А с ним мне даже хочется выше стать, такой уверенной, штурмовой — но можно только погладить, вышептать, все будет солнечно, милый мой. Все будет-будет, из песен соткано, весенний ветер свистит в ушах — и лес, и тонкий закат над высотками, прикосновения не дыша.
И ты — волшебник, ты мир построил, теперь смотри же, как он живет.
И, как на площади перед строем,
я,
выдохнув,
делаю
шаг
вперед.
Дороги — прожиты. Проеханы да просвищены. А был вокзал. Нездоровый и желтый свет. Ты бросил тогда монетку какому-то нищему, ты дал мне какой-то умный тогда совет.
Наверное, быть счастливой. Тогда — справляюсь. Ты не поверишь, но нынче все хорошо. Бежала ведь, как с ухом пробитым заяц, отходила лесами, отстреливаясь, отбиваясь, но все отлично теперь. И поезд прошел.
Прошел по сердцу, и горлу, и нервным пальцам — чтоб не стучали морзянку тебе в окно. По позвоночнику — чтоб не встать и не оступаться, по ребрам — вот интересно бы разобраться, кто б вышел из моего ребра да со мной?
Ладони теплые, чай травяной заварен, и есть работа, и даже любимый есть. А ты не знай, какие приходят твари с ночным затишьем, запахом черной гари — как будто чья-то чужая худая весть. Они мне лгут, что ты там не так уж счастлив, что ты болеешь или там одинок. И плаваю в вязком сне, словно килька в масле. И хочется побежать, да не чую ног.
Дороги прожиты. Автостопом, товарняками — проеханы. И обратно — избави бог. Я собираю мины, а также камни. Ты — как угодно, но точно не одинок.
А год прошел, как этот поезд проклятый — с разбойничьим посвистом, высвистом, ветерком.
И я свободна, развернута и разъята.
И ты со мной практически не знаком.
Ты знаешь — они иногда приходят ночами, печальные, желтоглазые и чумные, они не шумят паркетом или ключами, они всегда бесплотны, всегда случайны, и, разумеется, грустные и немые.
Они не то чтобы призраки чьих-то мертвых, но редко носят тело, чтоб не мешало. И чтобы их выгнать — надо так мало, мало: вот спит твоя женщина теплая под одеялом, коснись ее локтя — и призраки сгинут к черту.
Они иногда обживаются в этом мире, готовят кофе, гуляют по воскресеньям. Они забывают, кто они — все четыре открыты им стороны света утром весенним. И если приходят — то редко и ненадолго. Почти во сне. Вот так посидит, не плача, а после бредет, и бредет, и бредет без толку, и всем-то приносит обиду и неудачу.
Готовлю кофе. Кутаюсь в одеяло. Пишу диплом и недавно покрасилась в рыжий. Однажды приходит ночь, говоря — иди же. И я иду — все тише, и тише, и тише, и сбрасываю тело, чтоб не мешало.
И в комнате, где ни разу и не бывала,
Смотрю на тебя с порога.
Ну не будить же.
…И такое оно прекрасное, наше лето —
Мы, когда умрем, поселимся в нем, пожалуй.
Вера Полозкова
Ну вот так и заканчиваются стрельба, беготня и спешка,
и река оседает камнями на берегах.
Стряхиваешь пепел. В балконную дверь кафешки
входит июнь на тонких дрожащих ногах,
одуванчиковых ногах.
Проходит легкий сквозняк. Сидишь, перелистывая
какую-то газету. Докуриваешь. Тишина.
Остается дождаться поезда. Остается выстоять.
У тебя в запасе остается несколько выстрелов
и вот это вот в телефоне «ты мне нужна».
У тебя остаются в заплечной сумке билеты.
Возвращаться не придется — в мире достаточно света.
А по земле, обратите внимание, проходит лето,
проносит мороженое на палочке.
И ты идешь на вокзал, хватая губами ветер,
чтобы сойти на неведомом полустаночке.
БАЛЛАДА ЧЕТЫРЕХ СТОРОН
И тогда он пошел на юг, и он шел семь дней,
пересохший воздух трескался от жары,
и земля в морщинах, и небо горело над ней,
и барханами длинными весь горизонт изрыт.
Он спросил у юга, где в этом мире Бог,
он просил отпустить его в зодиакальный круг,
мол, он слаб и устал, а на свете столько дорог,
он молился, колен не склонив, не сложивши рук,
только дюны песка расстилались на мили вокруг,
и тогда он пошел и навеки покинул юг.
Он пошел на восток. Он шел четырнадцать дней,
то пешком, то верхом, то забившись в вонючий трюм,
на востоке реки раздумчивей и синей,
небосвод спокоен, всевидящ, почти угрюм.
Он спросил у востока, есть ли на свете зло
(и добро), он на берег моря, зажмурясь, лег.
На востоке так тихо — слыхать, как идет весло
у далекой рыбацкой лодки; молчал восток.
Он сказал кому-то — ну что же ты, добрый бог,
он привстал, и пошел, и навеки покинул восток.
