социировали себя с его песнями. Невольно думаешь, что Джонсон играл для той публики, которую лишь он один видел, той, что появится в далеком будущем. «То, что у меня есть, расколет вам мозги», — пел он. Джонсон серьезен, как опаленная земля. В нем и его стихах нет ничего клоунского. Мне тоже хотелось стать таким.
В конце концов пластинка вышла и взрывом шарахнула по всем любителям блюза. Некоторые исследователи так увлеклись Джонсоном, что кинулись проводить изыскания о его прошлом, что бы там от него ни осталось, и некоторым удалось что-то найти. Джонсон записывался в 1930-х годах, и в 60-х еще осталась публика в Дельте, которая его помнила. Оставались даже такие, кто знал его лично. Быстро распространилась история о том, что он продал душу дьяволу на перекрестке двух дорог в полночь, оттого и звучал так здорово. Ну, насчет этого я не знаю. Те, кто его помнил, рассказывали совсем другую историю: он тусовался с блюзовыми певцами постарше в сельских районах Миссисипи, играл на гармонике, всех доставал и все его пинали, а потом он уехал, научился играть на гитаре у батрака по имени Айк Циннерман — фигура таинственная, ни в одном учебнике истории его нет. Наверное, потому, что он не записал ни одной пластинки. Должно быть, учителем музыки он был невероятным. Люди знающие говорили, что Айк научил Роберта каким-то азбучным истинам, а до остального Джонсон допер своим умом: главным образом слушал пластинки и всем подходам своим набрался с них. Они по-прежнему на слуху, эти оригинальные пластинки, ставшие прототипами всех песен Джонсона. Так в его истории больше смысла. У Джонсона есть даже песня, которая называется «Блюз фонографа» — дань проигрывателю со ржавой иголкой. Джон Хаммонд говорил мне, что, по его мнению, Джонсон читал Уолта Уитмена. Может, и читал, только это ничего не проясняет. Непостижимо, как разум Джонсона перескакивал с одного на другое с такой резвостью. Такое ощущение, что он знает обо всем, он даже вставляет конфуцианские поговорки, когда ему заблагорассудится. Ни заброшенность, ни безнадега, ни оковы — ничто его не остановит. Он велик, как все великие, но идет на шаг дальше. Невозможно представить, чтобы он спел: «Вашингтон — буржуазный город». Он бы этого не заметил, а если бы заметил, это бы не имело значения.
Тридцать с лишним лет спустя я сам увидел Джонсона в восьми секундах 8-мм пленки, снятой какими- то немцами в конце 30-х в Рулвилле, Миссисипи, на залитой ярким солнечным светом улице. Кое-кто ставил под сомнение, действительно ли это Роберт Джонсон, но замедлив пленку так, чтобы восемь секунд стали скорее восьмьюдесятью, вы увидите, что это он и никто иной. Он играет огромными паучьими руками, что магически перемещаются по струнам гитары. На шее у него хомут с гармоникой. Совсем не похож на человека-памятник, никакого взвинченного темперамента. Выглядит он чуть ли не по-детски, фигура просто ангельская, невинная дальше некуда. На нем белый полотняный джемпер, рабочая роба и необычная фуражка с позолотой, как у Маленького Лорда Фаунтлероя. Совсем не похож на человека, за которым по пятам мчится адская гончая. Будто у него иммунитет к человеческому ужасу, и ты смотришь на экран, не веря своим глазам.
В последующие годы я написал и спел «Все в порядке, ма (я просто истекаю кровью)», «Мистер Тамбурин», «Одинокая смерть Хэтги Кэрол», «Кто убил Дэйви Мура», «Лишь пешка в их игре», «Прольется тяжкий дождь» и другие, им подобные. Если бы я не пошел в «Театр де Лис» и не услышал балладу «Пиратка Дженни», мне бы и в голову не пришло их написать, я бы вообще не думал, что возможно такое сочинить. Примерно в 1964-65 году я, наверное, использовал и пять-шесть блюзовых песенных форм Роберта Джонсона — подсознательно, однако по преимуществу их лирическую образность. Если бы я не услышал ту его пластинку вовремя, у меня бы, возможно, не появились сотни собственных строк: мне бы просто не явились свобода или вдохновение. Не только меня чему-то научили композиции Джонсона. Джонни Уинтер, экстравагантный техасский гитарист, родившийся на пару лет позже меня, переписал песню Джонсона про фонограф, превратив ее в песню про телевизор. Ящик у Джонни взорвался, и картинка не идет. Роберту Джонсону бы понравилось. Джонни, кстати, записал и одну мою песню — «Снова трасса 61», которую, в свою очередь, вдохновили сочинения Джонсона. Странно, как такие круги сцепляются друг с другом. Ничего похожего на языковой код Роберта Джонсона я не слышал ни до, ни после. А помимо всего прочего, в какой-то момент Сьюз познакомила меня с поэзией французского символиста Артюра Рембо. Тоже было великое дело. Я наткнулся на одно его письмо, озаглавленное «Je est un autre», что переводится как «Я есть кто-то другой». Когда я прочел эти слова, ударили колокола. Масса смысла. Вот бы кто-нибудь мне раньше такое сказал. Это полностью совпадало с темной ночью души Джонсона и подстегнутыми проповедями Вуди на профсоюзном собрании, с каркасом «Пиратки Дженни». Все видоизменялось, а я стоял в воротах. Вскоре я войду — со своей тяжкой ношей, живой как никогда и уже разогретый до полных оборотов. Но не прямо сейчас.
