Я отмою полы, углы и плафоны ламп,
выметая частицы кожи, волос и дыма.
Этот дом привык провожать любимых,
сквозняками всхлипывать по углам.
И когда затихнет он неживой строкой,
словно за распахнутыми глазами — пусто,
я усядусь в кухне. Включая люстру,
буду ждать и верить, что все легко.
А потом за окном начнется далекий ветер,
я открою окно.
И когда на улице станет совсем темно,
ты придешь домой.
И тебя там встретят.
…Непременно — встретят.
THE END
Я напишу про них самую правду,
Выстраданнее нет.
Четыре утра, холодная кухня,
Занимающийся рассвет.
И они встречаются вновь через десять лет.
Он, как обычно, нестрижен и плохо одет,
Она — по-прежнему курит с ментолом
И волосы теребит.
Короткие, аритмичные строки,
Каждый эпитет избит.
Слушай, говорит она, а вот для спасения мира ты мог бы меня
убить?
Он отвечает — кишка тонка.
Она, прислонившись, дышит
На мутнеющее стекло.
Господи, сколько на их дорогах
Листьев-то намело.
В этом самая обреченная правда,
Временность неизбежная.
Самая короткая любовь —
Самая нежная.
А вот еще слушай, говорит она, а вот если бы до конца света неделя
осталась, ты бы что делал?
А он отвечает — мне и так хорошо.
Водка безнадежно кончается
К половине шестого.
Они остаются без тела и кожи —
Голое слово,
Голая розоватая мякоть
Выбравшейся души.
И они так мирно засыпают в обнимку,
Как малыши.
И, засыпая, она думает — нет, здесь нам ничего не светит, но на
том свете мы обязательно попадем в один пулеметный расчет.
Ну и на фига на том свете пулеметчики, думает он.
А она гладит его пальцы — ничего, сгодимся.
НИЧТО НЕ СЛИШКОМ
Мы с тобой улыбаемся, как живые,
солнце нас бьет радиацией лучевой,
говорим, что выберемся, не впервые,
прошиваем улыбочками навылет,
только это не значит,
не значит еще ничего.
Господи, если б знал, как ночами жутко
слушать за окном трамваи и голоса.
Господи, внезапно оказалось, что в сутках
целых
двадцать
четыре
часа.
Ничего не слишком, Господи, ничего не слишком,
только я от него опасно недалека.
Сделай так, чтоб я, наконец, перестала слышать,
как болит у него ушибленная рука.
Мы умрем в один день, мир за гробом — он тоже тесен.
Все отлично будет, правда, я узнавала.
Господи, у меня осталось несколько песен.
Каждая подойдет для финала.
ПРОВОЖАНИЕ
Предрассветный фонарь облака мешает,
дом дрожит какой-то дрожью внутренней
сквозь тишину,
и она его провожает,
Господи, провожает,
и она его провожает на третью войну.
Получается бесслезно и даже без напряжения,
положи; все равно не понадобится; ну так выложи.
Это время идет на опережение,
обгоняет каждое их движение;
ну и что, что медленно и споткнулась — ведь не завыла же.
А она в халате и тапочках, он в камуфле,
а они не знают, сколько осталось лет,
а еще она ничего не знает о благе и зле.
У нее еще чайник горячий вот на столе.
Никогда не получалось нормально прощаться,
вот и сейчас не получится.
И по тонкому свету бредет их короткое счастье,
по лучику,
и неясно, что время из этого мира вымесит,
дальше — злее.
А она не успела зачать и выносить.
И не успеет.
Каждому свое, тут чужую ношу-то где ж нести.
И они прощаются без надрыва,
почти без нежности,
как прощаются привычные к переездам, путям, тревоге,
он целует ее обещает вернуться — ну, как с работы,
только в самом конце, вдевая в ботинки босые ноги:
пожалуйста, можно тебя проводить?
ну, хотя бы до поворота.
С ЛЮБИМЫМИ НЕ РАССТАВАЙТЕСЬ
А когда ты его встречаешь — октябрь, вечер,
он смеется: «не о чем было и волноваться», —
ты хватаешь его за плечи,
ты особенно остро видишь, как он не вечен,
и вцепляешься в куртку, чтоб жженый северный ветер
не унес его,
чтобы больше не расставаться.
Ветер пахнет дымом и яблоками гнилыми,
прошивают мир дороги, стежки и стёжки,
а ему опять идти из огня в полымя,
ты сжимаешь куртку крепкими пальцами злыми,
притяженье такое, что сами летят застежки.
