и классики на асфальте ее дворов.
Я знаю, что не бывают плохими люди,
я знаю, что мама — самая лучшая в мире.
Ребят, если мы отступим — ее не будет,
раздавят и выбросят к черту на все четыре.
Нас держит то, что мы помним ее тропинки,
ее тополиный пух, улетающий ввысь,
и рваные флаги, легкие, как паутинки,
шепчут, чтоб мы не подставились,
побереглись.
И вот мы выходим на бой все снова и снова,
как будто под кожу вшит одинаковый чип.
Мы спасем ее
от мормонов,
от бритоголовых,
и главное — от тех, кто всегда молчит.
За то, чтобы пах тихий вечер липой и чаем,
за то, чтобы было куда возвращаться домой.
Не нужно бояться, ребята.
Мы не проиграем,
покуда есть голос ее у нас за спиной.
Они встретились — я помню — в начале зимы,
у нее была дурацкая стрижка и бесформенный свитер.
голосок шелестящий такой, как сухой камыш,
и умение составлять стишки из случайных литер.
Их любили собаки, птицы и малыши,
они думали, что уж эти двое — вместе навеки
Ее словно толкало под руку — пиши, пиши,
ведь не дай тебе бог потерять хоть кусочек души,
что разлита здесь — в небе, воздухе, человеке.
И она была взволнованна и смешна,
и старалась не потерять с ним рядом ни вдоха.
Прижималась к их тропам растрепанная страна,
даже небо не било суровой ладонью Бога.
...Господи, что я такое — кусок стекла?
Гордая неулыбчивая амальгама?
Я не знаю, куда — но она ото всех ушла,
ей теперь на ее дороге светло и прямо.
Он ее вспоминает — Господи, не сердись! —
иногда он звонит мне, потому что я о ней помню,
но она смешна мне в своем стремлении ввысь
посреди захламленных комнат.
Их историю я могу рассказать друзьям,
потому что прекрасногрустно и поучительно,
вы хотели историю о любви — ну так получите, но
все равно ее путь неизбывно далек и прям.
И, конечно же, образ смят, избит и затаскан,
только, Господи, не говори мне, пожалуйста, ничего,
и что я — лишь печальная сказка,
я — красивая, грустная сказка,
сочиненная ей для него...
Да, этот мальчик моложе меня на год
он целуется мягко и улыбается нагло
черт его знает, где его южный город
вот потому-то мне глубоко до лампы
все его бывше-будущие девицы.
Он сжимает мое пространство кольцом на горле,
до полувдоха рассвета мягкие лапы
трогают форточку — видно, пора расходиться
Дрыхнут — кто на полу, а кто на кровати
холодно, мальчик закутал меня в одеяло
он говорит — зверек, ты ж рассыплешься, хватит,
что ж тебе вечно всего-то на свете мало?
он говорит — за два года сдохнешь, похоже,
многие пожалеют, и я вот тоже.
там за окном, начинается утренний ветер
выше взметает мусор, уносит к черту
желтыми листьями весь небосвод исчеркан
господи что мне такому ему ответить
горе-актриса пьющая после спектакля
вечная необходимость не быть одной
там за окном падает первая капля
первая капля над спящей еще страной.
в комнате оседающий запах дыма
в форточке ветер, и все это только начало
завтра наутро мне позвонит любимый
спросит: ну как отыграла?
Господи, я бреду, куда ты ведешь, я слепа и счастлива, все без меня решится. Вот наползает с облака серый дождь, черкают по небу долго осенние птицы. Вот золотистый каштанчик запрыгал вдаль, мимо прошла старушка, ребенок, собака. У меня есть светлое знание навсегда, и не стоит больше не спать по ночам и плакать. Господи, я ведь делаю, что должна,
пусть же случается так, как должно случиться — шумно смеется, спорит, живет страна — глупый ребенок под локтем твоим.
И птицы, ветер, летящий в небо, и свет листвы — все растворяется в вечной, как жизнь, дороге. Больше ни смерти, ни горечи — только высь, не принадлежащая местности и эпохе.
Все-то мы верили правде, но, знать, не той. Мы родились, когда не ходили в церкви, наша страна была усталой, седой, сигарета за сигаретою в пальцах цепких, нервные попытки омолодить лицо не скрывали морщин без числа, без меры. Это тоже было прекрасно — в конце концов, отобрав религию, нам оставляли веру. Должен быть кто-то, как вечен, как
все ветра — Бог ли, генсек, а впрочем, не так уж важно.
Господи, я иду.
Ты меня направь,
как направляет ребенок корабль бумажный.
Всей-то и цели в жизни — вот так брести, в прояснившееся небо голову запрокинув, горстку каштанов бездумно зажать в горсти — видишь, каким становится небо синим.
...Господи, дай мне ветер, страну и сына...
...Ну а что о ней скажешь — живет себе и живет, не сказать, чтобы добрая и не сказать, чтоб злая. Многовато курит в последнее время, вот; отправляет письма в Винницу и Николаев. И не то чтобы ждет ответа, но если он вдруг приходит — то она очень, конечно, рада.
