Вот там, дорогая,
об этом
и поговорим.
ВСЕ НОРМАЛЬНО
Все нормально — это когда молчат, и в свинец уходят мои сигналы, радио шипит и пустует чат, — все нормально, просто слегка устала. Все нормально — это сползать по стене, к черту всех друзей и исповедальни, я молчу — и голоса больше нет. Правда, это, в общем, еще нормально.
А когда включается лязг и визг, и сирены воют, заслоны падают, ядовитый газ надо всем повис, аварийные системы по слуху царапают, это значит — кто-то сюда вошел, пересек границу воспоминаний, что порвал натянутый тонкий шелк, растекается кровь по открытой ране — все темнее, гуще и все багряней.
Не ходи, не думай, не вороши, вот тебе весна, вот тебе дорога, не касайся рваной чужой души. У меня нормально. Меня не трогай.
Ну, дорогая, что ты. Нет, не волнуйся, право.
Неужели никогда не видела под кожей провóдок?
Да, я обычный киборг. Да, с кучей справок.
Да, на учет в мастерскую я — раз в полгода.
Да, я когда-то был человеком — родился, вырос,
ну а потом — понимаешь, разбился насмерть.
Но оказалось, что смерть не страшнее, чем вирус,
даже не грипп, а, в общем, стандартный насморк.
В общем, меня заделали. Хочешь кофе?
Нет? Извини. На балкончик со мною выйдешь?
Нет, дорогая, речь не о катастрофе.
Смерть — это несколько больше, чем то, что видишь.
это когда ты прощаешься с чувством долга,
миром,
друзьями,
собой,
выходишь из тела...
В общем, подштопали. Шили, конечно, долго,
но в результате — видишь, практически целый.
Смерть, дорогая, не хуже, чем голод, войны
или серьезный ожог. Нынче все в порядке,
только они не смогли заделать пробоину,
там, на спине, где остро торчат лопатки.
Да, она там живет дырою подкожной,
лучше не трогай, не зацепи, не брызни,
просто — если коснешься неосторожно,
я ненадолго
опять
выпадаю из жизни.
В черное междувремя, где нет опоры,
там, где летишь, и не за что зацепиться,
только сплошные черные коридоры,
только летают голые злые птицы.
Нет, дорогая, ну что ты. Нет, я не спятил.
Просто — лучше не трогай. И лучше до гроба.
Ты понимаешь, на случай — я вшил взрыватель.
И, если что, дорогая, — на воздух оба.
Я сижу с водилой, из фуры видать далеко,
еще чуть-чуть — и будет тысяча километров,
придорожный кофе: две ложки сахара, молоко,
много ветра.
И не надо, понимаешь, не надо — бояться куда-нибудь не успеть,
или там на работу подниматься рано.
Скорость под сто двадцать, вокруг большущая степь,
— А поехали, —
говорит водитель, —
со мною до Казахстана?
И я пытаюсь вместить это все:
как медленно солнце вращается,
освещая закатным светом асфальт перед нами,
пытаюсь вместить, объять — а оно не вмещается
и навылет бьет из меня лучами.
Анна живет на девятом, ей нравится крепкий кофе и маленькие котята, ее место пусто и совершенно не свято. Она — одиночество с рыжими волосами и крепким рукопожатием, ненакрашенною улыбкою, с красным платьем, с цветами на подоконнике съемной квартиры, с кучей привязок к вещному миру, но дело обстоит так, что она есть воплощенная пустота.
От глухой тоски просыпается по утрам, у нее против сердца два ожога, да третий шрам, как от кривого зазубренного ножа. Она научилась жить так, чтоб он не мешал, научилась жить, по чуть-чуть дыша.
Анна умеет складывать верно слова, это немного из колдовства, если честно, она раньше даже умела летать, но теперь — говорю же, одна пустота.
Так она живет в непрерывистой тишине, так она лежит на глубоком дне, ровно два года она лежит. Но потом над нею свирель шуршит, это некий сказочник думает — дай позабавлюсь.
И над нею сказку свою ворожит.
Так постепенно расступается тишина, Анна поднимается со дна, ритмы складываются — забавно и долго.
Анна встречает волка.
Серая шкура, измазанная в крови, Анна думает — пожалуйста, останови, это же какой-то театр абсурда, дешевая пьеса, ну подумай, откуда тут волк — тут же нет никакого леса, тут девятый этаж, тут кодовый, блин, замок, давай я закрою глаза, и его тут не будет, ок?
Волк не пропадает, лежит, тяжело дышит. Девятый, сука, этаж, странно, что не выше.
И она не знает, что сказка уже идет, что свирель умолкла, но сюжет-то вот, что из этого танца выхода нет. Анна его выхаживает, готовит ему обед, лучше не спрашивайте о подробностях, и даже ее коты, обнюхавшись, переходят с волком на ты.
