В этом городе есть: киоск (сигареты, пиво),
несколько блочных пятиэтажек, столбы, провода,
и растрепанной косой переплетаются некрасиво
железнодорожные пути, уходящие в никогда.
Он которое утро выходит, от ветра ёжась,
поднимает воротник потрепанного пальто,
и глядит у него из глаз неотсюдошняя тревожность,
словно вроде бы все и есть, но оно не то.
В этом городе не бывает высоких строений —
он прижался к земле. Он держится за нее.
Промежуточная станция. Пасмурный день осенний.
Привокзальный киоск с бутербродами.
Бы-ти-ё.
Поезда останавливаются на минуту — ну как здесь остаться?
Поднимается в небо тяжелый осенний дым.
…Он когда-то вышел покурить. На промежуточной станции.
Поезд не дождался его и ушел один.
Можно считать, что это край света — то есть,
дальше уже черепахи, слоны, вода.
Он иногда задумывается — куда же ушел тот поезд,
который без него отправился в никогда,
и тогда он идет на станцию — хорошо, что рядом, —
и глядит туда, где вдоль путей растут тополя:
расплываются облака под далеким взглядом,
и двоится точкой другая земля.
Все, я ушла: хожу от окна до окна,
белой поземкой вечность занесена.
Я существую в совсем других временах,
да и вообще вопрос — существую ли.
Мне безразлично, в чьем времени ты живешь,
кто тебе солнце, и кто тебе летний дождь,
но я говорю, что ты никогда не умрешь,
и ты не умрешь до конца Земли.
Ты мне чужой и странный, нигде, никто,
это как ветер летит по трассе пустой,
это как будто идти чужой темнотой,
только куда-то руку слепую тянуть.
Но все равно — говорю, ты дойдешь, дойди
там ведь горит, звенит, дрожит впереди,
просто не встанут звезды, чтоб сбить с пути,
просто не сможет — до — оборваться путь.
Время темно, как небо в сухом декабре.
Кровью исходят даты в календаре.
Но все равно: подниматься пора на заре
и отправляться на ежедневный бой.
И — через площадь — выходишь в рассвет любой,
там, где бездонна пропасть над головой.
И говорю: твой мир навсегда с тобой,
и он навсегда с тобой.
ЧТО ЕЙ СНИТСЯ
1.
Невысокие елочки, редкий колючий кустарник,
И болит нога, и дыхание громко и хрипло.
Кажется, даже тропы ее выводить устали.
Она вытирает лоб и кашляет в локоть осипло.
Она знает, что это все ненадолго. Ее догонят.
И все думает: ну куда,
ну запас исчерпала весь я.
Мир внезапно плывет. Она сжимает ладони.
Она не уйдет. Потому что
Matrix has you.
Она успевает дохромать до старой сторожки.
Захлопнуть дверь. И только тогда сползти
По влажной стене. Найти в кармане какие-то крошки.
Судорожно зажать в горсти.
Рай, конечно, не для нее. Рай для тех, кто светел и кроток.
Она кладет пистолет поближе. Сыреет вечер.
Она подтягивает здоровое колено, кладет на него подбородок,
и думает: пусть они только войдут.
Я их встречу.
2.
Он идет совершенно не так. Он и опытней, и осторожнее.
За ним выпрямляется, не оставляя следов, трава.
Он на десять лет ее старше и безнадежнее,
у него на роду написано выживать.
На кустарниках сморщенные ягоды
о последние листья греются.
Неизвестно кем поставлен в ночной дозор,
он идет на запад по полузаросшим рельсам,
разрезающий тучи ветер остёр и зол.
А она ему, в общем, никто — напарница, сменщик. Но
несмотря на то, что неизвестно, откуда он знает путь,
он идет к сторожке сквозь предночную муть.
У него на юге есть дом, и кошка, и женщина.
Он останется жив и вернется к ним.
Как-нибудь.
3.
Из ниоткуда — странный нездешний свет.
Странные облака оседают на кронах дерев.
Когда дверь открывается, она хватается за пистолет.
Но убирает, вовремя его рассмотрев.
А те, кто идут за ними — недалеко,
Они изучали науку идти по следу.
Мир размыт, и его границы отчасти едут,
И туман комкастый, как скисшее молоко,
и тот странный свет по их уходящему следу.
И когда он волочет ее оттуда, практически на себе,
она просит его — уходи,
все написано на судьбе.
Он ее не слушает, тащит по редколесью,
жалеет, что нельзя перейти на бег.
В этот раз он ее спасет.
Matrix has you.
4.
Она трогает языком зуб мудрости, заостренный на сколе.
Ничего шагаем, в темпе.
