Последние три-четыре дня сверху периодически лило, вот и теперь поливало. Дэнни подготовил все к перезаписи «Куда капают слезы». Мы вернулись в ту же гостиную с четырьмя-пятью музыкантами. И сразу же приступили. Мы разложили вроде бы идеальную на слух музыкальную дорожку, но мне с ней было как-то неуютно. Под нее было трудно петь — в ней словно бы не было того волшебства, что в предыдущей. Я пожал плечами — я ничего не понимал, паршиво мне везет с записью этой версии. Как вокалист, я будто старался взобраться по скользкому древесному стволу. Я подумал: а почему мы не взяли другую версию? Другой трек? Что с ним не так? Дэнни считал, что другой трек неправильный, и, разумеется, неправильным он и был — в техническом смысле. Починить его было невозможно, но это ладно — совершенно незачем вмешиваться в то, как все получилось. В той версии отчетливо слышалось почтение, и в конце концов мы с Дэнни до чего-то договорились, вернулись, послушали версию Дупси и взяли ее.
Мы записали «Череду грез», и, хотя Лануа песня понравилась, связка в ней ему понравилась еще больше — ему хотелось, чтобы вся песня была такой. Я понимал, о чем он, но сделать это было просто невозможно. Хоть я и задумался на секунду: может, начать со связки, взяв ее основной частью, а основную часть сделать связкой? Так однажды сделал Хэнк Уильяме с песней «Блюз любовной тоски», но чем больше я об этом думал, тем меньше хорошего видел в этом замысле, а думать так о песне — нездорово. У меня было ощущение, что с песней и так все в порядке, мне совсем не хотелось углубляться в раздумья о том, как ее изменить. Дэнни старался изо всех сил помочь мне и заставить песню работать, и у него хватало уверенности пробовать что угодно. Ему все это было совсем не безразлично. Иногда мне даже казалось, что он перебарщивает. Он был готов пойти на все, лишь бы песня случилась, — выносить горшки, мыть посуду, подметать полы. Не важно. Важно для него было одно — поймать это «что-то», и я такое понимал.
Лануа был янки, родился на севере Торонто — в стране снегоступов, абстрактного мышления. Северяне вообще мыслят абстрактно. Когда холодно, ты не морочишься, потому что снова станет тепло… а когда тепло, и об этом не паришься, ибо знаешь, что в конце концов снова наступят холода. В жарких местах, где погода всегда одинаковая и никакщ перемен не ожидаешь, все не так. Мышление Лануа мне нравилось. Я тоже мыслю абстрактно. У Лануа технический склад ума, и он музыкант, обычно сам играет на каждой пластинке, которую продюсирует. Он много чего знает про наложение, и вместе с английским продюсером Брайаном Ино он разработал теории манипуляций с пленкой — а уж эти два человека знают, как надо делать пластинки; к тому же у него сильные убеждения. Но я тоже довольно-таки независим, и мне не нравится, когда мне велят сделать то, чего я не понимаю. С этой проблемой нам еще предстояло разобраться. В Лануа мне нравилось одно — ему не хотелось плавать по поверхности. Ему вообще не хотелось плавать. Ему хотелось нырнуть — и поглубже. Ему хотелось жениться на русалке. Меня устраивало. Все это время, пока мы то и дело брались за «Череду грез», он говорил мне что-нибудь вроде:
— Нам нужны «Хозяева войны», «Девушка с севера» или «Бог за нас». Примерно каждый день он начинал зудеть, что нам такие песни не помешают. Я кивал. Я знал, что можно взять и такие, но хотелось зарычать. У меня не было ничего похожего на эти песни.
Когда мы начали работать с «Какой во мне толк?», мне пришлось открывать охоту на мелодию, и когда я достаточно над ней поработал, Дэнни показалось, будто он что-то расслышал. Мне тоже почудилось, будто я на что-то наткнулся, но не вполне. Я слишком пристально всматривался. Когда все правильно, искать не надо. Может, оно лежит в полутора шагах, не знаю. Но я истощил всю свою энергию и подумал, что с таким же успехом можно согласиться и на то, что понравилось Лануа, хотя, на мой вкус, версия и была слишком медленной. Чтобы придать песне настроения, Дэнни взял многослойные ритмы. Слова мне нравились, но в мелодии не было ничего особенного — на эмоции она никак не воздействовала. Отставив в сторону личные разногласия, мы еще какое-то время поработали над этой песней и закончили ее.
Я слышал, что здесь последнюю неделю-две проходит литературный фестиваль Теннесси Уильямса, и мне захотелось посмотреть то, что от него осталось. Поэтому однажды вечером я отправился на Колизеум-стрит в Садовом районе, в такой дом с двойной галереей и двускатной крышей, с колоннадами по бокам, надеясь услышать что-нибудь о Томе, открыть для себя какую-то чудесную правду его пьес. На бумаге они всегда мнились какими-то мертвыми. Их нужно смотреть живьем на сцене, чтобы они пробили до самых печенок. В начале 60-х я однажды встречался с Уильямсом, и он выглядел ровно тем гением, которым был. Когда я вошел, заканчивалась публичная лекция. Публика уже тянулась к выходу, поэтому я развернулся и снова направился в студию — по Лойола-стрит мимо кладбища Лафайетт № 2. Слегка моросило. По телеграфном столбам носились крысы.
