ский престол над Израилем во веки веков“».
Тут все зааплодировали, а Иосафат заявил, что история эта весьма поучительна и имеет очень глубокий смысл, особенно в отношении мудрейшего из царей Соломона. Однако пророк Нафан нахмурил брови и задал вопрос: считают ли члены комиссии мудрым привлекать внимание народа к тому, что царь Давид пролил так много крови.
На это Иосафат заметил:
— Возможно, господин Нафан располагает иными сведениями и будет любезен поделиться ими с нами?
Охотно, сказал Нафан, ибо то, что он знает, совершенно неоспоримо, поскольку прозвучало из уст ГОспода. В книге воспоминаний, над которой он сейчас работает и которую думает назвать Книгой Нафана, все это изложено, и он, Нафан, будет рад зачитать комиссии соответствующую главу.
Иосафат поблагодарил Нафана и сказал, что наверняка выскажет мнение всех членов комиссии, если с радостью примет любезное предложение; Нафан щелкнул пальцами, и двое слуг внесли корзину с глиняными табличками. Он взял одну из них и стал читать выдержки из главы под названием Сон Нафана.
Это был прекрасный и очень поучительный сон. Разумеется, главным действующим лицом там был ГОсподь, который долго беседовал с Нафаном об Исходе детей Израиля из Египта, о расселении родов, о временах Судей. Все эти годы, заявил ГОсподь, он обитал в палатках и скиниях, так что вполне может потерпеть еще несколько лет.
А когда Нафан повторял слова ГОспода, в которых выражалось его повеление, голос пророка зазвучал в полную мощь: «Иди и сообщи слуге моему Давиду: „Когда придет время твое и почиешь ты с праотцами своими, я сделаю сына твоего, плоть от плоти твоей, могущественным из могущественных. И должен он построить дом моему имени; я буду ему отцом, а он будет мне сыном; дом же мой и царство будут стоять вечно“».
Нафан помолчал. А затем закончил:
— Эти слова и весь сон я доподлинно передал Давиду.
И снова загремели аплодисменты, а Иосафат изрек, что сон этот совершенно чудесный и исполнен глубокого смысла, особенно в отношении сына Давидова. Священник же Садок пожал плечами и высказался в том смысле, что это и впрямь чудо, ибо в истории, которую он представил комиссии, ГОсподь почти слово в слово произнес то же, что и во сне Нафана, записанном в книге его воспоминаний.
Иосафат, сын Ахилуда, дееписатель, смущенно поперхнулся; потом он обратился ко мне:
— Эфан, что бы ты как редактор включил в Хроники царя Давида — рассказ Садока или сон Нафана?
— Сходство слов ГОспода у обоих, — сказал я после некоторых колебаний, — является доказательством их божественного происхождения. Так что рассудить здесь может только БОг. Вашему покорному слуге кажется, что придется бросать жребий или голосовать.
— Голосовать, — заключил Ванея, — закончим наконец.
Но случилось так, что три голоса оказались против трех, ибо Ванея, сын Иодая, писец Ахия и Садок высказались за рассказ Садока, а Иосафат, сын Ахилуда, писец Элихореф и Нафан — за сон Нафана. Поэтому вопрос был передан на суд мудрейшего из царей Соломона[6].
16
Путь был долгим, день — жарким, а дорога — пыльной; танец мой пред ГОсподом утомил меня. Разве не может мужчина ожидать, что после этого в доме его встретят добрым словом, поднесут прохладный напиток и таз с водой, чтобы омыть ноги?
Однако Мелхола, дочь Саула, стоит в дверях и приветствует меня невыносимо насмешливым взглядом, а когда я хочу узнать, где остальные, отвечает: «Господин мой наверняка найдет их на площади или у городских ворот среди бродячих сказителей, уличных певцов, фокусников и шпагоглотателей; ведь не каждый день царь устраивает народу праздник с таким представлением». «Почему же ты сидишь дома», — спросил я ее. «Я дочь царя, — отвечала она, — мне не пристало быть среди простолюдинов; я достаточно увидела и из моего окна». «Ах да, — говорю я, — ну и как? Хороша была картина?»
Глядит она на меня, и я вижу, как вздымается ее грудь, а грудь у нее до сих пор красива и упруга, она язвит: «Как славен был царь Израиля, когда обнажился он пред служанками своих придворных льстецов, бесстыдно, словно шлюха».
ГОсподь БОг! Гнев слепит мой разум, и вспоминаю я две сотни крайних плотей филистимлян, которые отец ее заставил меня заплатить за нее, и взгляд, которым рассматривала она мое утреннее подношение Я говорю: «Пред ГОсподом показывал я себя, понимаешь, пред ГОсподом, избравшим меня вместо отца твоего и вместо всех сыновей отца твоего на царствование над всем Израилем. И хочу я еще более унизиться и обнажить себя пред ГОсподом; но что касается служанок, о которых ты упомянула, то я не стыжусь того, что они увидели; едва ли хоть одна из них осталась равнодушной; ты же будешь обделена и останешься бесплодной до дня твоей смерти».