Однажды Анна садится смотреть фильм, вставляет в дисковод CD-rom, думает: ебаный в рот стокгольмский синдром. Волк говорит человеческим голосом — не ругайся, фи. И ложится на кровать позади нее — типа, тоже смотреть фильм.
Нет, говорю, подробности не важны, счастье, зараза, вообще у всех одинаково, да, у них теперь есть одни на двоих сны и закаты солнца сиреневатого, ну и бабочек в животе, словно при гастрите. Ну и что? Отвернитесь, пожалуйста, не смотрите.
Впрочем, есть другое: однажды волк уйдет восвояси, ей придется идти за ним — в темноте, без связи, тридевять земель, семь железных сапог, девять сотен дорог. То дожди, то палящие отчаянные лучи, выбирала законы сказки — так получи.
Но — потом, а сейчас она счастлива, говорю, это будет еще долго по календарю, и вообще — сырою землею, водой текучей, и дождем, и ветром, и тучей заклинаю, и будет слово мое тяжелей свинца, пусть свирель моя не отступится — до конца, пусть она пройдет той дорогой, что он прошел,
и вообще,
пускай же будет
все хорошо.
РЕЛЬСОВОМУ РОЛЕВОЗУ 344 ПОСВЯЩАЕТСЯ
Чувак, ты живешь себе и живешь, меняешь работы, заводишь котов,
и честно пытаешься кактус выращивать в съемной квартире.
Но вот наступает апрель, огромен, зелен и нов,
к вокзалу подходит поезд триста сорок четыре.
Апрель — это точно значит: опять наступила пора
раздолбанных верхних полок, поломанных туалетов,
и утром ты куришь в тамбуре, распахнутый всем ветрам,
на старом скрипящем поезде бодро въезжая в лето.
Звенит на столе стакан, вполне нетяжел рюкзак,
и сколько ни есть дорог,
дорожек,
тропинок в мире —
бери себе все, делай первый шаг, и можешь закрыть глаза,
вскочи в развеселый поезд триста сорок четыре.
Отныне ты крестоносец и первый конквистадор,
и Ливингстон вместе со Стенли в одном флаконе,
Ложится тебе под ноги твой солнечный коридор
и все города отныне становятся незнакомы.
Рассветные тополя, размытая акварель,
вокруг дороги степи безбрежнее все и шире.
И что у тебя с собою? — штопор, рюкзак, апрель
и старый разбитый поезд триста сорок четыре.
ЛОРД («ДОМ, В КОТОРОМ…»)
это словно рисунок, найденный под матрасом,
словно сказка, пришедшая издалека:
человек идет,
у него есть большая трасса,
тишина: не слышится ни гудка,
ни машинного звука, только ветер слегка
из неведомых далей доносит шум,
словно плещется большая река.
человек садится, бормочет под нос себе: «Я не спешу».
не спешу.
Шепчет травам — полыни да спорышу,
шепчет этой далекой реке.
И, конечно, его подбирает автобус
и с ним растворяется вдалеке.
дальше будет город, похожий на маленький ад
(пиши, не перечитывая, не озираясь назад),
сонный город, из которого нет пути,
подработки — принеси, подай, привинти,
под крыльцом позапрошлогоднее конфетти.
нет, не спрашивай,
не спрашивай, куда он идет,
все вращаясь по кругу в этом городе день за днем,
а который день, который месяц, который год?
нет, не надо, давай замнем.
у него на карте, выстроенной в голове,
есть далекий лес и шуршащий синий ручей,
там он самый правильный,
самый свободный,
самый ничей,
за верхушками сосен — прозрачный свет,
растворяются шорохи шелестом по траве.
ах, дурацкая сказка — да все равно не запомните,
вечер. вымотан. еще не упав на подушку, отключается голова.
зеленеют стены маленькой комнаты,
на полу прорастает трава.
НЕ МЫ
1.
Нормально питаюсь, не жду каких-то звонков,
не люблю (или не с кем) трепаться о личном.
Просто из спины вынули несколько позвонков,
а так все отлично.
Просто приходится держаться усилием мышц,
стоять исключительно ровно, исключительно улыбаясь,
стремительно рассекая воздух — вслепую, как летучая мышь,
передвигаясь рывками — от столба до столба, и
внезапно замирать в супермаркете, обнаруживая не нас,
стоящих посреди замороженных овощей и пельменей,
словно боль проснулась внутри, и к сердцу подбирается метастаз,
вот сейчас коснется — и остановится время.
И не мы стоим, обнимаясь, пока вселенная помолчит,
от натыкающихся, от идущих мимо оберегая,
и не мы глядим друг на друга, и из глаз золотые лучи,
и тишина смеющаяся и тугая.
И пока любовь их хранит от злобы людской и тьмы,
где-то внутри словно ломается ветка сухая.
Я прохожу, я спокойно прохожу мимо тех, кто не мы.
Выхожу, закуриваю, выдыхаю.
2.
Радость моя, почему вокруг нас все падает,
рассыпается калейдоскопом,
осколочками царапает,
и кому говорить — не трогайте нас, не рушьте?