Лу Леви в «Лидс Мьюзик» пользовался такой же самостоятельностью, как и Джон Хаммонд в «Коламбии». Ни тот, ни другой не были бюрократами или эгоманьяками. Оба пришли из мира постарше, из более древнего ордена, в них было больше сока и уксуса. Они знали, где их место, и у них кишка была не тонка защищать то, во что они верили. Их не хотелось подводить. О чем бы ты ни мечтал, такие парни могли осуществить твои мечты.
Лу выключил лентопротяжный механизм и зажег лампы. Песни, которые я для него записывал, были очень непохожи на грандиозные свинговые баллады, к которым он привык. Близилась ночь. Окна в доме через дорогу зажглись янтарным светом. Порыв ледяного дождя со снегом ударил в стену, как в стальной барабан. Будто на черный бархат швырнули горсть алмазов. В соседней комнате секретарша Лу кинулась плотнее закрывать окно.
Компания Лу так никогда и не опубликует мои самые знаменитые песни. За этим проследил Ал Гроссман. Он был в Гринвич-Виллидж крупным менеджером. Видел меня и раньше, но почти не обращал внимания. После того как на «Коламбии» вышла моя первая пластинка, он ко мне заметно потеплел и захотел меня представлять. Я ухватился за эту возможность, потому что у Гроссмана был целый выводок клиентов, и для всех он добивался работы. И теперь он первым делом захотел меня вытащить из-под контракта с «Коламбией». Я счел, что это гнилые махинации. Гроссман же проинформировал, что когда я подписал контракт, мне еще не исполнилось двадцати одного года, следовательно, я был несовершеннолетним, а потому контракт недействителен… Я должен сходить в контору фирмы и поговорить с Джоном Хаммондом, сказать ему, что контракт незаконен и Гроссман придет к нему обсуждать новый контракт. Ага, щас. Я пошел к мистеру Хаммонду, только вовсе не за этим. Если бы даже мне предложили целое состояние, я бы так не поступил. Хаммонд поверил в меня и подтвердил эту свою веру, запустил меня на мировую сцену, и никто, даже Гроссман, тут больше ни при чем. Я ни за что на свете не пошел бы против него ради Гроссмана. Но я знал, что контракт следует исправить, потому и пошел. От простого упоминания имени Гроссмана у Хаммонда чуть не случился удар. Гроссман Хаммонду не нравился, Джон не скрывал, что считает Гроссмана таким же грязным жуликом, как и прочих импресарио, и ему очень жаль, что Гроссман меня представляет, хотя лично он все равно будет меня поддерживать. Хаммонд сказал, что исправит контракт не сходя с места, пока это не стало насущной проблемой; так мы и сделали. Пришел новый молодой юрисконсульт компании, и Хаммонд нас познакомил. Составили поправку к старому договору, и я сразу ее подписал — теперь мне уже исполнилось двадцать один. Новым юрисконсультом был Клайв Дэвис — он быстро шел в гору. Клайв полностью примет на себя руководство «Коламбией» в 1967 году.
Позже, когда я рассказал Гроссману о том, что сделал, он просто обезумел.
— Что ты мелешь? — заорал он. Он же совсем не этого хотел. Однако из контракта с «Лидс Мьюзик» он меня вытащил. Я чувствовал, что соглашение с ними все равно мало что значит: не Лу Леви меня открыл, да и с песнями моими старик сделать ничего не мог — по крайней мере с теми, которые я в то время писал. Я все равно пошел к нему из любезности к Хаммонду. Для расторжения договора Гроссман дал мне тысячу долларов и велел отдать Лу Леви деньги и сказать, что я хочу себя выкупить. Я так и поступил, и Лу был только счастлив.
— Конечно, сынок, — сказал он. Лу по-прежнему курил свою чертову сигару. — В твоих песнях есть что- то уникальное, но бог знает, что именно.
Я отдал Лу эту тысячу, и он вернул мне контракт.
Позже Гроссман свел меня с «Уитмарк Мьюзик», старомодным музыкальным издательством, «Переулком Дребезжащих Жестянок» в миниатюре, которое публиковало песенную классику: «Когда улыбаются ирландские глаза», «Сама мысль о тебе», «Мурашки-Букашки», бессчетное количество других дико популярных песен. Судьба моя в «Лидс Мьюзик» просто не осуществилась бы, но знать это было никак невозможно, когда я записывал на магнитофон свои ранние песни.
Услышав мою песню о Гатри, Лу Леви спросил, писал ли я когда-нибудь о бейсболистах. Я ответил, что нет, и он сказал, что есть такие игроки, о которых стоит написать. Лу был фанатиком бейсбола, мог наизусть выдать статистику на разных игроков. На его шкафчике стояло фото в рамке: он плечом к плечу с Фордом Фриком, уполномоченным по бейсболу. На другом снимке он сидит за столом на благотворительном мероприятии с Клэр Рут, вдовой Бэйба. Лу много чего знал об игре и спросил, слыхал ли я когда-нибудь о Поле Уонере. Пол был хиттером, который мог запустить мяч обратно со скоростью 150 миль в час и разбить питчеру лицо всмятку. Питчеры соперников боялись даже выходить против него на поле… Тед Уильяме тоже так умел. Питчеры готовы были скорее отправить мяч на трибуны, чем так рисковать. Лу терпеть не мог хоум-раны, говорил, что это самый скучный аспект игры; утверждал, что когда игрок пробивает хоум-ран, он лично готов потребовать назад деньги за игру. Все это он излагал, попыхивая своей дешевой сигарой, заполняя комнату бесформенными тучами. Я не так уж следил за бейсболом, но знал, что Роджер Мэрис, игравший за «Янки», шел на