— Дэнни, ты доктор?
— Ага, только не медицины, — улыбнулся он.
У Лануа и его команды на задах и во дворе студии стояло несколько антикварных «харлеев». Главным образом — «пэнхеды» с передними вилками «гидраглайд», хромированными фарами, в основном — одноместные, широкие шины, хвостовые огни-надгробья.
Мне тоже такой занадобился. Один из инженеров Дэна Марк Ховард, мотоциклетный фанат, нашел мне подходящий — полицейский «харлей-спешиал» из Флориды, с напылением на раме, спицами из нержавейки, черным напылением на ободьях и втулках, все оригинальное, да и бегал байк отлично. Едва я его получил, как начал выезжать из студии на перерывы или катался рано поутру. Ездил по Феррет-стрит до самой Канал, иногда — в восточный Новый Орлеан через воду Интеркостала, а порой доезжал и ставил его на Джексон-сквер у собора Св. Иосифа. Однажды я доехал до Заповедных садов вокруг озера Борни с его видами на водную гладь и скамейками, где Эндрю Джексон и его сборная армия пиратов, индейцев чокто, свободных черных и ополченцев из стряпчих и торговцев разгромила блеск британской армии и навсегда отправила их обратно в море. У Британии собралось десятитысячное войско, а у Джексона всего четыре тысячи, но он все равно их разгромил, — так утверждают учебники истории. Джексон сказал, что спалит Новый Орлеан дотла, прежде чем сдаст его врагу. Джексон, Старый Гикори, Мастер Кровавых Дел — высокий, костистый, синие глаза и седина дыбом, ходячий труп, мужик из захолустья, восставший против Банка Соединенных Штатов. По крайней мере, он не сбрасывал бомбы на гражданское население и невинных детишек ради славы и чести своей нации. За это он в ад не попадет.
Однажды я приехал на мотоцикле на Испанскую плазу и поставил его в изножье Канал-стрит. Неподалеку был пришвартован колесный пароход, и ритмы кейджунской банды с борта звучали чуть ли не истерически. Под самой южной магнолией мне вдруг подумалось о песне «Падучая звезда»[120], которую я пока не написал. Но я уже смутно слышал ее в уме. Такую песню слышишь, когда голова не дремлет, все видишь и чувствуешь, а остальное в тебе спит. Не хотелось это забыть. Хотелось сочинить и записать ее, пока я не уехал из города. Мне казалось, Лануа ищет чего-то вроде нее.
А «Все поломалось»[121] Лануа считал отбросами. Мне так не казалось, но обнаружить это можно только одним способом — и только одним способом записать, в одном стиле, с массой тремоло. Мы записали песню полным составом. Тони Холл на басу, Вилли Грин на барабанах. Записали живьем в большой гостиной. Мы с Брайаном играли на гитарах. Я по-прежнему не выпускал из рук «Телекастер». Когда пишешь такую песню с группой музыкантов, редко случается так, что всем пятерым или шестерым одновременно хорошо. Дэн на этом сыграл и внес такой же вклад, как и остальные. Мне казалось, что песня делает ровно то, что и должна, не хотел ничего серьезно в ней менять. Дэнни вовсе не старался ее как-то сильно залить — она и так была достаточно залита, когда попала к нему. Критикам обычно не нравилось, если из меня выходили такие песни, потому что они вроде как не автобиографические. Может, и так, но все, что я пишу, — родом из автобиографии.
Хоть Лануа и не пылал восторгом по поводу этого трека, он знал, что песня — не отстой. Я понимал, чего он ищет. Ему хотелось песен, которые определяли бы меня как личность, но то, что я делаю в студии, меня как личность не определяет. Тысячи страниц, и шрифт слишком мелкий. Хотя как певцу Дэн мне помогал. Певец может умереть без нужных микрофонов и усилителей, и Лануа из кожи вон лез, чтобы подобрать правильные комбинации. Я обычно уходил из студии ночью, и мозг у меня был холоден.
— Дэнни, — иногда говорил я. — Мы еще не поссорились?
Прожив в Новом Орлеане около месяца, однажды я встал спозаранку и вытащил из постели жену. До рассвета оставалось два часа.
— Ну что на этот раз? — спросила она. Я и не думал, будто что-то у нас не так. Через несколько минут она переоделась и варила кофе. К рассвету мы уже ехали на «харлее», пересекли Миссисипи в Бридж-сити и направлялись к Тибодо по трассе 90. Никакой цели у нас не было — туда просто можно было ехать. В Рэйсленде мы свернули на 308-ю. Мне было душно — нужно выбраться из города. Что-то никак не становилось на место, словно мир спрятан от взора, а нужно его найти. Чтобы не заснуть на остатке сессий, придется открыть окно и за что-то ухватиться, и чем бы оно ни было, мне нужно быть в нем уверенным на сто процентов.
Переехав в Тибодо, мы оказались возле старицы Лафурш. День стоял липкий, то и дело моросил дождик, а тучи растягивало, и на горизонте вспыхивали жаркие зарницы. В городке было много улиц с древесными названиями: дубы, магнолии, ивы, сикоморы. Первая Западная шла вдоль рукава. Мы прошли по настилу набережной, что спускался к воде, покрывавшей жутковатые болота — островки травы в отдалении и понтонные мосты. Здесь было спокойно. Если присмотреться, на ветке увидишь змею.
