воздух глух и темен, не пропускает звука.
никуда не деться, не вырваться из беззвучья,
только тянешь,
тянешь,
тянешь слепую руку.
по другую сторону ночи июль горячим
растекается соком по землям сухим, незрячим,
по другую сторону ночи зовешь меня ты,
словно кто-то враждебный нас друг от друга прячет,
не коснуться друг друга, не целовать, не обнять, и
просто лишь моя тень — с тобою проходит рядом,
просто тень моя, тень — на одеяле смятом,
просто тень мою, тень — обнимаешь ты в тишине.
просто я тут в лесу — под черным дождем и градом,
просто я иду одна по стране теней.
по другую сторону ночи — не дотянуться,
с тихим звоном об пол разбивается синее блюдце,
я тяну к тебе руку, но я все равно не успею.
я бреду, и бреду, и бреду, но никак не проснуться,
только черные птицы парят, только черные змеи...
просто тень моя, тень — из рук у тебя уходит,
просто тень моя, тень — на вечной своей охоте,
не пытайся услышать ее, ничего в ней нет.
я бреду по миру мертвых, и на восходе
я который год пытаюсь увидеть свет.
Облака ползут почти незаметной тенью, солнце в небе такое яркое — не смотри. Молодой король объезжает свои владенья, от рассвета — и до самой ночной зари. А его страна — такая, что не приснится, три березы, семь роз да озеро вот блестит, можно кинуть шапку с восточной ее границы — и она до западной долетит.
Но прилежно, и от рассвета и до заката молодой король объезжает свою страну. Нагадала седая ведьма ему когда-то, рассказала недобрую байку ему одну.
Мол, однажды с севера враг явится, придет незваным, с ветром северным, с грозою он прилетит, не запутают леса его, не заведут поляны, реки и ручьи его не отведут с пути. Он придет — тоской и ветром, дыханьем ночи, он придет — и не будет больше здесь короля, не прогнать и предсказания не отсрочить, и навеки станет ничьей и чужой земля. Не уйти, не увернуться, не уклониться, собираются тучи на севере вдалеке. Молодой король объезжает свои границы, меч блестит в его крепко-крепко сжатой руке.
Он стоит на закате и думает: я не знаю,
не отдам свою землю — пусть я и не доживу.
И шумит над его страною гроза ночная,
ветер с севера пригибает траву.
А легенды потом расскажут: тот самый ветер семена принес из странных, чужих земель, и росточек вырос — хрупок и огнецветен, весь он темная зелень и яркая акварель. И когда созрел — лепестки его отворились, и наружу вышла дева, ликом бледна, и в зеленом взгляде чудилась ветра примесь, в волосах нездешний огонь принесла она.
И король забросил байки, забыл о сказках, позабыл клинок, границы, да и коня — только в этом огне бы вечно теперь плескаться, только б не лишиться ее огня. Три березы крышей стали, семь роз — постелью, отражения в озере растеклись, золотое лето, сказочное безделье, догорай, устремляйся ввысь.
Так бывает, так вечно бывает: они уходят,
те, что сотканы из ветра да из грозы,
улетают к своей, известной лишь им свободе,
тихим шагом, неслышней в лесу лисы.
Три березы, семь роз да озеро — все такое, ничего не изменилось, июль звенит. Молодой король не знает теперь покоя, выезжает к границе и щурится он в зенит.
Предсказанья сбываются — где-то собака лает, где-то менестрель натягивает струну.
Молодой король на рассвете коня седлает.
Покидает свою страну.
Помнишь, как мы возвращались с тобой,
теплой бесснежной зимой
на последнем метро — полупустой вагон, и можно громко смеяться,
целоваться, ничего не бояться.
как со смехом вываливались на Лесной
(неодобрительно косился из будки кто-то),
вызывали машину: «На перекресток Жукова и Киото,
повторяю — Ки-о-то».
Помнишь ли, моя радость
(горло перехватывает, черт возьми),
как мы были с тобою совсем детьми?
Как мы держались за руки, как будто на пороге тропы,
самого большого кругосветного трипа,
кто нас опекал,
кто защищал от ударов судьбы,
от войны, нелюбви и гриппа?
Как мы пили вино на мосту — патрули проходили мимо,
как мы знали, что вечность — для любящих и любимых,
Как поутру, когда уходить на работу,
расцепить не умели объятий.
Да, мы были детьми, а большой и серьезный кто-то
нас берег от компромиссов и дипломатий.
Что теперь, мой свет?
Вентилятор.
Пустая спаленка.
Опадает с нас время, последних надежд лишая.
Обнимаешь меня и шепчешь:
«Маленькая моя, маленькая».
А я выросла — и стою,
неуместная и большая.
Вот сижу, выдыхаю, с трудом держусь за перила, легкие шершавые, изрезанные — как кора. Вспоминаю, сколько их было, сколько любило — каждый мне оставил на память шрам.
