и в каких-то других вещах, но записывался задолго до всего этого; на самом деле он был последним артистом, кто вообще выпустил сингл на лейбле Сэма Филлипса «Сан Рекордз» — песню под названием «Человек с «кадиллаком»»[132]. Дикинсон был одержимым по жизни. У нас много общего, и неплохо бы иметь его под боком. И дети у него играли музыку — некоторые мои тоже. Но я никого сюда не привез, даже не подумал об этом, даже технику свою не захватил. Наверное, с самого начала был скептично настроен. Хотел посмотреть, что Дэнни может сам. Надеялся, что он меня удивит. И он меня удивил.
Мы записали «Человека в длинном черном пальто», и на общую картину наползла странная перемена. У меня с этой песней возникло предчувствие — как и у Дэнни. Последовательность аккордов, доминантные аккорды и смены тональностей сразу гипнотизируют — сигналят о том, что слова тоже так сделают. Нагнетающее ужас вступление — будто хроническая спешка. Спродюсировано все, как в пустыне, будто паузы города исчезли. Песня вырезана из провала тьмы — видения обезумевшего мозга, ощущение нереальности: тяжкая цена золота, свалившегося кому-то на голову. Ничто не прямо, даже разложение разложилось. Страх и жуть. Песня подходила все ближе и ближе, толпилась на крошечном клочке пространства. Мы ее даже не репетировали, просто начали работать по визуальным подсказкам. Еще не вступил текст, а вы уже знали, что идет борьба. Это территория Лануа, она не могла появиться больше ниоткуда. Текст пытается рассказать вам о человеке, чье тело ему не принадлежит. О том, кто любил жизнь, но сам жить не может, и ему терзает душу, что на это способны другие. Любой другой инструмент на треке уничтожил бы магнетизм. Закончив несколько дублей, Дэнни посмотрел на меня так, словно хотел сказать: вот оно. Оно и было.
Я не уверен, удалось ли нам записать какие-то исторические песни, которых нам хотелось, но мне кажется, что в двух последних мы подошли очень близко. «Человек в длинном черном пальто» — это жесткие факты. Каким-то диким образом для меня эта песня была чем-то вроде «Я иду по грани»[133] — вещи, которую я всегда располагал где-то на вершине, одной из самых загадочных и революционных песен всех времен: она бьет под дых острыми словами мастера.
Я всегда считал, что «Сан Рекордз» и лично Сэм Филлипс создали самые важные, жизнеутверждающие и мощные пластинки за всю историю музыки. По сравнению с пластинками Сэма все остальное звучит придурью. На «Сан Рекордз» артисты пели не за страх, а за совесть и звучали при этом так, словно родом были из самого загадочного места на планете. Им не отдали должное. Они были так сильны, что на стену лезть хотелось. А если вы уходили и бросали на них последний взгляд, запросто можно было обратиться в камень. Записи Джонни Кэша тут не исключение, но от них не этого ждешь. Джонни отнюдь не вопил пронзительно — с него осыпались десять тысяч лет культуры. Он будто пещерный человек. Звук у него такой, будто он на самом краю пламени, или в глубоких снегах, или в призрачном лесу, хладнокровие сознательной очевидной силы, рукоятку до упора, от опасности аж звенит. «Я пристально слежу за этим своим сердцем». Вот уж точно. Я повторял себе эти строки, должно быть, миллион раз. Голос у Джонни был настолько велик, что от него весь мир становился меньше; необычайно низкий — темный, рокочущий, и правая рука ему под стать: пульсирующий ритм и щелчки каденций. Его слова норма права, подкрепленного божьей властью. Когда я много лет назад впервые услышал «Я иду по грани», мне будто голос прозвучал: «Что ты здесь делаешь, мальчик?» И я уже старался не зажмуриваться.
Не знаю, как бы я записывал «Человека в длинном черном пальто» без Лануа. Как и Сэму Филлипсу, ему нравится подталкивать артистов к психологическому краю — он и со мной так поступил. Только сейчас это оказалось не обязательно.
Наше время истекало. Мы с Дэнни сидели во дворе — точно так же, как и в первый раз, когда только встретились. В дверной проем влетал ветер, к земле с рокотом скачками неслась очередная буря. В сотне миль от нас бушевал ураган. Весь свет из дня сцедило. В деревьях выводила рулады одинокая птица. Мы сделали все, чего нам, черт возьми, хотелось, — сказать больше нечего. Когда пластинку сведут, я надеялся, она в лоб столкнется с реальностями жизни. Я хотел поблагодарить Дэна, но иногда это получается, даже не открывая рта, оно проживается. Я приехал в город с какофонией идей и все, что у меня было, растратил под бдительным присмотром богов. Временами происходили столкновения душ, но ничто не обращалось в ожесточенную или запутанную борьбу. В конце должен всегда наступить какой-то компромисс личных интересов — так и тут, но пластинка отвечала и моим целям, и его. Не могу сказать, что это альбом, которого хотели мы оба. Человеческая динамика иногда чересчур важна, и получать то, чего хочешь, — не всегда самое важное в жизни.
Хотя эта пластинка не вернет меня в мир радио, по иронии судьбы две мои записи попали в чарты, одна из них — даже в десятку лучших, «Странствующие Уилбери»[134]. Второй была пластинка «Дилан и Мертвецы»[135]. Та, которую мы только что записали с Дэнни, получит хорошую прессу, но не рецензии продают пластинки. Все, кто выпускает пластинку, получают как минимум по одной хорошей рецензии, но затем снимается новый урожай пластинок и появляется новый набор рецензий. Иногда запишешь альбом и не можешь его раздать. Музыкальный бизнес — странный. И проклинаешь его, и любишь.
