыхаясь, я возвращался в этот мир уже спустя несколько минут.
Рассвета пришлось ждать очень долго. Очень-очень долго.
Утром на Огненном острове не начали работать мастерские, никто не отправился на террасы и в шахты, люди не занимались пополнением запасов и обменом. Даже у конденсаторов выстроились непривычно короткие очереди, хотя, конечно, в воде нуждались даже те, кто оплакивал близких.
Все казалось теперь не таким уж необходимым. Вместо исполнения привычных обязанностей многие отправлялись к барьерам для того, чтобы присоединиться к Неназванным Церемониям (на нашем острове их намного чаще называли просто Церемониями). Одну за одной оболочки погибших, завернутые в особые хартунги, выкладывали на камни и под звон традиционных металлических трещоток сталкивали вниз – в Ничто.
Непосредственно у края находились только служители – так, как это обычно и бывало, если кто-то лишался жизни. Но сегодня всего в десятке шагов от них собирались настоящие толпы – на каждом из трех порталов, где проводилась Церемония. Люди заполнили смотровые площадки и проходы, облепили стены ближайших умм и скальных выступов.
Одна за одной оболочки тех, кто еще вчера был жителем Огненного острова, – появился на свет здесь, рос, говорил, любил здесь, – падали вниз. За какие-то секунды превращались в едва заметную точку на сером фоне Ничто и исчезали совсем. Как и не было ничего.
На глазах у всех кого-то из служителей стошнило прямо на камни рядом с местом Церемонии. Я уверен, каждый из них надолго запомнит этот выворачивающий наизнанку запах горелой плоти. Запах, который вытеснял опыт всех проведенных ранее Церемоний, а заодно – и остатки пищи из желудков.
Почти что тихо, только причудливо играл ветер с плачем женщин на наблюдательной площадке. Их голоса то затихали, сливаясь с монотонным шепотом воздуха, то вдруг раздавались как будто бы рядом.
Очень много времени у меня ушло на то, чтобы отыскать Миа-ку и Тами-ра. После вчерашних слов женщины и вообще всего, что произошло вчера, я не знал, что говорить и как себя вести. Впрочем, беспокойство о судьбе новой жизни сводило эти переживания к нулю, обесценивало их важность. Важно хотя бы увидеть. Убедиться.
После многих расспросов я наконец-то нашел то, что искал. Тех, кого искал. Они, как и многие другие женщины своего женского рода, временно разместились в жилищах ближайших женских родов.
Умм-кан, где я отыскал Миа-ку, был совсем недалеко от того места, где еще вчера на пепелище я нашел Тами-ра. Небольшой и очень старый умм-кан немногочисленного и очень старого женского рода. Здесь было тихо, пахло травами, а из-за непривычно высоких стен в проходах залегали глубокие тени. Частично они скрывали следы естественного разрушения, но некоторые его признаки замаскировать уже невозможно.
Новая комната Миа-ку больше напоминала шахту или колодец – над тесным кругом пола буквально нависали громоздкие блоки. Они уходили куда-то вверх и буквально упирались в голубизну неба. Несколько человек, вставших на плечи друг другу, понадобилось бы, чтобы достать до верха этой стены.
– Мирами, – прошептал я Миа-ку.
Я боялся, что она меня прогонит – посмотрит так же, как смотрела вчера. Но нет. На мое приветствие она не ответила, но жестом предложила выйти в проход.
Тами-ра спал, но прежде, чем выйти, я задержался на несколько секунд – просто, чтобы посмотреть на него. Я не слишком часто видел, КАК он спал, но, наверное, именно так, как сейчас – ничего необычного. Самое страшное – его ожоги, которые скрывали серые повязки. Да и безмятежным сном, я уверен, он был обязан травам.
– Мирами, – все-таки ответила Миа-ку безжизненно, как будто через силу.
– Как он?
Миа-ку пожала плечами и посмотрела куда-то в сторону. Ее глаза были опухшими – я никогда не видел их такими раньше. Но в целом она держалась.
– Ничего очень плохого с ним не случится… – говорит.
– Он поправится?
– Да… Наверное. Но шрамы останутся. На спине, плечах… На лице тоже.
В немногочисленных лучах света, которые попадали в этот проход, на глазах Миа-ку заблестели слезы. Наверное, в который раз за сегодня.
Больно слышать то, что она говорила, но значительно больнее видеть эти слезы. Я хотел ее утешить, прошептать что-то ободряющее, но, как обычно в такие моменты, не знал, что сказать.
Чем я вообще мог ее утешить?
– Сказали, что ты спас Тами-ра… оттуда. Так есть? – Миа-ку сама прервала молчание.
– Я нашел его под стеной. Выбрались оттуда, понес к механику оболочек. Но там… Страшно, в общем.
– Да, страшно, – отозвалась женщина.
– Дальше ты знаешь…
– Больно?
Миа-ку взяла мои ладони, обожженные вчера и наскоро перемотанные повязками, в свои руки.
– Да, немного… Но это неважно, – действительно, на фоне того, что произошло с Тами-ра, о моих ладонях можно было просто забыть. Разве что механической птицей управлять будет сложно.
– Не могу тебе дать трав… Совсем немного осталось – все сгорело в умме. Тами-ра они нужны очень, – сказала Миа-ку после короткой паузы.
– Ничего не нужно.
Рядом по проходу, опустив голову, прошла женщина. Как же все-таки тут тихо и пусто… Особенно ясно это понимаешь тогда, когда кто-то нарушает ненадолго это уединение шорохом одежд и сандалий, а потом снова исчезает.
– Что дальше будет? – спросила Миа-ку. Кажется, впервые за наш разговор она подняла взгляд и посмотрела мне прямо в глаза. Или еще глубже.