Был один — носил на руках, называл меня богом данной, до остановки сердца меня целовал он. Уходила в спешке, едва примотавши раны, словно выбиралась из-под горящих завалов. Уходила, был профиль его мне под сердцем выбит, и свисала кожа и мясо, за спиной взрывался пластид. Только самое страшное, последний удар навылет — это то, что он меня продолжал любить.
Был еще один — этот был второй половиной, был он яблоком с ветки одной со мной. Мы стояли с оружием, наши смыкались спины, он поклялся — мы будем вместе и в жизни иной. Он любил меня — тяжелой своей любовью, той, что танком прокатывается по выгоревшей земле, и глаза его через ночь глядели по-совьи, и блестел кухонный нож на столе.
А вот третий был легким, радостным, теплым, он и жил — как будто шел по канатам, только я ступала по битым стеклам и его боялась увидеть рядом, я его отталкивала подальше, не дохнуть, не тронуть, не заразить, не умела брать его ласку, даже ни о чем не умела просить.
Вот сижу — и воздух в глотку сухую, так с трудом проходит и там дрожит.
Господи, подари мне любовь такую, чтобы от нее не сдыхать, а жить.
Нет, я не знаю, кто ты для меня — иди один, пускай кораблик в воду, пусть будет путь тебе росой и медом, пусть мягко опускается ступня. И я не знаю, кто ты для меня.
Лети, лети, как бабочка на свет, как желтый лист по парковым перилам.
Не то чтоб я тебя когда любила — ты просто будь без горечи и бед. Лети, лети — как бабочка на свет.
А что умею я — идти сквозь лес, по бурелому и по бездорожью. Моя дорога — в голенище ножик, холодный ветер налетает дрожью. На память — на руке болит надрез. Все, что умею я — идти сквозь лес.
Иди, иди. Не знай о темноте, не знай о том, как хочется тепла, когда — кого угодно б обняла. Но есть — один лишь ветер да зола, и песня леса так глуха, хрипла — тут люди, если будут, то не те. Иди, не знай об этой темноте.
И знай: пока тепла моя рука, пока еще я обладаю речью, пока лицо почти что человечье — свети же мне. Свети издалека.
Когда же оступлюсь и захлебнусь, когда прибьюсь к летящей вечно стае — крылатый конь, и черен цвет плаща, и — ты позови меня. И обещаю:
я обернусь.
Я точно обернусь.
Мне было двадцать. Что я знал наверно — мой путь отделен и неповторим, я не искал бордели и таверны, я презирал и смех, и яркий грим. Я не желал еды, питья и самок, пренебрегал словами ворчунов. Я рыцарь. Я искал свой Белый Замок. Единственный на свете Белый Замок, что соткан из мечты и детских снов.
Я точно знал — он есть на этом свете, посколько без него — зачем? Зачем? 3ачем все это — города и дети, и море, и искринка на мече? И я сжимал ладонь себе до хруста, и все сильней натягивал узду. Я знал, что без него на свете пусто. И точно знал, что я его найду.
Мне было двадцать пять. Я шел лесами, продав коня за пригоршню монет, в глазах темнело, ветры выли псами, и тьма нехорошо смотрела вслед. Ложились камни на мою дорогу. Ложились шрамы на мое лицо. И было страшно — но совсем немного: а вдруг сейчас закончусь я — и все?
Я кашлял кровью в темноте под градом, в жару метался на сырой траве. Я верил: Замок есть. И где-то рядом. Еще чуть-чуть дойти — и будет свет, и будет он — высокий и звенящий, уйдет болезнь, уйдет и ночь, и страх. И наступило солнце. И над чащей я видел тень его на небесах.
Мне было тридцать. Я прошел навылет всю Землю, словно хищная стрела. Но замок мой, из снов и света вылит, никто не видел. Тропы да зола. Скрипела кожа моего седла.
На берегу у моря были дети. Играли, пели. Я сошел с коня. И золотом в вечернем теплом свете дорога расстилалась для меня. И посреди игрушек и панамок мальчишка строил башню на песке. И я узнал — то был мой Белый Замок, единственный на свете Белый Замок, тот, что всегда таился вдалеке.
Так остаешься один, затерянный где-то
между песков и солнечности огня.
брат мой,
вокруг меня происходит лето.
Лето вокруг меня.
Так остаешься — до глаз закованный в латы,
твердый и неподвижный, как сталагмит.
Вот я стою на улице с автоматом:
это — война.
Война как способ любить.
брат мой,
мы были из тех, кто всегда играет,
тех, кто даже сквозь ад проходит легко.
Только волчата ведают путь до рая —
прямо, налево, в небесное молоко.
брат мой,
мне кажется, мы с тобой доигрались,
мы говорили — пускай после нас потоп,
что-то уже позади — переход, кризалис,
ливни и
что потом? —
ничего потом.
брат мой, в самых отчаянных мясорубках
выживут те, кто идет по жизни смеясь,
было бы пиво,
кофе,