если привык шататься смерти наперерез,
бери автомат, выбирайся в ночь — попробуй их отыскать,
и, может быть, будешь принят в штрафной батальон небес,
навек обреченный вести войну
штрафной батальон небес.
ПОДМЕНЫШИ
брат мой, брат,
где ты нынче, кто те люди, что с тобой говорят?
Для кого-то осень — сезон дорог, для кого-то — чая с вареньем,
а для нас — заброшенный яблоневый сад.
Почему на нас с тобой так заметно время,
почему его стрелки нас так отчаянно не щадят?
Нас с тобой безнадежно подменили в роддоме феи,
где наш дом, на каком Авалоне, брат?
С каждым годом все непонятнее, холоднее,
хоть сползай на пол, садись щекой к батарее
и молчи неделю подряд.
Почему ни в одном из всех этих городов
для нас не бывает дома?
Почему мы всегда в гостях, и максимум до среды?
Почему так отчаянно и взахлеб,
почему так знакомо
в нас влюбляются эти юные, не ведавшие беды?
...на исходе октябрь, над домами вечернее зарево.
Видишь, двое стоят на дороге и держатся за руки?
У нее — отлетевшая пуговица и длинный зеленый шарф,
у него — камуфляж.
И они стоят не дыша.
Как же эта осень бесконечна и хороша
и нежна, как щеки у малыша.
Почему мы с тобой не умеем — так?
Почему раз за разом тоска, и холод, осенние магистрали,
почему мы живем по уходящей во мглу спирали?
Поезда идут вдоль позвонков железных дорог,
в тамбуре сквозняк,
предутренний мрак,
от первой сигареты сшибает с ног.
...Не умеем грустить надолго, не ждем ответов.
У тебя одна, у меня другая дорога.
Вот собака тычется носом в колени, облезла и кривонога.
Просто дай ей половину хот-дога
и давай не будем,
не будем больше об этом.
ОБОРОТЕНЬ
Она умеет жить — это скажет любой,
кто с ней смеялся, гулял или пил,
у ее авто под капотом пятьсот лошадиных сил,
у нее под началом большой отдел,
а дома прикрытый тыл —
бронедвери, в которые никто чужой не входил.
Вик идет, отражаясь в витринах, стучат каблучки,
самые модные солнечные очки,
тонкие ладони, цепочкою позвонки.
конкуренты говорят — у нее улыбка голодного волка,
только что не растут клыки.
Люди верят, что с любым из кошмаров знакомы —
разве может быть что-то страшнее войны, паралича, комы,
заваленного диплома,
неожиданного погрома?
...Только Вик перед самым рассветом выходит из дома.
Посмотри изнутри — как отчаянно город жив:
щерятся машины, взрыкивая на чужих,
высоковольтный провод напрягается и дрожит.
Мелкие духи шумят и скребутся в запертом магазине,
старый фонарь мигает и зябко стынет,
заброшенный дом оседает в невидимой паутине.
Вик танцует, и ноги ее скользят по размокшей глине.
Вик танцует, успокаиваются автомобили, ворча едва,
духи старых строений, другие мелкие божества,
и стихает разозлившаяся листва,
и невидимых электронных сетей кружева
пропускают запутавшиеся слова.
Значит, духи опять не устроят кошмаров,
других недобрых примет,
просыпаются люди, оживает проспект,
первый луч на глине выхватывает волчий след.
Наступает рассвет.
ВОПРОСЫ
...но пока еще есть куда убегать,
и пока еще все ништяк.
Поначалу — алкоголь, трава и табак,
садись на корточки, гладь бездомных собак.
Это позже, на одном повороте взвизгивают колеса,
и тебя догоняют твои вопросы.
Уходи от них — в монахи, в хиппи, в ролевики,
убегай от этой невысказанной тоски,
главное — не тормози, не садись, не стой,
уходи кривыми дорогами поездов
дальнего следования,
спрыгивай на незнакомой станции,
главное — не остаться.
Они только и ждут, чтобы выскочить, как из ящика,
жарким собачьим дыханием шею обжечь:
что же, ты думаешь, все это по-настоящему?
думаешь, все это стоит свеч?
на одной из станций — киоск,
сигареты втридорога,
в щели между плитами — высохшая трава,
и тебя ничего,
ничего уже больше не дергает,
серое небо, запрокинутая голова,
высохшая листва,
на стене фломастером мать-перемать,
поезд ушел, а ты на него не успел.
И ты понимаешь, что больше некуда убегать,
что это предел,
это край, после него — никаких уже больше дел.
И ты ждешь — вот сейчас они прыгнут и заскребут в груди.
И стоишь.
И тишина у тебя позади.
САМАЙН
засыпай, и пусть тебе снятся сны,
где цветы качаются на стеблях.
