помнишь этот мост над дождливым городом,
зеленоватый свет на неспящем вокзале,
эта ночь для нас, и все ясно, и скоро дом,
а теперь внезапно вдыхается вот с трудом
и болит почему-то слева,
где зашивали.
дотяни, говорят тебе, дотяни,
хоть бы память — но сохрани,
и каким бы ни был твой оголтелый век, —
ты выходишь в ночь,
над тобою горят огни,
тысячи огней отражает снег.
В семь пятнадцать он звонит ей: мол, уходи. Сердце словно отделяется
от груди, а трамвай ее грохочет, красен, сердит, темнота в окошки его
глядит. Она говорит: куда же мне уходить?
До чего же, думает, осень светла — выскоблена добела.
В восемь тридцать она звонит ему от метро, ветер царапает выжженное
нутро. Она вся такая звенящая — только тронь.
И он говорит: я пытался жить — по тебе, с улыбкой смотреть вперед,
этим птицам толстым булки крошить и загадывать желания на Новый
Год. Ведь такому, как я, не место с тобой. Я, говорит, злой.
Подступает к их голосам зима, омертвелой стоит стеной.
Не умею ломать себя, лучше — сам, все наладится, не робей (не умею
верить твоим небесам, не умею любить людей...)
У судьбы в руках мелькают блестящие спицы,
и от блеска небо безвыходней и бездонней..
В десять вечера им еще некуда расходиться,
и она до дрожи сжимает его ладони.
ты не молчи ты главное говори
знаешь они соскучились по тебе
свечками загораются снегири
на белизне опускающихся небес
просто побудь когда наступает ночь
с этими одинокими на земле
знаешь как горько в третьем часу одной
дым сигаретный едок и горек хлеб
если ты не умеешь ходить по воде
воду в вино и лечить телесную боль
дай им хотя бы тихий морозный день
дай им хотя бы знать, что они с тобой
если вся эта мутно-серая взвесь
если этот ребристый колючий лед
дай им хотя бы веру что кто-то есть
кто их всегда прощает и где-то ждет
Месяц — май, и листья клейко лоснятся, золотою нитью солнце к небу пришей. Я воюю против чудовищ — тех, которые снятся, тех, которые живут у тебя в душе.
У тебя есть, конечно, отличный мир, на ветру облака веснятся.
И чудовища снятся.
Месяц май, мне от роду двадцать.
Золоченый утренний миг.
Хлопает дверями балконными, долети, поднимись, дотянись. Это страшно — с чужими драконами. Никакой, понимаешь, брони. По-весеннему голые плечи, городская лежит тропа. Только шпагу держи покрепче, если некуда отступать.
Это как от пламени жидкого отмывать свое счастье куцее. Только, понимаешь, держи его и целуй в ключицу, прикусывая.
Месяц май, мне от роду двадцать, золотое утро, две чашки кофе, на стене твоя тень — горбоносый профиль. Я — уже могу ничего не бояться.
...Будет — май. Ударит дождем по кленам.
С головы до ног обрызгает новым миром.
И взлетают два золотых дракона.
Дай-то бог.
И ветер такой зеленый.
Дай-то бог, мой милый.
Вечер такой прозрачный,
со вкусом винным,
первый весенний вечер неизъяснимый.
Я не знаю, творим ли мы будущее
или просто видим,
когда сочиняем первые строки
своим любимым.
Впрочем, так и получается — сочинять губами разбитыми,
биться в стены и грабли — лишь бы не лгать.
Смелее.
Я любила тебя больше, чем лето, страну и родителей.
Я и теперь ни о чем еще не жалею.
Впрочем, так и получается — отдаваться каждой строкою,
тебе и каждому, кто читает.
А иначе получается лживое и чужое,
но вот если б ты знал, как не хватает покоя,
только правда — она такая.
Иногда и думаешь — как я от нее устала.
И почти решаешь: вот здесь немного исправлю.
Я пишу тебе. Это ближе, чем спать под одним одеялом
и шептать, засыпая: «Я тебя никогда не оставлю».
А еще, знаешь, ходят такие: в глазах огонь, а в груди дыра,
и еще такая улыбка: ну, подходи, ты.
Вот они идут и не знают, как это, страх,
и если других сжигали тогда на кострах,
то этих не трогали ни бог, ни черт, ни иезуиты.
А они не пьют ни крови, ни молока,
а походочка пружиниста и легка,
ветер шелестит, и слышно, как он
перелистывает их шаги.
Вот идет такая по осени, а город рыж и в нее влюблен,
плавен улицы темный изгиб.
А ты не трогай, ты близко не подходи,
ты же видишь дыру в груди,
в никуда улыбающиеся глаза.
Ты же видишь, как ступает, не глядя, что впереди,
не оглядываясь назад.
Если лунный свет — то высветит пустоту,
не увидишь их на свету.