Уже и надежда не грех.
Но вот кончается лес. И здесь начинается поле.
Поле гречихи, которая не цветет в октябре.
Ветер замолчал. Опавшие листья уснули.
Бледный свет играет на черточках сухого лица.
…А идущий сквозь — открыт всем ветрам и пулям,
Тем не менее, кто-то должен пройти это поле.
Все.
До конца.
Здесь они прощаются. У нее короткое рукопожатие.
Она верит, что он дойдет. Остается тут.
Он идет через поле. И тень его, словно распятая,
дрожит между огромным небом и землей в цвету.
Она задержит идущих — это даже не чувство долга.
В конце концов, не они начинали эту войну.
И она остается. Ложится в траву. И долго
смотрит в небо.
И впервые слушает тишину.
Истина будит тебя среди ночи,
поднимает гудком паровозным.
Смотришь в окно, комкая штору в горсти.
Истина оказывается в том, что еще не поздно,
ни черта еще не поздно уйти.
Все это лишнее — до бесконечности писать и зачеркивать,
время останавливает, швыряя мордою в грязь.
Послушай, ну где ты потерялся в этом городе чертовом? —
выходил бы на связь.
Истина в том, что надо уходить — болотами, кушерями,
запутывая следы, по траве, по лунному глянцу.
А если увяжутся — не страшно, удача обычно с нами,
отстреляемся.
Выходи на связь. Истина в том, что здесь
смертельно молчаливо и ветер не меняется, странно,
неизменно юго-западный, чуть шевелящий мутную взвесь
заводского дыма и утреннего тумана.
А время держит. Время похмельем голову пилит,
обступает — мебелью, тряпками, вялой зеленью.
Но — уходить не поздно. Мы пройдем этот мир навылет.
Мы увидим,
обязательно увидим другую землю.
Время кончается так:
белый мерцающий снег, острый воздух в окно,
под сжатыми пальцами деревянная шершавость рамы,
и ты смотришь вдаль куда-то далеко и прямо,
и понимаешь, что ничего
не кончено
все равно.
И что ты ничего не знаешь на этой Земле,
и глыбой
в тебе оказывается огромный космос
со звездами и Гагариным,
и что все твое время было тебе подарено,
и спасибо за него, и даже неважно, кому спасибо.
Там — по снежной дорожке во тьму идет человек.
Ты вдыхаешь уже нездешний
ветер из ниоткуда.
Музыка длится,
длится еще секунду
после того, как выключается свет.
Пережидать — привычно. Неделю которую.
Здесь ничего, тепло и сухо. Как в крематории.
Конечно, они доживут до конца истории,
Но дальше определенно заказан путь.
Когда легенда не держит, то небо ближе.
Не выйдешь на пенсию, а уберут свои же,
Да, до конца романа им надо выжить,
иначе господа читатели не поймут.
Итак, до конца романа они смеются,
спасают планеты и разбивают блюдца,
ссорятся из-за давно скончавшихся революций,
идут под дождем, от неба не пряча лица.
— Послушай, а нам далеко? — Да еще немного.
Судьба рассчитана точно, до взгляда, до вдоха.
Медленно мелют мельницы Господа Бога,
перемалывая,
перемалывая все до конца.
Забывают друг друга; живут и не знают родин,
ты впряжен в строку, подписался и несвободен.
А потом судьба приходит к ним и уводит.
Далеко-далеко.
А иначе нельзя.
Нельзя.
Неизвестно куда — в ад ли, в небо или в вериги,
но, конечно, надейся, что просто в другие книги.
Посмотри: уходят, в темноту, в далекие блики,
и по голому льду, как будто летя, скользят.
СВЯЗНОЙ
говорю: прием; прием, говорю, как слышно,
а на линии треск и хрип, и опять молчат,
только след от слов змеится дорожкой лыжной,
убегает в высокого неба сухой квадрат.
я с восьми утра на связи, я жду ответа,
говорю: я земля, земля вызывает сокола,
а на линии только хрипы, как будто где-то
астматичный гэбэшник с трубкой присоседился около.
может быть, он и вправду есть — опершись на руку,
слушает, как уходят в пустоту мои позывные
думает: хоть бы кто-то ответил, такая скука —
сухая равномерность однообразного стука
и сигналов изможденная аритмия.
и который месяц,
который месяц одно и то же,
это будто рыба бьется о голый лед,
но если они погибли, то я все равно не должен
но если я замолчу, то кто же их позовет.
может быть, мне ответят — через десять лет, через двадцать,
через хрипы в трубке пробьется: земля, прием.
я с восьми утра на связи, я жду,
и слова ложатся
на мохнатый от пыли стол, и блестят на нем.