бутерброды с колбасой и стихами,
все слова, что сказали и не сказали,
все, на что не хватило дыханья.
И один ответ на сто тысяч бед:
здравствуй, прошлое, мне нечего дать тебе,
здравствуй, смерть, мне нечего дать тебе...
НОЧНОЙ ДОЗОР
...Рождались, воевали, немного жили. Было семеро, и сказ тот быльем пророс. Это неправда, что нас тогда положили — вот тогда нас убили понарошку и не всерьез. Было семеро, и дружба была навеки, и война до победы, и дни длинны. Семеро ручьев, разлившихся в реки, семеро дозорных большой войны.
Сказка окончилась, когда нас убили — в сущности, и к лучшему, так задумывалось по ней. Разбрелись. Работали и любили. Становились уверенней и прочней. Вырастали из прошлого, вырастали из сказки старой — сказка лопалась и трещала по ветхим швам. Один прикупил себе новую бас-гитару, другой — квартиру и прочий хлам. Потихоньку разбредались, придумывали отмазки, почему не встретиться, может, в будущий раз. Вырастали из дружбы. Вырастали из сказки. Или это сказка вырастала из нас.
Нас потом убивало и медленно выжигало, потому что нигде не место таким, нас потом ловили автобусы и вокзалы, нас потом выкручивало, мотало, в легкие въедался прогорклый дым. Нас потом вжимало в бетонную стенку, дождь строчил пулеметом в спину. Нас потом съедали — по капельке, помаленьку, прогоревших, отравленных спиртом и никотином. Негде спрятаться в мире, как нас таких не выявить? Дождь течет по небу, горький, как мумиё. Нынче Сашка пытается выжить в городе Киеве, зато Кира в Париже, и все мужики её. Разбежались, разъехались, медленно догорая. Было семеро — теперь перестало быть. Мы, конечно, и не думали, чтобы дойти до рая, но немного злят подколки такой судьбы.
Может, мы найдемся в каком-то месте, стертые и снова отправленные на бой, но…
но когда нас тогда расстреливали — всех вместе — это было правильно, и даже не больно.
Время проходит, сглаживает изъяны.
Память о прошлом болезненна, но чиста.
Бывшие любимые
становятся воображаемыми друзьями,
которыми спасаешься от одиночества.
КОЛЕБАНИЯ И ВОЛНЫ
Осень оставляет розовые следы, мажет тропки мелкою рыжей крошкой. Двое сумасшедших сидят у большой воды, паутинка летит над солнечною дорожкой. Рыжий день мерцает, почти уже догорел, двое сумасшедших сидят, не касаясь друг друга. Входит в резонанс тепловое излучение тел, синусоиды сердечного стука.
Двое сумасшедших целуются, проезжая мост, ничего плохого не может случиться с нами, накрывает город волна цунами, дохлестывает до звезд. Не остановить, не нажать repeat, золотые огни бьют по октябрьской темени, и мы держимся за руки под толщей воды и времени. Полночь, город спит.
Это время, как волна, неудержимо, что оно пытается сделать с нами?
Темная луна накрывает весь город снами — о непостижимом.
Листья лежат на земле одеялом смятым, в темном небе звезда новая появилась. Полночь октября, время до точки сжато.
Господи,
пожалуйста,
не останови нас.
Сколько было их, Лена, наших с тобой любимых, где-то шрамы, где-то — до сих пор не срослось. Пока умные девочки пропускали — рядом, но мимо, мы с тобой проживали их всех насквозь. Мы с тобою брали не меньше, чем все и сразу, но и отдавали честно (и поделом) — и когда любили до неба в алмазах, и когда мы просто — делили постель и дом.
Это тонкое искусство перестройки клеток, изменения состава крови — хоть на Северный полюс, хоть жарить ему котлеты, каждый раз себя новым именем назови.
Мы ж таких выбираем, чтоб небо им по колено, чтобы искрил электричеством каждый нейрон. Мы же не умеем красивых банальностей, Лена, нам же нужно только из ряда вон.
И пускай о нас там ходят дурные сплетни, пусть их сочиняют те, кто не знают нас, — Лена, я опять влюбилась, и — как в последний, словно в самый последний раз.
После смерти мы посмотрим тот черный ящик, посмеемся над тем, как жили. Только пусть в этот раз все будет совсем настоящим. Ну в конце-то концов — ведь мы с тобой заслужили.
ЛЮБОВЬ И СМЕРТЬ ВСЕГДА ВДВОЕМ
Вот так и наступают холода:
таким внезапным утренним бесцветьем
всегда на грани вечности и смерти,
всегда на грани вечности и льда.
Но из того, что есть на этом свете,
я ни одной пылинки не отдам.
К окну прилипли влажные листки,
который месяц осень город гложет,
моя любовь — печатями под кожей,
всегда на грани жизни и тоски.
Я не умею не любить, и все же
всегда сквозь боль: захочешь, так рискни.
Всегда на грани истины и смерти
дрожат и светят в этой тишине
зеленый ветер, что пылинки вертит,
огни домов в туманной пелене,
и фонари: моргают и слепят.
Всегда и все — на грани,
но тебя
я не отдам ни смерти, ни войне.