Когда мы закончили писаться, студия готова была вспыхнуть — так интенсивно все там было последнюю пару месяцев. Лануа создал альбом неотступный, а не спотыкливый или запинающийся. Он обещал помочь мне записать пластинку и слова не нарушил. Двигались мы обходными путями, но добрались. Мы понимали друг друга, хотя я, наверное, всегда слышал эту пластинку напористее, нежели он. Я знаю, он по ходу дела хотел понять меня лучше, но это получится, только если нравится складывать головоломки. И он, наверное, под конец сдался. Множество песен роскошно выдержали испытание временем, и не одну я множество раз исполнял. Мне бы очень хотелось дать ему того, что ему требовалось: «Хозяев войны», «Жесткого дождя», «Врат Эдема»[136], но те песни были написаны в других обстоятельствах, а обстоятельства никогда не повторяются. То есть — полностью. Я не мог пробиться к тем песням ни ради него, ни ради кого другого. Чтобы такое получилось, нужно иметь власть и повелевать духами. Я однажды так сделал, и одного раза достаточно. В конечном итоге появится тот, кому это окажется под силу, — кто-то сможет прозревать всё, видеть истину вещей, причем — не в метафорическом смысле, а по-настоящему видеть: будто смотришь в металл, и он плавится, — сможет видеть, чего все оно стоит, и являть эту подлинную ценность жесткими словами и яростным прозрением.
Дэнни спросил, кого я в последнее время слушаю, и я ответил: Айс-Ти. Он удивился, хотя не стоило. За несколько лет до этого бруклинский рэппер Кёртис Блоу, у которого вышел хит «Ломки»[137], попросил меня поучаствовать в одной его пластинке и познакомил меня со всем этим: Айс-Ти, «Паблик Энеми», «Н.У.Э.», «Ран-Ди-Эм-Си». Парни явно не просто так языками мололи. Они били в барабаны, рвали в куски, швыряли лошадей с обрывов. Все они были поэтами и знали, что происходит. Рано или поздно кто-то иной должен был появиться — тот, кто знает этот мир, родился и вырос в нем; кто был бы его частью и даже больше. Кто-то с башкой, обкорнанной под «аэродром», и силой всего сообщества за спиной. Он бы смог балансировать на одной ноге, на канате, туго натянутом над вселенной, и когда бы он пришел, вы бы его узнали сразу — ибо он такой один. Публика пошла бы за ним и была бы права. Мы с Дэнни записывали архаику. Я ему этого не сказал, но, честно говоря, подумал. А с Айс-Ти и «Паблик Энеми», которые накладывали треки, неизбежно должен был появиться новый исполнитель — не похожий на Пресли. Он не станет вертеть бедрами и пялиться на девок. Он будет шпарить жесткими словами и впахивать по восемнадцать часов в сутки. Солнечный Пирожок обмолвился мне про Элвиса: сказал, что Элвис — амазонка, враг демократии. Это мне тогда показалось бредом сумасшедшего, но я поневоле задумался.
Иногда в песнях говоришь какие-то вещи, хотя невелик шанс, что это правда. А иногда говоришь то, что к правде не имеет отношения, то, чего и не хотел говорить, — а иногда говоришь такое, что правдой считают все. И, опять же, думаешь, что единственная правда на земле — в том, что на земле правды нет. Что бы ты ни говорил, твердишь это, как заведенный. Никогда не хватает времени поразмыслить. Сметал, отпрессовал, упаковал и погнал — вот и все.
Лануа тоже собирался двигаться — к другой студии «собрал и дальше». Он ходячая концепция. Он спал музыкой. Он ее ел. Он ею жил. Многое из того, что он делал, было гениально. Он рулил этой пластинкой — искусными поворотами и рывками, но рулил. Стоял на колокольне, озирая переулки и крыши. Я же своим узким взглядом всего не охватывал. Вокруг была туча пластинок — раздутых, сусальных од провальности, и нам не хотелось вливаться в их ряды. Когда мы начинали, у нас больше ничего общего толком и не было. А теперь в пластинке зазвучала какая-то магия — наверное, можно сказать, она присутствовала в том доме, или в той гостиной, или еще в чем-то, да только в доме никакой магией и не пахло. Магами были Лануа, я, Вилли Грин, Дэрил и Брайан Стольц, которых туда привезли. Живешь с тем, что жизнь тебе сдает. Приходится подгонять вещи по фигуре. Голос на пластинке никогда не станет голосом мученика вечной скорби, и мне кажется, Дэнни с самого начала пришлось с этим смириться, а когда он от подобной мысли отказался — тогда все и заработало. Ничего не планировалось. Хоть я и не мог всерьез принимать его эмоциональные загоны, мы были чем-то вроде братьев по духу. А еще через миллион дней, через тысячи миллионов дней — что все это будет значить? Бывает вообще так, чтобы что-то значило? Своим материалом я стараюсь пользоваться как можно эффективнее. Песни были написаны во славу человека, а не к его разгрому, но все эти песни, сложенные воедино, и близко не отразят все мое видение жизни. Иногда больше всего нравилось, больше всего для тебя значило то, что сначала не значило ровно ничего. Некоторые из нынешних песен попадают в эту категорию. Наверное, все это очень просто, достаточно обыденно.