Я перегнал мотоцикл поближе к старой водокачке. Мы слезли и погуляли вокруг, по ближним дорогам под гигантскими кипарисами — некоторым по семьсот лет. Казалось, до города очень далеко: грунтовки бегут между пышных полей сахарного тростника, лабиринты замшелых стен, от некоторых остались только кучки обломков, вокруг — сплошь топи и мягкая грязь. Снова забравшись на мотоцикл, мы проехали по Пекан-стрит, затем — к церкви Св. Иосифа, построенной по образцу храмов в Париже или Риме. Внутри должна была храниться настоящая отсеченная рука мученика-первохристианина. Университет Николе — Гарвард для бедняков — располагался впереди на той же улице. По Сент-Патрикс-стрит мы проехали мимо роскошных жилых дворцов и больших плантаторских домов с глубокими верандами и множеством окон. Рядом с дощатыми залами стоял довоенный суд. Бок о бок — древние дубы и развалюхи. Хорошо было вот так от всех удрать.
Уже наступил день, мы уже довольно поездили. Дуло пылью, во рту у меня пересохло, нос забит. Проголодавшись, мы остановились у таверны «Кипарис Честера» на трассе 20 возле Морган-сити — там подавали жареных кур, рыбу и лягушачьи лапки. Я уже начал уставать. К нашему столику подошла официантка, спросила:
— Как насчет поесть?
Я посмотрел в меню, потом перевел взгляд на жену. Я всегда любил в ней вот что: она никогда не считала, что за ее счастье отвечает кто-то. Я или кто-нибудь еще. В ней всегда было ее собственное встроенное счастье. Я ценил ее мнение и доверял ей.
— Ты заказывай, — сказал я. Не успел я и глазом моргнуть, на столе появились жареный сомик, бамия и миссисипский «грязевой пирожок». Кухня у них располагалась в соседнем здании. Сомика и пирожок подали на картонных тарелках, но я, как выяснилось, не проголодался и съел только луковые кольца.
Потом мы направились на юг, к Хуме. К западу от дороги пасся скот, а в мелких бухтах на тонких ногах стояли серые и белые цапли; пеликаны, плавучие дома, прямо с дороги кто-то удил рыбу; лодки для сбора устриц, болотные плоскодонки; ступеньки вели к небольшим пирсам, выступавшим над водой. Мы катили дальше, нам стали попадаться разные мосты — одни качались, другие вздымались. На Стивенсонвилль-роуд мы проехали по мосту через канал у сельской лавки, дорога вдруг стала гравийной и предательски запетляла по болотам. Воняло нестерпимо. Стоячая вода — сырой воздух, гнилой и тухлый. Мы ехали дальше на юг, пока не увидели нефтяные вышки и суда снабжения, после чего повернули назад и вновь направились к Тибодо. Тибодо располагался ни тут, ни там, и мозг у меня заскакал. Может, съездить на Юкон — куда-нибудь, где нужно по-настоящему кутаться? К сумеркам мы нашли, где остановиться, у Наполеонвилля. Здесь мы проведем ночь, и я заглушил мотоцикл. Приятно покатались.
Мы остановились в коттедже с полупансионом — домик стоял за плантаторской усадьбой с колоннами, скульптуры вдоль мощеных садовых дорожек, — кремовое оштукатуренное бунгало, не лишенное обаяния, похожее на миниатюрный греческий храм. В комнате была удобная постель с четырьмя столбиками по углам и антикварный стол, а остальное — кэмповая мебель, к тому же имелась оборудованная кухонька, но мы там не ели. Я прилег, послушал сверчков и прочую живность, что шумела за окном в жутковатой черноте. Мне нравилась ночь. Ночью все растет. Ночью воображение — мое. Уходят все мои предвзятые представления. Иногда небеса ищешь совсем не там. Иногда они у тебя под ногами. Или у тебя же в постели.
На следующий день я проснулся с ощущением, будто я понимаю, с какой стати мне не нравятся студийные сессии. Вот оно — я не стремился выразить себя хоть как-то по-новому. Все мои подходы — те же, что и много лет. И сейчас шансов на перемены маловато. Мне вовсе не нужно карабкаться на следующую гору. Если уж на то пошло, мне лучше закрепиться там, где я сейчас. Я не был уверен, что Лануа это понимает. Наверное, я так ему и не объяснил, не выразил такими вот словами.
Всю ночь то и дело шел дождь, и теперь тоже моросило. Когда мы уезжали из мотеля, близился полдень. В лицо мне резко ударил ветер, но день был все равно прекрасный. Небо — тускло-серое. Мы снова забрались на синий «харлей» и поехали вокруг озера Веррет по высоким тропам, мимо гигантских перекрученных дубов, пекановых деревьев — лиан и кипарисовых пней, торчавших из болот. Спустились почти до самой Амелии, затем двинулись обратно — остановились на заправке у трассы 90 рядом с Рэйслендом. На другом краю широкого пустыря стояло странное придорожное заведение, нищая лачуга под названием «Музей царя Тута» — она и привлекла мое внимание. Наполнив бак, мы медленно поехали к ней по коровьей тропе. Каркас у лачуги был деревянный, вперед выдавалось крыльцо, балки давно сгнили; перед входом стоял пикап, груженный овощами, а в высокой траве на колодках — полуразвалившийся «олдсмобиль-голден-рокет» 50-х годов. На балконе из ковра выбивала пыль юная девушка в розовом гимнастическом трико, у нее были черные кудряшки, смазанные маслом, на плечах — банное полотенце. Пыль висела в воздухе красным облаком. Мы поднялись по ступенькам, и я вошел. Жена осталась снаружи на деревянных качелях.