За столиком имелось свободное кресло.
– Разрешите?
На него глянули и ничего не ответили. Три девушки, лет по двадцать – двадцать пять. Полковник присел и увидел то, что, стоя у дверей, не разглядел: в темном углу, куда убегал ручей, было устроено что-то вроде помоста; на этом помосте кто-то сидел. Сидел, свесив ноги к воде.
Вдруг этот кто-то заговорил стихами без рифмы. Три строки, и замолчал. «Хокку», – решил полковник. Но из зала ответили двоестрочием. Человек на помосте, тоже в ответ, произнес новые три строки. После паузы, затянувшейся на несколько минут, из зала снова ответили двоестрочием. Нет, были это не хокку, а рэнга, сцепленные строфы.
Сон разума рождает чудовищ.
Чудовища сонно бредут к огородам
И щиплют траву. Луна в небесах.
Сверкающей каплей росы
О прошлом вздыхает картофель.
Зеленый веселый росток,
Весною тянувшийся в Солнцу,
Уж чувствует холод прозренья.
«Мама, смотри, он растет!»—
Ребенок восторженно смотрит.
Он смотрит в свое отраженье
В хрустальной глади пруда.
Но ветра порыв – все исчезло.
И лишь этажей многозвучье
Осталось гулять в небоскребе.
Когда-то он был грозным Скаем,
Когда-то внимал он громам,
Но время скатало свой свиток.
Какая мрачная дверь!
О, как нам страшно в преддверьи.
Откуда нам знать, что за нею—
Синего неба просторы?
А может, – болота и чащи?
Устало вершина горы
Оперлась о землю подошвой...
Послушав подобное с полчаса, Степан Тимофеевич стал понимать майора Батретдинова.
Полковник рассмотрел соседок. Брюнетка напротив все смотрела мимо него на дверь и молчала. Две другие – обе полненькие, невыразительной наружности, негромко обсуждали какого-то Костю. С их слов выходило, что Костя чудовищно талантлив, но живет неправильно, разбрасывается, разменивается на женщин, «и зачем он так много пьет, если можно вовсе не пить?» Эта мысль потрясла полковника. «В самом деле», – подумал он.
И вдруг понял, что ему хочется смотреть на брюнетку. Определенно что-то загадочное в ней было. Вроде ничего особенного – лицо не скажешь, что красивое, без «косметического» глянца, а что-то есть. Вот в тех двух нет, а в ней – есть. А что? Предположим, ждет кого-то. И уже привыкла так ждать. Глупо. На дуру не похожа. Любовь – она, грешная. Это уже интересно.
Полковник заметил, как дрогнули ее веки и возникла совершенно очаровательная улыбка. «Ну-с, посмотрим», – он обернулся к двери.
Странности клуба полковника волновали мало. Все, что он искал здесь, точнее, на что здесь надеялся – уловить импульс. «Уловить импульс» – так полковник называл момент, когда срабатывало его особое чутье. Особое потому, что ничего подобного не обнаруживалось, как он ни искал, у экстрасенсов. Они чуяли иное. А того, что чуяли они, не воспринимал полковник. В своей способности Степан Тимофеевич был одинок. Теория его состояла в том, что люди подобных импульсов не излучают. Тогда кто эти существа в человеческом обличье, носители импульса? В общем, вся его жизнь была одним большим расследованием, попыткой схватить за руку неведомое.
Вошедший был на вид человеком обыкновенным. Почему-то полковник ожидал, что войдет именно носитель импульса – было такое предчувствие. Но импульса не было. А было другое, тоже особое, с чем полковник еще не встречался.
На своем веку Степан Тимофеевич перевидал много особенного. И хотя не был экстрасенсом, научился по косвенным признакам вычислять носителя странностей. Главным образом, такие признаки проявлялись в непосредственной реакции окружающих. Сам носитель странностей мог выглядеть вполне обычно, как вот этот самый вошедший.
Странным же было то, что как только открылась дверь, все сидящие в зале одновременно повернулись в его сторону. Полковник еще созерцал возникшую улыбку брюнетки, только подумал: «Ну-с, посмотрим», а все уже смотрели. Смешно говорить, что они среагировали на какой-то звук, издаваемый дверью: полчаса назад так же входил сам полковник – и никакой реакции.
Высокий, худой, нос с небольшой горбинкой, наверное перебитый, русые вьющиеся волосы. Джинсовый костюм, белая рубашка с высоким воротником, а на ногах такие «ковбойские» сапожки, без шпор. На вид полковник дал бы ему лет тридцать – тридцать пять.
Он подошел к их столику и, наклонившись к брюнетке, обернулся, коротко глянул на полковника. Взгляд полковнику понравился. Если бы не моложавый вид этого человека, Степан Тимофеевич сказал бы, что тот заглянул ему в душу, словно в один миг все о нем поняв.
– Рита, извини, все опаздываю и опаздываю.
Она чмокнула его в щеку. А он погладил ее руку.
– Рома, твое место уже занято.
Тот развел руками:
– Что поделаешь, сам виноват. Да и потом я сейчас на подиум, есть что сказать.