Позднее тем же вечером мы начали записывать «Звони в колокола». В песне была строчка, которую мне очень хотелось подправить, но я этого так и не сделал… последняя… «свести воедино разрыв между правым и неправым». Строчка вписывалась, но не отражала того, что я чувствовал на самом деле. Правое или неправое, как в песне Ванды Джексон, или правое от неправого, как в песне Билли Тэйта, — в этом есть смысл, но не правое и неправое. В моем подсознании такой концепции не существовало. У меня такие вещи всегда путались, я не видел здесь никакого нравственного идеала. Концепция нравственной праведности или нравственной неправедности, казалось, настроена не на ту частоту. Каждый день происходит то, что не вписано в сценарий. Если кто-то крадет кожу и шьет из нее башмаки для бедных, это может быть нравственным деянием, но по закону неправильно, а потому неправедно. Такие вещи меня тревожили — легальный и моральный аспекты. Есть поступки хорошие и плохие. Хороший человек может сделать что-то плохое, а плохой — хорошее. Но линию между ними мне так и не удалось провести. На этом дубле звук прямой и естественный, почти нет никаких экспериментальных вывертов. Я чувствовал, что могу ее спеть вообще без аккомпанемента. Но помимо этого Лануа ухватил в нем самую суть песни, вложил волшебство в ее пульс и сердцебиение. Мы записали песню в том же виде, в каком я ее нашел, — всего два или три дубля со мной за пианино, Дэном на гитаре и Малколмом Бёрном на клавишных. Дэну явно удалось отобразить момент. Может, ему даже удалось отобразить всю эпоху. Он сделал правильную вещь — предложил аккуратную динамичную версию. Это хорошо слышно. Песня поддерживает себя с начала и до конца — Лануа выявил всю ее обостренную гармонию. В этом Дэн показал себя не просто звукачом. Скорее здесь он врач с научными принципами. Я как-то спросил его:
— Дэнни, ты доктор?
— Ага, только не медицины, — улыбнулся он.
У Лануа и его команды на задах и во дворе студии стояло несколько антикварных «харлеев». Главным образом — «пэнхеды» с передними вилками «гидраглайд», хромированными фарами, в основном — одноместные, широкие шины, хвостовые огни-надгробья.
Мне тоже такой занадобился. Один из инженеров Дэна Марк Ховард, мотоциклетный фанат, нашел мне подходящий — полицейский «харлей-спешиал» из Флориды, с напылением на раме, спицами из нержавейки, черным напылением на ободьях и втулках, все оригинальное, да и бегал байк отлично. Едва я его получил, как начал выезжать из студии на перерывы или катался рано поутру. Ездил по Феррет-стрит до самой Канал, иногда — в восточный Новый Орлеан через воду Интерко- стала, а порой доезжал и ставил его на Джексон-сквер у собора Св. Иосифа. Однажды я доехал до Заповедных садов вокруг озера Борни с его видами на водную гладь и скамейками, где Эндрю Джексон и его сборная армия пиратов, индейцев чокто, свободных черных и ополченцев из стряпчих и торговцев разгромила блеск британской армии и навсегда отправила их обратно в море. У Британии собралось десятитысячное войско, а у Джексона всего четыре тысячи, но он все равно их разгромил, — так утверждают учебники истории. Джексон сказал, что спалит Новый Орлеан дотла, прежде чем сдаст его врагу. Джексон, Старый Гикори, Мастер Кровавых Дел — высокий, костистый, синие глаза и седина дыбом, ходячий труп, мужик из захолустья, восставший против Банка Соединенных Штатов. По крайней мере, он не сбрасывал бомбы на гражданское население и невинных детишек ради славы и чести своей нации. За это он в ад не попадет.
Однажды я приехал на мотоцикле на Испанскую плазу и поставил его в изножье Канал-стрит. Неподалеку был пришвартован колесный пароход, и ритмы кейджунской банды с борта звучали чуть ли не истерически. Под самой южной магнолией мне вдруг подумалось о песне «Падучая звезда», которую я пока не написал. Но я уже смутно слышал ее в уме. Такую песню слышишь, когда голова не дремлет, все видишь и чувствуешь, а остальное в тебе спит. Не хотелось это забыть. Хотелось сочинить и записать ее, пока я не уехал из города. Мне казалось, Лануа ищет чего-то вроде нее.
А «Все поломалось» Лануа считал отбросами. Мне так не казалось, но обнаружить это можно только одним способом — и только одним способом записать, в одном стиле, с массой тремоло. Мы записали песню полным составом. Тони Холл на басу, Вилли Грин на барабанах. Записали живьем в большой гостиной. Мы с Брайаном играли на гитарах. Я по-прежнему не выпускал из рук «Телекастер». Когда пишешь такую песню с группой музыкантов, редко случается так, что всем пятерым или шестерым одновременно хорошо. Дэн на этом сыграл и внес такой же вклад, как и остальные. Мне казалось, что песня делает ровно то, что и должна, не хотел ничего серьезно в ней менять. Дэнни вовсе не старался ее как-то сильно залить — она и так была достаточно залита, когда попала к нему. Критикам обычно не нравилось, если из меня выходили такие песни, потому что они вроде как не автобиографические. Может, и так, но все, что я пишу, — родом из автобиографии.