собирай сколько хочешь, отваром хоть руки мой,
только голоса не уйдут из твоей головы,
только по-прежнему будет кто-то дышать за спиной.
Что ж, попробуй вернуться в середину бесснежной зимы,
пробуй быт наладить, не вскрикивать по ночам.
Ну а хочешь — бросай людей, уходи в холмы.
Я же знаю — ты с ними не сможешь.
Уж лучше к нам.
5.
ночью самайна не стоит ходить в леса
лучше наружу вовсе не выходить
ночь по земле проходит темна, боса
ночью случаются всякие чудеса —
можно кого нездешнего разбудить
Это неправда, мы сидели, мы пили вино у костра,
считали звезды в глухом болоте небес,
было обычно: дым едок, земля сыра,
я поднялся. И ушел незаметно в лес.
Я сидел на склоне холма, откидываясь спиной
на тонкое дерево, и ни единой мысли в моей голове,
только мрак — тяжелый, густой, земляной,
только капли дождя на пожухлой траве.
Знаешь ли, что такое одиночество? Нет?
Так и не суди одинокого подлеца.
Нет такой тьмы, которая не имела бы цвет,
нет такой тьмы, у которой не было бы конца.
Только иногда забываешь про завтра и про вчера,
и она становится гуще и липче желтка.
Просто я обернулся — а в холме напротив была дыра,
и еще из нее доносилась
му
зы
ка.
Как же бываешь — неповоротлив, тяжел,
звуки доносятся словно из-под стекла...
Просто я так и не знаю,
кто оттуда ушел,
вот потому я не выношу зеркала.
Кто возвратился — я или мой двойник?
Кто я такой и как мне себя найти?
Странные сказки в мыслях живут моих,
странные цветы растут на моем пути.
И отзываются странно мне города —
чудится, что кричит сова или выпь.
И по ночам так тянет —
а я не знаю куда.
И прижимаюсь к стеклу. И хочется выть.
ПОДМЕНЫШИ
ГОРОДСКИЕ ЛЕГЕНДЫ-1
...а была весна, зацветали вишни, ветер лепестки уносил с земли. Шел он по проспекту, а где-то выше — теплые ветра к нему птиц несли. И по стенам солнечные котята — прыгали, и музыка по дворам, и на перекрестке слепой, патлатый, гитарист такое что-то играл...
( Он потом искал по всему инету эту песенку из капель, ветвей и рос... Есть такие песни, которых нету: вроде детских — не отыщешь, когда подрос).
А она сидела на тротуаре, и смеялась, и брызгалась рыжиной, и звучала в ветре, весне, гитаре, в этой странной песне — восьмой струной. И такая живая — чуть-чуть живей всех, кто оборачивался и щурился.
Так бывает — на картинах лица людей
настоящее чем те, что на улицах.
Грызла яблоко — откуда б оно в апреле, свежее, прозрачное, наливное, и смеялась, и улицы в такт звенели, не бывает, мол, ни старости, ни покоя. Улыбнулась, прищурилась, в руки бросив — мол, попробуй, не боишься волшебных яблок?
Надкусил.
Увидел, как окна глядят раскосо,
как качается в луже прошлогодний листок-кораблик.
Как растет трава понемногу в асфальтовых щелях, как сияет небо из расплавленного металла. А она сидела — и вдруг исчезла. Да и песенка доиграла.
...У него с тех пор зренье острое, что у птицы, прибывает силы ночами весенними. Только все, говорят, на месте ему не сидится, что ни год, то меняет дома и семьи. Говорят, что сейчас он где-то под Новосибом, собирается автостопом рвануть весной.
Он выходит перед рассветом. Во мраке синем
все пытается увидеть он путь домой.
ГОРОДСКИЕ ЛЕГЕНДЫ-2
Темна вода в мерцающих озерах, все холоднее, все красней рябина. Автомобилей утихает шорох, мир замирает перед ночью длинной. И кто-то топчет новые дороги, и где-то лунный свет дрожит в колодце. Черты деревьев вытянуты, строги, и в них далекий шелест отдается.
Послушай этот голос — не отсюда, прижмись к стволу холодному щекой. Есть то, что никогда твоим не будет, ну не сумеет просто даться людям: такой нездешний, призрачный покой. Но ты послушай: ты его услышишь: вот после солнца отдыхают крыши, вот оживают петли у окон.
Но главное — прислушайся, чуть дальше. Дрожит асфальт, и тихо шепчет даже; и редкие травинки шелестят. И налились прожилки у листа.
Но ты прижмись к коре. Еще послушай. И ты услышишь: где-то нити рвут. Услышишь, как все глуше,
глуше,
глуше
как яблоки срываются в траву.
И катится такое золотое, такое наливное — по пути. И кто пойдет — тому не знать покоя, тому за ними без конца идти. Ночное небо в серебре озябло, и впереди подъем, пока пологий…
А чтоб тебе не знать волшебных яблок.
А чтоб тебе не знать такой дороги.