И он, перешагнув по камню через ручей, пошел к помосту. Пожал руку поэту и, повернувшись к залу, спокойным голосом, словно не объявление делал, а просто разговаривал с товарищем о чем-то обоим хорошо известном, произнес:
– Друзья. У меня есть хорошее известие. Только что подписан контракт. Книга «Разобранная разборная жизнь» нашего Я-Странника будет издана, увидит свет в «Золотой серии» «Бодриуса». Я-Страннику желаю писать и писать, как и всем вам – ничего не пропадет даром. Все увидит свет.
Пока он произносил эту речь, светильники на столах изменили свой цвет, очевидно цвет выбирался самими посетителями. Стали преобладать синие оттенки, голубые, даже бирюзовые. Затем брызнули аплодисменты. Кто-то, очевидно сам Я-Странник, поднялся и стал кланяться, как со сцены. Я-Странник носил жидкую бороденку, маленькие очечки в металлической оправе и прилизанные бриолином волосы. Одет был не по-страннически – в костюме-тройке. Пиджак лежал на спинке кресла, и жилетка смотрелась внушительно, как на парижском официанте.
Ну что ж, для первого раза достаточно. Полковник поднялся и не спеша вышел на улицу. Земля под ногами качнулась: косой полет к звездам оборвался. Он вновь стоял на планете Земля.
III
За окошком был месяц май. Бодрое послеполуденное солнце, свежая трава и молодые в эту пору года деревья. Тихое для Москвы время дня – обед уже закончился, а час пик еще не наступил.
Он остановил свою волгу за оградой университетского городка. И, взяв с заднего сиденья букет ромашек, пошел к корпусу журфака. В вестибюле вахтерша улыбнулась ему как старому знакомому. Прозвенел звонок с пары, и побежали-застучали каблучки, зазвенели голоса, поплыло облако парфюма и сигаретный дух.
Будущие журналистки-вертихвостки спешили на свободу. Он стоял, а поток обтекал его, оставляя вокруг него свободное пространство.
И в это пространство вошла она. В зеленом, нежно-салатного цвета костюме, бежевой блузке, поблескивая кулончиком – «стрельцом» на золотой лошадке. И на ногах туфельки-лодочки под цвет костюма.
– Привет, – сказала она.
– Ромашки, – сказал он.
– Мерси, – сказала она.
– А давай сегодня махнем на Арбат, – сказал он.
Они вышли под сень деревьев.
– Почему здесь нет белок? – спросила она.
– Хочешь, будут? – сказал он.
– Не надо, пусть белочки останутся в лесу.
– Пускай, – согласился он. – Поехали?
– А может, полетим? – рассмеялась она.
Он улыбнулся.
– Можем и полететь. Выбирай, королева.
– Не будем пугать честной народ.
– Не будем. Руку, королева. – Он, открыв дверцу машины, усадил ее на переднее сиденье.
На Кутузовском случилась «пробка». Они стояли, зажатые в стаде автомобилей, минут десять. И не было им дела до «пробок», автомобилей и людей. Они говорили, смеялись. А потом, поглядев на безобразие за окном, переглянулись и одновременно произнесли:
– Летим.
У водителя стоявшего сзади авто на миг потемнело в глазах; что-то словно вдавило его в сидение. А волга взмыла ввысь, перевернулась вверх колесами и стремительно унеслась вверх.
– На Арбат? – спросила она.
Машина падала в бездонную голубизну неба. Москва под крышей падающего в небо авто становилась все меньше.
– А давай махнем в Петергоф, – сказал он.
– Погуляем по парку?
– Помнишь фонтаны-шутихи?
– Теперь твоя очередь мокнуть...
Не воняло тиной, как на Москве-реке, или застоявшейся водой, как на Чистых прудах. С Невы тянуло пронзительным запахом моря. Спустившись с полярных широт, плыла городом белая ночь. Призрачная игла адмиралтейства с притворным равнодушием соседствовала в небе с такой же сомнамбулической луной, готовая при первой же возможности нанизать луну на свое острие.
С Дворцовой площади каким-то кривым переулком они вышли на Невский. Здесь горели неоновые огни и шатался праздный люд. Из дверей казино, из припаркованных автомобилей доносилась разнообразная музыка эфэм-радиостанций. Под вывеской, в ореоле ресторанного сияния скучал швейцар, зарядом с ним скучал омоновец в плохо подогнанной форме, с дубинкой и наручниками на поясе. Швейцар рассказывал, как вчера на этом месте упал такой-то, с перепоя. Дал сотню баксов на чай и, пройдя не более двух шагов, упал, рухнул мордой в асфальт. В рассказе швейцара чувствовалось удовольствие. Хотелось ему, чтобы все клиенты вот так бы мордой в асфальт. Омоновец даже не делал вида, что слушает. Он курил и рассматривал женщин. Твердым, профессиональным взглядом донжуана, позвякивая наручниками. О чем он мечтал в эту чудную ночь самоубийц – неизвестно. Может быть, мечтать не умел.
На ступенях казино холеного вида женщина в дорогом вечернем платье орала дурным голосом на жирного приземистого мужика в итальянском костюме:
– Говно! Тебе еще и денег? Мудило! Говна тебе, а не денег. Я и тебя, и лахудру твою рыжую грохну!..