– Завьялов Михаил Алексеевич. 1963 года рождения. Программист. Живет с матерью. Не женат. Мать его родила поздно, ей уже за семьдесят, надеется, что он вернется. Я к ней заезжаю иногда. Кран вот недавно сменил. Она говорит: спасибо, спасибо, сынок, добрая душа. Мне ее жалко.
– Ты знал, когда стрелял, что друг твой воскреснет?
– Предполагал. Надеялся.
– И на чем же твоя надежда держалась?
– Был еще случай. В детстве.
Проезжали переезд. За шлагбаумом стоял грузовик. Одна фара у него светила теплым желтым светом, а другая холодным белым.
– И что же это все значит? – спросил поп.
– Ну ты даешь, отец. Это я тебя хотел спросить: что же это все значит.
– Я не знаю.
– И что, никаких предположений?
– Нет.
– Никогда ни о чем подобном не слыхал?
– Никогда прежде.
– Ну да. Понятно. Я-то думал.
Саша замолчал. Он обиделся на попа, который совершенно равнодушно (так чудилось Саше) воспринял его историю.
– Ты мне не поверил, – догадался Саша.
– Поверил.
– Но не удивился.
– Меня все удивляет. Вот поезд наш идет. Удивительно. Ночь. Мы с тобой. Удивительно.
– Ну я-то поудивительнее тебя буду.
– Чем же?
– Ты если убийцу убьешь, то он ведь никуда не исчезнет, так и останется лежать мертвым. Да?
– Наверняка.
– А те, кого этот убийца убивал, они ведь не воскреснут. Так?
– Несомненно.
– Ну вот. А я могу. Знаешь, почему? Потому, что я был мертвым. То есть не совсем мертвым и не совсем живым. Между. Мать меня вымолила у Бога. Или кто там заправляет. Я между тем миром и этим. Мне дано.
– Это искушение, – помолчав, решил поп.
– Ну так я и думал, – разочарованно сказал Саша.
– А что же ты хотел от меня услышать? На что надеялся? Думал, скажу: давай, сын мой, убивай?
– Давай, сын мой, воскрешай.
– Это не твое дело, воскрешать.
– Мое. Раз такой дар.
– А ты не задумывался, что убийца тоже может быть спасен? А ты его спасения лишаешь, отправляешь в небытие, в ничто.
– Думаешь, он весь исчезает, не только тело с одёжей, но и душа?
– Не знаю.
– А говоришь. Ни хрена не знаешь.
– Не знаю. Но понимаю, что дар твой от лукавого. И ты это тоже понимаешь. Иначе не стал бы мне рассказывать. Рассказать – поделиться, разделить ношу. А ноша твоя тяжела.
– Всё, отец, всё. Не твоего ума дела, сам разберусь. Будь здоров.
– Погоди, – остановил поп шагнувшего от окна Сашу. – Послушай меня. Искушение велико. Но ты ему не поддавайся. Молись.
– Лучше уж ты, отец, помолись.
– Погоди. Постой.
– Моя станция, – сказал Саша.
Проводница Галина слышала их разговор. В маленьком купе было душно, дверь приоткрыта, сменщица похрапывала на верхней полке. Станция приближалась.
Галина вышла в тамбур.
Стояла, смотрела в дверное оконце. Тусклое стекло, наверняка оно виновато в этой грусти. В этой нечеткости линий, размытости красок. Мир за оконцем расплывался, разваливался, а что за ним, что дальше? Поезд замедлял ход. Большой тяжелый состав шел едва не крадучись, давал разглядеть весь этот предутренний мир.
Покосившийся забор.
Огонек тлеет в чьем-то окне.
Тепловоз.
Депо.
Багажное отделение.
Вокзал.
Никто за ее спиной не томился, никто не ждал станции, не собирался выходить. Но Галина по всем железнодорожным правилам отворила дверь, подняла и откинула тяжеленную крышку-люк над ступенями. Протерла поручень и спустилась на низкую платформу.
Из одного только вагона вышли пассажиры. Двое. Один из них, молодой, закурил. Мужчину постарше встречала женщина. Поцеловала его в щеку. И он ее поцеловал.
Галина последовала за молодым. Уже объявляли отправление. Ей было все равно. Она шла за убийцей. За воскрешающим.
Галина. Галина Ивановна. По мужу Лацис.
Сергей Лакшин «Возвращение» (газета «Заря» от 02.02.1994)
Галина. Галина Ивановна. По мужу Лацис, не прожили вместе и полугода.
Фамилию Галина Ивановна менять не стала. Она поясняет:
– Ничего, пусть, Лацис мне нравится, был такой латышский стрелок. Да и неплохой человек был мой Лацис, сдержанный. Он к нам сюда по распределению приехал после Института связи, а здесь у нас заскучал, мечтал вернуться домой, а мне не захотелось туда к нему, вот и разошлись. Любви особой между нами не случилось. А девичья моя фамилия Рожкова. Я сразу после школы в проводницы пошла. Мы с Лацисом в поезде познакомились. Ему понравилось, что у меня стаканы все чистые. Он когда уехал, а я одна осталась, я вдруг подумала: как хорошо, одна. Хотя мы ведь ладили. В кино ходили вместе. И в театр. У нас есть драматический. Да все у нас в порядке было, все. Мне подружки завидовали. Дура, говорили, чего осталась в нашей дыре. А у меня тут могилы.
Галина Ивановна плачет.
– Знала бы, бегом бы за ним побежала, за Лацисом.