И крепче пуповины нас связала
моя тоска и эти острова
такой внезапной правды — не в словах,
а в огоньках полночного вокзала.
А значит — остаемся зимовать
и под одним, конечно, одеялом.
А ветер влажно лижет небосвод,
и по нему полосочка косая.
Проходит смерть, рукой тебя касаясь,
но ничего она не заберет.
РЕПОРТАЖ С МЕСТА СОБЫТИЙ
А они танцуют на площади в этот холод — молодые лица, выгнутые тела. Не покинь их, Боже, тех, кто навеки молод, голубых от холода, промороженных добела. А у них тут флаги, а они кричат воедино, (а улыбка молодого счастливого зверя). Не покинь их, желтых от чая и никотина, не покинь их, Боже, они же верят.
Как они смеются, кричат, как держатся за руки (Боже, научи меня, научи меня заново). Они знают, что главное зло носит имя Азарова и со знанием этим встречают на площади зарево.
Пусть стоят здесь с теми, которые приехали, вышли,
те, кто выжили,
те, кто выжгли
изнутри из себя эту юность, что неба выше, разучились говорить «мы вместе» и «ненавижу».
Как нас много, говорят они, нас, мол, не одолеть. Боже мой, пусть они не знают, как это — смерть.
Пусть они навсегда будут молоды и светлоглазы, пусть они верят, что истребят заразу, пусть они стоят до рассвета.
Видишь, Господи, как они верят во все и сразу.
Полюби их за это.
Август истекает малиновым соком, солнечная терраса, вино, омлет. У тебя чудесный дом и жена под боком, и с войны прошло четырнадцать, что ли, лет.
У тебя осталось четыре шрама на коже, впрочем, тема войны в семье стара и избита. Просто раз в пару месяцев тебе снится одно и то же, не уснешь, пока не глотнешь медицинского спирта.
Вы тогда отступали через твою деревню, осень била ветром, смеялась пылью в глаза, за тобой раскачивались деревья, листья путались в отросших твоих волосах. Вы остались на ночь, и ты пошел не к родителям — ты нашел старый домик рыжеволосой Элли. Ни соседи, ни друзья твои не увидели, как вы держались за руки, как смотрели.
Как вы падали в сено, как смеялись и обнимались, даром что завтра опять бесконечное отступление, тебе дал господь эту малую малость — говорить с ней, посадив ее на колени.
А у Элли теплое тело и круглые груди, а осенние ночи длинны, длинны. И неважно, совсем неважно, что скажут люди, если двое вас, счастливых, как до войны. Как вам ветер в окна гудел неистово, как зияло небо морозовеющей синевой. Как ты вышел под утро воздуха глотнуть серебристого, а вернулся — и в доме не было никого.
Как вы отступали все дальше, дальше, как ты думал — боже, как я устал же. Как совсем забыл же про то письмо — мать писала, что Элли умерла. Два года назад, зимой.
Допиваешь вино и внезапно осипшим голосом ты зовешь свою Катарину. У твоей жены такие же рыжие волосы и глаза, как у Элли, цвета болотной глины.
Днем не помнит, ночью он иногда ей снится,
если ее разбудить, то протянет руку,
в пустоте зависают пальцы, дрожат ресницы,
в пустоте нет ни зова ее, ни звука,
открывает глаза, понимает, что как же, как же,
вот же он, но пустота уже отступает,
а наутро она никому уже не расскажет,
ну кому нужны, в самом деле, приступы блажи,
да и нет ничего, лишь одна пустота слепая,
которая иногда наступает.
Где-то там, отделенный морем, небом и Авалоном,
он молчит, прислонившись к березе: прости, Мария.
Облака брызжут солнцем, яростно золотые.
И когда земля, пробуждаясь, пахнет соленым,
он ее вспоминает, словно впервые.
Нет меня, никогда меня не было, слышишь, прости, Мария.
…И она бредет в пустоте, протянув ладони,
ничего вокруг и не было, и не будет.
Я найду тебя, слышишь, на каком бы ты Авалоне
не скрывался, ты увидишь, что могут люди.
В пустоте не бывает направления и опоры,
не разносятся звуки и не бывает ветра,
не бывает «когда-то» и не бывает «скоро».
Утро. Выдох. Яркие брызги света.
Нет меня, никогда не будет, ни здесь, ни где-то…
«Будущего нет, — говоришь ты, — будущего нет». Куришь на кухне: три часа ночи, неровный свет. Ветер в щели, но холод давно не злит. Будущего нет. Пива четвертый литр. Кот, ноутбук, квитанции и завал. Будущее кончилось — или ты его проебал.
…Сносит течением в прошлое каждый миг, в тяжесть прожитых дней, прочитанных книг, отболевших любовий (возможно, таки любвей), когда был то ли моложе, то ли живей…
Впрочем, раз нет ничего — тогда что терять? Утром включаешь новый видеоряд: сборы в дорогу времени не займут, спальник и плеер — на все пятнадцать минут.
Так и иди — тропинками, городами, ветер играет проводами над головой. Прошлое растекается облаками, нет больше тыла — ты больше ничей, ты свой. Нет ничего — весна, трава прошлогодняя, редкие пятна снега прыгают зайцами. Да, у тебя есть единственное сегодня — можно больше никем уже не казаться.