«Как будто ты хоть раз приблизился ко мне с любовью, — хрипло отвечала она, — с тех пор как забрал меня у Фалтия и держал в своем доме сначала в Хевроне, а теперь в Иерусалиме».
На что сказал я: «Зачем же я буду умножать своим семенем род Саула, который был мне врагом?»
«О, Давид!» — воскликнула она. А затем: «ГОсподу БОгу ведомо, что сердце твое подобно куску льда, который превращает в лед любовь тех, кто тебе близок, и смертелен для души твоей. Наступит день, когда ты сам почувствуешь, как холод расходится по тебе, и даже самые нежные усилия ни одной из дочерей Израиля не смогут согреть тебя…»
Танцовщики и музыканты разыгрывали у городских ворот представление, в котором речь шла о том, как были повешены в Гиве семь сыновей Саула и как Рицпа, наложница Саула, их мать, выжидала под виселицей, отгоняя птиц небесных, а ночью — диких полевых зверей; так просидела она от начала уборки урожая до тех пор, пока наконец не пошли дожди, и победила таким образом царя Давида.
В общем-то, пятеро из семи были не сыновьями Саула и Рицпы, а внуками Саула, рожденными от дочери его Меровы, которая умерла молодой, и мальчиков воспитала принцесса Мелхола, сестра Меровы; она стала им второй матерью. Таким образом, выяснилось, что вновь в руках Мелхолы источник света, который мог бы осветить тьму, однако дорога к ней была мне заказана.
И держал я совет с Эсфирью, моей женой, и решил: чтобы не попасть в еще большую зависимость от Аменхотепа, нижайше просить у достопочтенного Иосафата, сына Ахилуда, дееписателя, разрешения снова встретиться с принцессой. Через несколько дней Иосафат вызвал меня к себе и сказал:
— Эфан, госпожа Мелхола нездорова; мудрейший же из царей Соломон советует, чтобы ты изложил свои вопросы к принцессе мне.
Меня вдруг до самых внутренностей пробрала дрожь: я понял, что царь не доверяет мне, его советники во мне сомневаются, потому и отказано мне в свидании с Мелхолой; однако я был достаточно благоразумен, чтобы не подать виду; я выразил сожаление по поводу нездоровья принцессы, после чего Иосафат потребовал рассказать, о чем я хотел расспросить принцессу.
— Господин, — сказал я, — с вопросами дело обстоит так же, как с растениями: один произрастает из другого.
— Мне кажется, — отвечал он, — ты переоцениваешь свою роль, Эфан. Писцу надлежит писать, а не думать; а тот, кто учен и имеет знания, умеет ограничиваться тем, что ему уже известно.
— Слуга ваш занимается исследованиями не ради самого процесса и не по своей прихоти, — возразил я. — Разве не сам мудрейший из царей Соломон поручил мне это дело? Разве не обещал он мне помощь, если буду я сомневаться, не зная, где ложь, а где правда? Почему же мне никто не помогает? Почему от меня утаивают то, что мне необходимо знать, чтобы писать книгу? Воистину, мне лучше возвратиться в родной Эзрах и жить спокойно, не мучая свою душу всеми этими «да» или «нет», «возможно» и «однако».
— Ладно, спрашивай! — сказал Иосафат, наморщив лоб.
— Я хотел бы услышать о танце царя Давида пред Ковчегом БОжьим: чем было вызвано неудовольствие Мелхолы, наблюдавшей за этим из окна…
— Ах вот как! — сказал Иосафат. — Речь об этом шла на последнем заседании комиссии. Неужели ты действительно считаешь, что размолвка между супругами стоит того, чтобы упоминать о ней в серьезном историческом труде?
— Танец царя пред Ковчегом БОжьим есть священное действо, наверняка достойное упоминания в серьезном историческом труде; и если жена царя из-за этого с ним бранится, то это ее позорит.
Иосафат вздохнул и сказал, что предвидел мой вопрос и подготовился к нему, после чего подвинул ко мне несколько глиняных табличек. Они выглядели как записи личного характера, сделанные рукой образованного человека, с красиво закругленными буквами, со многими сокращениями.
Я почувствовал себя так, будто крылья птицы-судьбы коснулись моего чела, и я спросил, хотя заранее знал ответ:
— Это почерк царя Давида?
Иосафат кивнул:
— Да, из моих архивов.
Он дал мне время прочесть. Позже я смог переписать текст, он приведен выше. А когда я дочитал до конца, Иосафат спросил:
— Что ты думаешь об этом?
— Лишь БОгу ведомо, — отвечал я, — что происходит в сердцах мужчины и женщины, которые так связаны друг с другом, как Давид и Мелхола.
— И это все, что почерпнул ты из слов Давида?
Я промолчал.
— Разве не чувствуешь ты страха, который подтачивает его, и призраков, которые его тревожат? И все эти призраки имеют одно и то же лицо: лицо царя Саула.
Я спросил себя: с чего это вдруг он проникся ко мне таким доверием? Может, участь моя уже решена, жить мне осталось недолго, и я не смогу все это использовать?
— Да извинит меня мой господин, — сказал я, — но представляется мне, что Давид был не из тех, кто отступает перед призраками; он больше общался с ангелами и самим ГОсподом БОгом.