По ночам она молча курит.
И строчек звон
бьет в виски изнутри,
как мертвый через ограду.
...Моя девочка, что ж так сердце дурное гупает?
Истери, спивайся, но вбей в подкорку одно —
ты только не пиши, моя девочка, не пиши, моя глупая,
выпей зеленого чаю, закрой окно.
Отключись от всех социальных сетей, обрежь
тянущийся в небеса сетевой кабель.
старым шарфом забей в грудине гулкую брешь,
перестань проверять башкой наличие грабель
на своем пути. Моя девочка, не пиши —
если что-то написано, этого не отменишь,
но течет строка, как течет алкоголь по вене,
и чужие судьбы уносят клочки души.
Клацает по иконке «Написать письмо». Выдыхает, глотает чай — не пошли бы к черту вы? Интернет-поэзия суть большое трюмо — нужно, чтобы видели себя, и притом отчетливо. Нужно, чтобы ярко, злободневно и чтоб цепляло, загонять себя до полного «не могу». Девочка сидит, закутавшись в одеяло, как большая птица, нахохлившись на снегу. Девочка лузер, ламер и инфоманка, и заряд исчерпан уже практически весь, но когда по улицам ее города двинут танки, девочка выйдет со стихами наперевес.
Лене Борозенцеву
Третий день не могу написать письмо, ну давай вот так, зарифмую, что
ли. За окном трамвая туманный смог, одинокий тополь облако колет. А
вчера была золотая осень, знаешь, даже не тучи, а облачата, в старом
парке запах прогретых сосен, запах дыма; лиственно и песчано. Знаешь,
вечер, и кучи пушистых листьев, можно навзничь упасть в них и видеть
небо, и глядеть на месяца мордочку лисью, словно бросили птицам ко-
рочку хлеба...
А сейчас темно, и трамвай трясется, полусонный кондуктор сидит уныло.
Вот таким октябрем, без тепла и солнца, вспоминаешь пристально все,
что было. Кажется напраснее и глупее, а сейчас — в тепло бы, да с ка-
пуччино...
Знаешь, Леня, а я вот жалеть не умею.
Не научили.
Выхожу из трамвая на остановку, продувает тоненькую ветровку, а у
вас там такие же холода? Мне-то что, я ведь девочка крепкой ковки, не
рассыплюсь, видимо, никогда. Время научило терять любимых, научило
зубы сжимать, терпеть,
только этот запах —
сосен
и дыма,
облачата
и яркая листьев цветь...
Небо медленно ползет над землей на лапах, словно у него хребет перебит.
Понимаешь, у людей не меняется запах, даже когда перестают любить.
Да, я плохо умею придумывать письма, лучше сесть у компьютера и по-
молчать...
Просто у меня
есть ворох пушистых листьев —
золотистых
маленьких
облачат.
ДЕЖУРНЫЙ АНГЕЛ
Девушка, ну шо вы толпитесь, ну я вам по-русски сказала —
идите домой, вакансий нет, а у меня обеденный перерыв.
Вон, видите табличку «Закрыто», вон там, на выходе из зала?
Перевернете. Девушка, ну к чему этот весь надрыв?
Я вас умоляю, не ломайте мне психику — у ангелов психика тоже,
у меня от вас кучерявятся и седеют перья.
Девушка, ну этому учатся с детства, ну шо вас кукожит?
Если вам от этого полегчает, то можете хлопнуть дверью.
Девушка, ну эти умения впитывают с молочком, вот такими,
или с искусственным питанием, не приведи Господь.
Ну шо ж вы плачете, девушка? Давайте я запишу ваше имя,
но вы ж поймите, оно с вот этого молочка еще расписано наперед.
Оно ж с вот этого молочка решилось, кому и сколько
отмерено счастья, а к тому же, акции на счастье упали.
Да не тянись ты за сигаретами, на вот лучше бумажку скомкай,
выкинешь потом вон в горшок, да не к фикусу, к пальме.
Девушка, ну при чем тут я, я просто ангел и сегодня дежурю,
Серафима Ивановна, можно попросту тетя Сима.
Давай я поставлю чайничек, вот придет уборщица Шура,
принесет из подсобки кулечек с крекерами сухими.
вот попьем чайку, да ты табличку переверни-то,
оно все уладится, лишь бы не случилось войны.
Мне бы все ваши рваные души зашить — да не хватит ниток,
в целом мире не хватит ниток,
в целой вечности нету ниток,
чтоб заштопать таких дурных...
Планета входит в месяц Скорпиона. Летит листва по улицам и паркам, зима таится в уголках морщин и в свежести нездешней заоконной. Растрепанный и побледневший Харьков четвертый год в запое без причин.
Твои глаза светлей и одиноче, стоишь, как на скале белогвардеец, глядящий неизменно на восток. Трамваями гремя, проходят ночи. На пальцах время глиною твердеет, летит на тропку сморщенный листок.