вот идет ноябрь, ладони его черны,
словно в поле сыра земля,
хорошо, если верный ты семьянин,
просто дверь закрой, окно заслони.
в ноябре все те, кто живет один,
по-особенному одни
к ним заходит без спросу сырой сквозняк,
дождевая гниль сочится из стен,
за окном воет нечисть голосами собак,
ожидай незваных гостей.
в ноябре всем тем, кто живет один,
выпадают верхние в поездах,
бьется ложка в стакане: динь-динь,
динь-динь,
братец Лис, достань меня из куста.
в ноябре нет дома им на земле,
никакая дверь их не защитит,
и замок в пыли, и порог в золе,
и на стенах плесень лежит.
соскочить бы с поезда им в степи,
с дикою охотой уйти к луне.
ты не бойся, милый.
не бойся.
спи.
ты не бойся, это не обо мне.
ТЕ, КОГО МЫ РАЗЛЮБИЛИ
Ты встречаешь его по осени, в октябре,
когда изморозь по утрам лежит на коре,
это время — перед морозами, почти уже без травы,
пахнут окраины дымом, и мусор горит в костре.
Вот ты встречаешь его и смотришь —
как не глядят на живых.
Кто-то вместо него смеется его губами, говорит его языком.
Только он тебе незнаком.
…как становятся другими те, кого мы разлюбили,
что у них меняется — запах, движенья или
между настоящим и прошлым ложатся мили.
Только больше его не тронут любовь и страх,
потому что нет его на земле и на небесах.
Возвращайся домой.
Разбей стекло на часах.
Ничего не изменишь и не вернешь к живым,
извините, я обозналась, точка, абзац, печать.
И от этого всего почему-то хочется выть,
но получается только молчать.
СНЕГ
…а мне снилось, что над нашей квартирой нет потолка,
что над нами неспешно плывут тяжелые облака,
как большая и ласковая рука,
и из них просыпается снег,
и ложится прямо на нас, и не тает, и звуков нет
в этой заколдованной белизне.
С последнего этажа, с девятого, выход в небо,
и оно плывет неотвратимо и немо,
больше нет секунд и минут, и время измеряется днями,
месяцами,
годами
мы бледнее становимся, тоньше, взрослее сами.
Снег ложится на нас, на постель, на книжные полки,
белые мерцающие искорки,
тоненькие иголки,
скрадывает звуки, приглушает цвета,
наши кости становятся тоньше, звончей, прозрачнее,
словно сделаны изо льда.
тише, тише,
ничего больше не говори,
снег лежит у нас на глазах, на лицах, на одеялах,
больше нет у нас месяцев, дней и лет,
только снег засыпает кварталы,
и так тихо,
тихо внутри.
КОТ
Если честно, то мерзкий зверь, вот видишь царапины на руке?
Вместо «муррр» говорит «ке-ке-ке»,
оставляет шерсть на полу, на диване, даже, кажется, на потолке.
Такой весь неласковый, даже строгий,
ходит по столу и сует мне в тарелку ноги.
Он мне достался случайно, его хозяин уехал,
а эта сволочь меня невзлюбила сразу:
оставлял на всех вещах моих клочья меха,
не давался в руки, зараза.
«Надо было не брать», — мечтаю теперь с тоской,
ну а нынче не сбагришь — кому он нужен такой.
...Прихожу с работы — бросается в ноги, испуганно смотрит в глаза,
остроухая лобастая голова:
«Ну куда ты опять уходила? Почему мне никто не сказал?
Знаешь, как я переживал?»
Трется, тычется лбом, подставляет погладить спину:
«Ну скажи, пожалуйста,
ты ведь больше меня не покинешь?»
Вот они лежат в темноте, не спят,
Вот проем окна — темно-синий пустой квадрат,
тихо, словно звуки тонут в большой воронке,
словно даже сердце останавливается в груди.
и она уткнулась ему в плечо,
и дышит тихонько,
думает, что надо не разбудить.
В горле все скребет — оно бывает так при простуде,
вот сплошная кругом зима, далеко до лета.
«кем нас подменили, мой хороший,
кто эти люди?
почему они так далеко друг от друга,
на разных концах планеты?
Как просить прощения за эту тоску, за пустоту внутри?
Господи, не бросай,
посмотри на нас, посмотри».
И вжимается в плечо ему, словно в поисках остатков тепла,
замирает земля под тихой снежной порошею.
Он целует ее в макушку
и думает: ну не плачь.
Что ты, моя хорошая.
Я лежу на спине, ты втыкаешь в меня иголки,
время тянется медленно, не кончается долго-долго,
ты втыкаешь их в каждую мышцу, покрываешь ими всю кожу,