Он, конечно, пошел на запад. И долго шел —
он протер сандалии, дальше шел босиком.
Запад вычерчен словно отточенным карандашом,
колокольный звон, и в горле усталый ком.
Там, на западе, можно смешаться с большой толпой
и молиться, не выходя из этой толпы,
и он брел по дорогам, один, как будто слепой,
натыкаясь на придорожные на столбы.
Он спросил у запада, как же ему любить,
если он не знает, есть ли в мире любовь,
но летела в глаза ему пыль от чужих копыт,
и шумел у пристани странствия злой прибой.
Он пошел на север. И шел уже до конца.
Он упал на колени в пыль и молил — пусти,
и не видел, как катятся слезы с его лица,
и сминал травинки высохшие в горсти.
Там, на севере, тонкие травы и небеса,
и осенний снег летел, заметая путь.
Полукружие желтого солнечного колеса
иногда пробивалось, чтоб на него взглянуть.
Он глядел в прожилки на желтом сухом листе,
отпусти, говорил, я волком от всех побегу.
И тогда пожалел его север, не знавший стен,
и сказал — учись же волчьему языку.
И он брел по дороге в большую снежную степь,
и была чернота в следах его на снегу.
БАЛЛАДА О ПУСТЫНЕ
Горизонт был изорван, багров и рыж,
и песок забивался им в рукава,
и стояла над ними такая тишь,
что себя ощутишь едва.
И песок забивался в глаза и рот,
не запеть и не отдохнуть,
и тогда он сказал ей: иди вперед,
у тебя настоящий путь.
Миллионом дорог горизонт изрыт
был над ними, пустыня жгла
им подошвы. Он слышал — песок скрипит
и пластинка солнца бела.
И пустыне какую тысячу лет
дела нет до чужих костров,
но она говорила, что есть рассвет,
он рассыпчат и он бордов.
А песок забивался им в рукава,
и на веках песчинки жглись,
но она говорила, что есть трава
и трава прорастает ввысь.
А они все шли. И они все шли.
Он не верил — наверняка.
И они дошли до края Земли
и присели у ручейка.
АВГУСТ
Здравствуй, мой август, будь таким же дождливым, пахнущим астрами
и ментоловой тишиной. Падают тучи, как переспевшие сливы, я иду по
асфальту, вбирая кожею ливень, ветер по кленам, и все уже решено —
даже куда улетать этим мокрым птицам и уезжать нахохлившимся такси.
Ежатся цветочные продавщицы. Здравствуй, мой август, мы сумели не
раствориться, то есть, дожить, добрести в эту желтосинь.
Ежатся цветочницы, пахнут ранние астры. Здравствуй, мой осененок,
иди сюда. Здравствуй, мой осененный и безучастный, слушай, ну подари
хоть кусочек счастья — свой деньрожденный, свой безвозмездный дар.
Дай — хорошо тогда? — каждому понемногу, птицам, таксистам, цве-
точницам, да ну всем. Тем, кто еще не выбрал свою дорогу, тем, кому до
небес остается полвдоха, тем, кто летит на чертовом колесе.
Свой колдовской платочек из шляпы вынь-ка, тонкую нитку на пальце
ногтем разрежь. Здравствуй, мой август, раздаренный по крупинке всем,
кто увидит небо в своем дворе.
Выдыхай же, девочка, выдыхай,
здесь и солнце другое — северней,
здесь трава легка, высока, суха
и расплывистый запах клеверный.
Здесь земля вобрала в себя века,
в чернозем по крупинке втоптаны,
и летят над тобой, летят облака,
заходящим солнцем растоплены.
Выдыхай же, девочка, и живи,
разметавшись в траве бессмысленно,
недоделана, недомысленна,
на руках у земной любви.
Время прыгает водомеркой по глади водной, на песочном замке ракушкой залегло. Мне исполнилось десять лет, вот совсем сегодня, я сижу у берега, щурюсь, и мне светло.
Я сижу у берега, пытаюсь смотреть на солнце. Рыжеватый август, листики на воде. Пескарем пятнистым время за мной крадется, я, хватая горстями, ем этот желтый день. Время шепчет: тебе осталось немного детства, тебя сложит в двенадцать сломанная спина, в двадцать встретишь того, от кого ты не сможешь деться, потеряешь бабушку, научишься жить одна. В двадцать три ты станешь взрослой и обреченной, будешь роздана миру на ледяном ветру. Ешь свой горький хлеб, не матерью испеченный. В тридцать шесть — не бойся — я тебя заберу.
Мне исполнилось десять, в разноцветных резинках косы, с рождества Христова — август, девяносто восьмой. Я еще не умею задавать такие вопросы, я сижу у реки и вдыхаю воздух лесной. И я брызгаюсь и на время смотрю упрямо: даже если так, прошло-то меньше, чем треть. И меня зовет моя самолучшая мама. Я бегу и несу лягушку ей — посмотреть.
КОГДА
Когда разойдемся — не изменится ничего,
ни запах,
ни память кожи.
Я пойду домой, и ты, соответственно, тоже.
Солнце над головой.