Вот идет такая по осени, и желтый лист сквозь дыру парит,
город церквушками щетинится, словно еж.
А ты не подходи, ты за руку не бери.
Ты молодой, еще поживешь.
ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ
БАЛЛАДА О РАЗЛУКЕ
И — да, капитан мой, мы встретимся на берегу,
на южном горластом заплеванном побережье,
там ходят юнцы вразвалку походкой небрежной,
там ярмарки, пляс, и цыганки, и танцы медвежьи,
на том берегу, капитан мой, на том берегу.
Послушайте женщину, мой капитан, — предреку:
вам будут подвластны все тропы и тропки на свете,
и даже сейчас в вас играют подростки и дети,
спуская кораблики или бросая сети.
Но все же мы встретимся с вами на том берегу.
Начертаны руны на горном прозрачном снегу,
на дальнем снегу, и не мне, капитан, изменить их.
Я тку паруса и запуталась в собственных нитях,
а ветер под окнами — вредный истерик и нытик.
Мы встретимся. Встретимся. Только на том берегу.
И то, что вы мне оставляете — я берегу,
и нет ничего мне на свете родней и дороже,
чем запах морей на моей сухопутной коже,
чем бриз в занавесках за мили от моря — но все же
мы встретимся, мой капитан.
На другом берегу.
БАЛЛАДА О ЛЮБВИ
Но ты — люби. И ничего, что тьма, и снег летит, иголками дробясь, —
люби. Сие не больше чем зима. Она пройдет и не сильней тебя.
Люби. Пока ты любишь, ты стоишь. Все остальное — ветер на шоссе. И
ты бредешь по белой полосе, но не сгибайся. Ты сильнее. И —
люби его сквозь расстоянья все.
Когда начнет казаться — хуже нет, — поверь, что есть, и это впереди. И
жизнь прерывиста, как интернет, и чистый новый лист — поди найди. Но
ты люби. Не подними руки, не заслонись от ветра, — это жизнь. Пронза-
ет окна, стены, этажи зеленый ветер приступом тоски.
Но ты его люби.
И удержи.
Но ты его спаси и сохрани, не усомнись, не выдай, не отдай. Гляди же:
вдалеке горят огни, и там живут другие города. Но ты бреди по этой тем-
ноте, не озираясь, не считая дней — есть лишь дорога. Ты идешь по ней,
как в небо по мерцающей воде.
Зима пройдет. Ведь ты ее сильней.
БАЛЛАДА БЕРЕГА
Капитан, когда вы вернетесь,
этот город будет в огне,
прокаженные будут ходить по улицам и хохотать,
и безумный звон, непрекращающийся, как во сне,
вслед за ними будет от дома к дому летать.
Капитан, нам здесь всем не дойти, не дожить до зимы,
капитан, этот город вам уже не спасти,
в нем уже бациллы чумы,
капитан, мы здесь все обреченные, мы
здесь кричим по ночам и закрыли врата и пути.
Капитан, когда вы вернетесь,
вам лучше бы не...
Я не лучше, чем все, я так же обречена,
мне ведь тоже гореть в очистительном этом огне,
чтобы память была поколеньям на все времена,
что мы слишком жили и слишком грешили здесь,
а с земли стираются грешные города.
Но расправьте парус и верьте своей звезде —
капитан, когда вы вернетесь,
я буду ждать.
БАЛЛАДА ВОИНА
И какие бы войны соленые не хлестали и не разбивали бы землю наиско-
сок — он уйдет от пули, уйдет от огня и стали, от осколка, влетающего в
висок. Кто его отмолил — у Георгия Победоносца или у кого из мертвых
древних богов —
так сложилось, что он всегда,
он всегда вернется
из любых боев.
Сколько лет пролетело, подпрыгивая, как сани, то наверх, то вниз, и все-
то не по прямой — каждый раз он выходит с неулыбчивыми глазами, как
на самый последний бой. А война надоедает, гоня из дома, можно бы и за-
кончить, остаться, не уходить, и — просто он не умеет жить по-другому.
Извините.
Время летит, как по снежному полю заяц, он смеется, объясняя: ну по-
гляди.
Погляди, ведь я всегда возвращаюсь,
не всегда, правда, целый, но возвращаюсь,
смерть всегда окажется позади.
А земля закуталась в снежный колючий кокон, и уже неважно, сколько
проходит лет — он всегда вернется, покуда светит во мгле синеватый
взгляд заиндевевших окон.
Он всегда вернется туда, и вовек и ныне,
но не нужно знать, который век уже там —
только снежная обезлюдевшая равнина,
нежилая запорошенная темнота.
БАЛЛАДА ОКОНЧАНИЯ
Ну а что я тебе расскажу — темень за окнами, рыжие фонари. И в подъ-
езде лампочка не горит. Снежная кашица, вымерзшая земля.