Поезда гремят, давно окончилось лето,
как намокший лист, под рукой холодеет кожа.
И кого когда останавливало вот это:
«ну пожалуйста,
не сейчас,
попозже».
Но пока ты сжимаешь куртку, и все на свете
не имеет значения, даже Земля не вращается,
только северный ветер,
северный ветер
не прекращается...
А бороться с судьбой — как со шпагой под автоматы,
как под танки с ножом.
Если это война, то мы с тобой из штрафбата,
мы сжигаем землю, по которой идем.
Если это война, то мы — заведомо обреченные,
к нам с тобой лучше даже не приближаться,
здесь огонь самый сильный и небо самое черное,
уходите, братцы.
Как это — прощаться, перекрикивая стрельбу,
на ходу перезаряжаясь,
если взгляд — как крестик прицела на лбу,
если жизнь — чужая?
Отходить не дано: либо сдохнуть тут, либо выстоять,
загоняя поглубже в душу раскаленный страх.
Объясните, как удержать единственного,
если он — как горящий металл у тебя в руках?
...и держать, держать, улыбаясь слепо
под прицельным огнем,
пока руки не раскрошатся в пепел,
пока нечем будет дышать о нем.
Но держи, и иди вперед, ну и что — не хочется,
ты иди, там, за дымом и тучами будет солнце.
Если это война, то она когда-нибудь кончится.
— Продержись, хороший мой.
Мы вернемся.
Табачный дым, алкоголический сюр,
не ототрешься от запаха винного.
Мы можем смеяться над своими мальчиками, Ксю,
но мы все равно их любим,
всех,
до единого.
Даже тех, которые на пару месяцев
или ночей.
Даже тех, от которых совсем,
совсем не хотим детей.
Можно загадывать: этот до Нового Года,
этот чуть дальше,
сочинять стихи в кабацком дыму,
добрый боженька предупреждал нас,
предупреждал же —
не доверяй никому.
А ведь мы их любим, господи, как мы их любим,
когда отдаемся ночами всем этим людям,
как мы их любим.
...когда отдаемся — всем телом, всем существом,
мы однолюбки,
мы любим в них одного.
Или — совсем далекого, еще не встреченного,
или — давно прошедшего,
того, что вспоминается каждым дождливым вечером,
того, что жалит под сердце июльским шершнем.
Тех, чье приближение чувствуем спинами,
тех, кого ни разу
и не назвали
любимыми.
они ходят по улицам этих городов, смеются, выдыхают дым,
оставляют свои следы,
если ты счастлив, то умирай молодым,
не дожидаясь беды.
их беззлобно дразнят — влюбленные, что возьмешь,
у него глаза зелены, что весною рожь,
она любит его вечерами вытаскивать в дождь
и смотреть, как пушистые волосы намокают,
по фонарному свету длинные капли стекают,
и они целуются на ходу, и в руке рука, и
будущего дальше месяца не прочтешь.
она думает: вот твой берег обетованный,
твой покой желанный, реки твои и мосты.
когда она выпьет, то закрывается в ванной,
плачет в трубку кому-то:
я счастлива, слышишь ты.
если ты счастлив, то умирай молодым,
не ходи по чужим следам.
выгорает осень, превращается в желтый дым,
выгорают дни, и души, и города.
Выгорают дни, и души, и города.
...как всегда — платформа, фонарь и чужие люди,
отъезжает поезд, они в обнимку стоят под мостом.
Каждый раз, прощаясь, она хочет сказать, что любит.
Каждый раз
откладывает
на потом
Пускай запишут так: худой фонарь
высвечивает детскую площадку,
скрипят суставы у качельки шаткой,
в круг света вплавленной, как пыль в янтарь,
и мы сидим на лавочке вдвоем.
Еще по две покурим — и пойдем.
Пусть нас запишут:
двое,
навсегда.
Такие окна светят золотые.
Мы снова расстаемся, как впервые,
и так темна замерзшая вода.
Мои вернутся поздно из гостей,
а листья все последней и желтей.
Послушай, ну когда мне стало тридцать,
перехотелось пить и материться
и захотелось дома и детей?
Но мы живем на средней полосе
моей распятой родины, продутой
со всех пяти сторон, не ждем уюта,
зато творим и копим по минутам
бесхитростное счастие для всех.
И лучшее, конечно, впереди.
Лишь не гляди назад — а так иди.
...но когда мы пили на кухне дешевый чай,
спорили все жарче и горячей,
был тот свет — негасимый, живой, ничей,
та немеркнущая свеча,
помнишь эти капли вокруг фонарей,
дрожащие на лучах?