мы можем подкрепить, развив нечто реальное или нереальное. Ни у него, ни у меня нет никакой ностальгии — она в нас просто не влезет, уж мы-то, черт возьми, за этим проследим. Боно говорит что-то про англичан, которые приехали сюда и основали Джеймстаун, рассказывает, что Нью-Йорк построили ирландцы, — говорит о праведности, богатстве, процветании, красоте, чуде и великолепии Америки. Я сказал ему, что, если он хочет посмотреть на самую колыбель Америки, пусть съездит в Александрию, Миннесота.
За столом сидели только мы с Боно. Все остальные как-то рассеялись. Подошла моя жена, сказала, что уже ложится.
— Давай, — ответил я, — через минуту поднимусь.
Однако времени прошло больше — от ящика «Гиннесса» почти ничего не осталось.
— Где это — Александрия? — спросил Боно. Я рассказал, что туда в XIV веке пришли викинги и основали поселение, там есть деревянная статуя викинга, и он совсем не похож на достойного отца-основателя Америки. Он бородатый, в шлеме, сапоги по колено, у него в ножнах длинный кинжал, в руке держит копье и одет в килт — а на щите у него надпись: «Колыбель Америки». Боно спросил, как туда добраться, и я рассказал, что нужно ехать вдоль реки через Вайнону, Лейк-Сити, Фронтенак, потом выехать на шоссе № 10, по нему до самой Вадены, свернуть налево на 29-ю трассу и въедешь прямо на место. Доберешься без проблем. Боно спросил, откуда я родом, и я сказал — с Железной Тропы, Железного Хребта Месаби.
— Что значит Месаби? — спросил он. Я рассказал, что на языке оджибва это слово означает «Земля гигантов».
Ночь тянулась дальше. Время от времени в море перемещались огни грузового судна. Боно спросил, есть ли у меня новые песни — незаписанные. Так уж вышло, что они у меня были. Я сходил в другую комнату, вытащил из ящика и принес ему. Он просмотрел и сказал, что я должен их записать. Я ответил, что вовсе не уверен: может, стоит просто полить их бензином из зажигалок; сказал, что мне было трудно записываться, трудно все это сращивать. Он ответил:
— Нет, нет, — и тут в разговоре всплыло имя Даниэля Лануа… Боно рассказал, что «Ю2» работали с ним, он замечательный партнер — и с ним мне поработать будет идеально: он много чего засунет в микс. У Лануа музыкальные идеи сопоставимы с моими. Боно тут же взял телефон и набрал номер Лануа, потом передал трубку мне, и мы немного поговорили. В сущности, Лануа сказал, что работает в Новом Орлеане, и если я буду в тех краях, пусть его разыщу. Я ответил, что так и сделаю. Что там говорить — я не спешил записываться. В первую голову меня заботили живые выступления. Если я и запишу еще одну пластинку, она должна быть в этой струе. Передо мной расстилалась ровная дорога, и не хотелось прощелкать шанс вновь обрести собственную музыкальную свободу. Мне нужно было, чтобы все выправилось и больше уже никогда не путалось.
В Новом Орлеане стояла осень, я жил в отеле «Мария- Антуанетта» — сидел во дворике у бассейна с Дж. Э. Смитом, гитаристом моей группы. Мы ждали Даниэля Лануа. Воздух был липок от духоты. Над головами нависали ветви деревьев, росших у шпалеры, что взбиралась на садовую стену. В бассейне, выложенном темной плиткой, плавали кувшинки, а каменный пол был инкрустирован вихрящимися мраморными квадратами. Мы сидели за столиком у небольшой статуи Клео с отбитым носом. Казалось, ей известно, что мы тут сидим. Дверь во дворик распахнулась, вошел Дэнни. Дж. Э., созерцавший мир парой немигающих голубых глаз со стальным отливом, опасливо поднял голову и отвел взгляд от Лануа.
— Я скоро, — произнес он, поднялся и вышел.
Дворик населяли дружелюбные духи — к тому же он пах душистыми розами и лавандой. Лануа сел. Он был noir с головы до пят — темное сомбреро, черные штаны, высокие сапоги, тугие перчатки — сплошная тень и один силуэт, весь пригашенный, черный князь с черных гор. Износоустойчивый. Он заказал себе пиво, а я — аспирин и кока-колу. Он сразу приступил к делу — спросил, какие у меня песни и какую пластинку я хочу. На самом деле даже не вопрос — способ завязать беседу.
Примерно через час я уже знал, что смогу с ним работать — у меня появилась такая убежденность. Я не знал, какую пластинку хочу. Я даже не знал, хороши ли песни. Я не смотрел на них с тех пор, как показывал их Боно, которому они очень понравились, — но кто знает, в самом ли деле они ему понравились? У них и мелодий-то не было. Дэнни сказал мне:
— Знаешь, ты ведь можешь сделать замечательную пластинку, если по-настоящему захочешь.
Я ответил просто:
— Мне, конечно, потребуется твоя помощь, — и он кивнул. Не имею ли я в виду каких-нибудь конкретных музыкантов? Я ответил, что нет, и он спросил о той группе, с которой меня слышал накануне вечером. — Не в этот раз, — ответил я. Он сказал, что хитовые пластинки ему без разницы:
— Майлз Дэвис ни одной не записал.
Меня это устраивало.