И так зовут, зовут ночные птицы, дрожит в тумане новая дорога. А ты зажмурь глаза — и прояснится, и ты увидишь: кто-то у порога. Стоит, и теплый домик позади. И голос в спину — верящий и робкий.
Но убегает яблоко по тропке.
По самому по новому пути.
ОТМЕЧЕННЫЕ ВОКЗАЛОМ
Это бывает нечасто: в десятке лет,
может, всего-то один такой раз случится.
Вот на вокзале ребенок — как в Новый свет
входит, смотря изумленно в чужие лица.
Тут как будто включается далекий прожектор:
вокзал выбирает жертву,
склоняется, обнимает, ставит печать
где-нибудь у плеча.
Она ложится незаметной родинкой или шрамом,
мечутся под потолком механические голоса,
словно пойманные воробьи;
по экранам
проходит рябь — словно устали глаза,
словно моргнул вокзал.
Значит — избранный, и ни синей, ни красной таблетки,
не пройдет и десятка (ну, может, полутора) лет, как
станет вокзал для него — и отец, и мать,
единственная константа на белом свете,
сколько вокзалов — первый, второй, и третий,
дальше не сосчитать.
Значит, он будет мотаться по съемным метрам.
впискам, квартирам, комнатам, уголкам,
и возвращаться к вокзалам, где пахнет ветром,
пивом,
бомжами
и там —
выстаивать очередь, брать наугад билет
и уезжать то на день, то на десять лет.
Может, ему бы хотелось, чтоб дом на свете,
чтоб не на время, а даже совсем навеки,
светлый и теплый, пахнущий пирогами,
чтоб рано утром дети бежали к маме —
пообниматься, уткнуться в теплый живот,
чтоб во дворе — абрикосы. И пес живет.
Чтобы не пахло пылью, чтобы обои поклеить,
чтобы летом — прохладней, зимой — теплее.
...Настоящее одиночество — только здесь,
среди бомжей и проезжих,
воспоминаний,
баулов несвежих...
Вот он сидит в зале бесплодного ожидания,
снова пригнало заранее.
Всех-то вещей — сумка и два рюкзака,
предрассветная полудрема, почти бессонница.
Он глядит на табло. Он ожидает, как
бросит вещи на самую верхнюю полку —
и поезд тронется...
ЭПИК ВИН
Он сидит в осенней кафешке, дымит, читает газету,
у него за поясом два пистолета,
дорогой пиджак,
на висках снежок,
сразу видно — крутой мужик.
Ветер гонит листьев свалявшийся ком.
Он глотает кофе свой с коньяком,
и рука его чуть дрожит.
Как оно там было? Все куда-то не успевали,
было время на пули, а на любовь — едва ли.
Он навряд ли скучает по ощущеньям острым,
по ночным засадам, по лихим девяностым,
скука — это неконструктивно.
Лишай.
Короста.
Он старается мыслить конкретнее. Это просто.
Первый мороз. Октябрь. Сигаретный дым.
Вот теперь, наконец, он один.
Он — совсем один.
=================
И тогда к нему подходят двое, и один берет за плечо.
Говорят ему: чувак, поздравляем, чо.
Вот теперь ты сорвал джекпот,
получил свой уютный быт.
И на улице вечер морозом листья берет,
улицы серебрит.
И ему говорят: теперь тебе будет все,
и уют, и дом, и в картах всегда везет,
Если хочешь кота, то будет тебе и кот,
если хочешь детей, то лишь на женщину укажи.
Ты же выиграл этот квест, перешел все немыслимые рубежи,
ты же все сложил.
И над городом между тучами месяц плывет,
на спине лежит.
И ему говорят: забудь, наконец, свой сплин,
тебе будет и солнце, и моря аквамарин,
как ты не понимаешь — ведь это же эпик вин.
Он глядит в окно, душа непослушную сигарету,
туда, к живым.
АНГЕЛЫ-ШТРАФНИКИ
Ночь — закрывайте двери и выключайте свет.
Дети боятся чудищ из шкафа и прочих тварей, которых нет.
Взрослые тоже — войны ли, дефолта ли, занесенной руки,
но в город уже высаживаются ангелы-штрафники.
Они охламоны, они раздолбаи, и даже небо их не берет.
И как они там вообще оказались — неведомо им самим.
Но по ночам они десантируются —
который же чертов год, —
в город, где мы смеемся, едим и спим.
Один из Вьетнама, другой с Афгана,
третий — с одной неизвестной войны,
из развалившейся к черту, стертой с карты страны.
Они не против глотнуть из фляги, они совсем не любят тоски,
спите, ребята, спокойно: в городе —
ангелы-штрафники.
Чтобы все те, кто живут в шкафу, не вырвались, не сволокли,
чтобы заточка выпала, чтобы — мимо прошли патрули,
чтобы однажды сырым рассветом небо бы не прошиб
неотвратимый багрово-черный ядерный гриб.
Если ты веришь, что рай — это гетто: тумба, белье, кровать,