В тот момент мы не думали, когда конкретно будем начинать — мы просто совещались, прикидывали, на одну ли страницу смотрим, да и вообще та ли это страница. Мы проговорили почти весь день, уже начинал таять пурпурный закат. Он спросил, не хочу ли я послушать ту пластинку, которую он записывал с «Невилл Бразерс», и я ответил: конечно хочу. Мы приехали в импровизированную студию, которую он устроил в викторианском особняке на Сент-Чарлз-авеню — бульваре, обсаженном громадными дубами, по которому оливково-зеленые трамваи ездили тринадцать миль туда и обратно. Пластинка братьев Невилл «Желтая луна» была почти закончена, и мы сели послушать какие-то треки. В комнате отдыхал один из братьев Невилл: сложив на коленях руки, откинув голову, кепка надвинута на глаза, ноги задраны на стул. Я удивился, услышав две своих песни: «Холлис Браун» и «Бог за нас», — их пел Аарон Невилл. Какое совпадение. Аарон — один из величайших певцов в мире, фигура жесткая и могучая, сложен как танк, а певческий голос — совершенно ангельский: одним таким голосом, наверное, можно искупить заблудшую душу. Совершенная несочетаемость. Вот вам и внешность. В его пении столько духовности, что даже в безумный мир возвращается рассудок. Мне всегда удивительно было слышать свои песни в исполнении артистов такого уровня. За годы песни порой отдаляются, а такие вот версии всегда их к тебе приближают.
Послушав, как Аарон поет мои песни, я смутно припомнил, зачем мы вообще здесь. Дэнни спросил, похожи ли на них мои новые песни, и я ответил: не очень. Вроде бы нет, но посмотрим. Мне очень понравилась атмосфера и весь расклад. Лануа сказал, что запросто арендует еще один дом поблизости — мы могли бы записываться в нем. Я наиграл на пианино обрывки каких-то своих мелодий, и на этом мы завершили. Я и представить себе не мог, что он запомнит эти спонтанные мелодии и они потом вернутся и будут преследовать меня. Мы договорились, что попробуем встретиться следующей весной. Лануа мне понравился. У него не было колоссального эго, он казался дисциплинированным — ничего махинаторского в нем не наблюдалось, к тому же я чувствовал его необычайную страсть к музыке. В Дэнни, можно сказать, горел свет, а это у людей нечасто, прикинул я, и он уж точно этот свет способен зажигать. Такие парни если за что берутся, то работают так, словно от исхода зависит судьба мира. Мы снова встретимся в марте — точно это предначертано в Писании.
Я появился в Новом Орлеане в начале весны, переехал в большой арендованный особняк возле парка Одюбон: удобное место, все комнаты приличных размеров, довольно просто обставлены, почти в каждой — шкафы для одежды и посуды. Лучше места и не придумать. Просто идеальное. Здесь можно работать медленно. В студии ждали, только нырять ни во что не хотелось. Рано или поздно, конечно, придется, но не сегодня. Я привез с собой много песен, и верил, что проверку они выдержат.
Сейчас же я гулял в сумерках. Воздух был густ и опьянял. На углу квартала, на бетонном парапете затаился огромный тощий котяра. Я подобрался к нему поближе и остановился; кот не шелохнулся. Жалко, что с собой нет кувшинчика молока. Глаза и уши у меня были распахнуты, сознание бодрствовало. Первым делом в Новом Орлеане замечаешь похоронные участки — кладбища — и от них кровь в жилах стынет: наверное, лучше их тут и нет ничего. Проходя мимо, ступать стараешься как можно тише, чтобы часом никого не разбудить. Греческие, римские усыпальницы, дворцы-мавзолеи, выстроенные на заказ, призрачные, знаки и символы тайного тлена — духи женщин и мужчин, что грешили, умерли, а теперь живут в гробницах. Прошлое здесь так быстро не проходит. Можно долго пробыть мертвым. Призраки несутся наперегонки к свету, ты едва ли не слышишь, как они сопят — эти духи, полные решимости чего-то достичь. Новый Орлеан волшебство свое хранит — в отличие от множества тех мест, куда возвращаешься, а их магия уже испарилась. Ночь тебя поглотит, наверное, но не тронет. За любым углом — обещание дерзкого, идеального, все только начинается. За каждой дверью — что-то непристойно радостное; или же кто-то плачет, уронив голову на руки. В сонном воздухе взбухает ленивый ритм, все вокруг пульсирует былыми дуэлями, любовными интригами прошлых жизней, одни товарищи просят других как-то помочь. Этого не видно, а ты знаешь: оно здесь. Кто-нибудь вечно тонет. Будто родом все из какой-нибудь старой южной семьи. Или же иностранцы. Мне так нравится.
Мне нравится множество разных мест, только Новый Орлеан — больше всех. В любой миг — тысяча иных ракурсов. Того и гляди наткнешься на какой-нибудь ритуал в честь некой смутно знакомой королевы. «Голубая кровь», титулованные наследники, будто чокнутая пьянь, вяло опираются на стены, тащатся по канавам. Даже им, похоже, есть что сказать тебе. Тут что ни делай — все неуместно. Город — одна сплошная длинная поэма. В садах полно анютиных глазок, розовых петуний, опиатов. Заваленные цветами святилища, белые мирты, бугенвиллии и лиловые олеандры стимулируют чувства, от них внутри прохладно и ясно.
В Новом Орлеане всё — неплохая мысль. Коттеджи, как игрушечные храмы, и рядом — лирические соборы. Дома и особняки, конструкции дикого изящества. Итальянизированные, готические, романские, греческо-возрожденческие вытянулись в длинную линию под дождем. Римско-католическое искусство. Размашистые парадные подъезды, башенки, чугунные балконы, колоннады — тридцатифутовые колонны красоты возвышенной — двускатные крыши, вся архитектура белого света, причем — не шевелится. Все это, и рядом — городская площадь, где проводили казни. В Новом Орлеане едва ли не