Я прошу рассказать про 1 января.
– Я Новый год сейчас не люблю. В детстве слаще не было, чем Новый год. Ночь. Что-то таинственное происходит. В Деда Мороза я и малышкой не верила. Но что-то происходит под Новый год. С Лацисом мы встречали чинно. Пару друзей он приглашал с женами. Серегиных и Криворученко. Всё обычно. Ели, пили, телевизор смотрели. А после Лациса я их никогда не приглашала. Его друзья, не мои. А мои все как-то рассеялись. Ну и не до них мне стало потом. А последние три года я всегда одна. Никого не хотела видеть. Разговаривала то сама с собой, то с радиоприемником. Ну вот, значит, пришел этот новый год, девяносто четвертый. Я телевизор посмотрела. Разносолов никаких. Картошку на рынке взяла. И банку тушенки достала. Но даже не открыла, аппетита не было. Водки выпила стопку. Пожевала картошки и думаю, как же я устала. Легла на диван и уснула. Разбудил меня звонок в дверь. Такой короткий: дринь. Дринь, и всё, без продолжения. Я глаза открыла, темно еще. Часы показывают четыре. И так тихо во всем нашем большом доме, и во дворе, и во всем городе, наверное, тихо. Угомонились под утро. А мне так тревожно, тревожно и сладко в то же время. Я вскочила и бегом к двери, даже смотреть не стала в глазок, кто там. Дверь распахнула, а там, на площадке, Митенька, живой и невредимый. Сладкий мой мальчик. Одет не по погоде, одет по-летнему, в точности как в тот проклятый день. Заплакал и бросился ко мне. И я плачу. Я скорей ванну горячую. Купайся, сынок, согревайся. А я чаю, а я картошки, а я тушенки. Вот так вот и вернулся ко мне мой сынок, мой Митенька, через три года после того, как его убили.
Галина рассказывает мне о чуде, ее сын корпит над арифметикой, он пошел в первый класс, его приятели уже закачивают четвертый, они-то не умирали на три года.
– Да как же такое возможно? – спросите вы.
Я отвечу:
– Не знаю.
– Да правда ли это? – спросите вы.
Я отвечу:
– Правда.
Я подсказываю упорному Мите: трижды семь – двадцать один. И ответ сходится.
Митин нечаянный убийца Геннадий Софьин вышел на свободу осенью прошлого, 1993 года.
Нечаянный, так как убивать не хотел. Говорил следователю – убил не я, теща. Следователь удивлялся – да как же так? разве не ты сбросил фикус с балкона?
Геннадий объяснял, что фикус был не его, тещин, теща умерла, а фикус остался. Жена не хотела расставаться. Память о маме. Геннадий хотел снести на помойку, а жена не пускала. И слово с него взяла, что не снесет. И Геннадий дал, из жалости. Но фикус этот казался ему живым, как будто смотрел из угла тещиными глазами и шевелил листьями. А у тещи была привычка пальцами шевелить. И вот для него фикус стал тещей.
Как-то вечером, в выходной день, пока жена готовила ужин, Геннадий выволок кадку с фикусом-тещей на балкон и перевалил через перила. Не видел и не слышал, что мальца придавил, жена обнаружила, когда прибежала туда, к фикусу.
Геннадий отсидел три неполных года и вернулся домой. Жена его дождалась. Фикуса в доме не было, фикус она похоронила (закопала). И даже фотографию материну жена сняла со стены и спрятала в комод от греха подальше. Зажили обычной жизнью, а ранним утром 1 января Геннадий исчез. Вышел на треклятый балкон покурить и не вернулся. Окурок нашли. Четыре утра было, тихо.
Погибший мальчик вернулся, а убийца его исчез в то же самое время.
Такая арифметика.
Все читали эту статью, весь город, и все норовили подобраться к чудесно воскресшему ребенку, коснуться если не руки, то хотя бы одежды. Считали, это снимает сглаз и порчу.
Несмотря на ударивший мороз, власти дали команду раскопать (раздолбить) могилу погибшего три года назад Мити. Ничего в ней не нашли, ни единой косточки.
Да ведь хоронили?
Хоронили.
В гробу лежал?
Лежал.
Священник над ним читал?
Читал.
Мать над ним рыдала?
Мать над ним молчала.
И нет его там, в земле, мертвого, но есть он на земле живой.
Журналист Сергей Лакшин был человек молодой, дотошный. Он добыл свидетеля – старуху из соседнего с убийцей дома. Старухина панельная пятиэтажка стояла вдоль дороги, а панельная девятиэтажка, в которой жил Геннадий (с женой; а прежде с женой, тещей и фикусом), стояла от дороги подальше, так что старуха из своего окна все видела. Видела, как вышел убийца на балкон, закурил и вдруг исчез. Балкон был не застеклен, в девяносто четвертом такой моды не знали – стеклить балконы.
– А сигарета, – говорила старуха, – повисла в воздухе и упала. И я еще подумала, как бы пожара не стряслось или взрыва, вдруг там, на балконе, какие петарды лежат. Все как бешеные на Новый год – стреляют, палят, жгут. В честь чего салют, сами не знают.
Журналист Лакшин не поленился и обошел весь старухин дом, все квартиры, глядевшие окнами на девятиэтажку. В иные ходил по несколько раз, чтобы застать хозяев, и только в одной никак не заставал, пока соседи не объяснили, что квартира пустая, что дети забрали родительницу к себе в Ленинград, а квартиру будут то ли продавать, то ли сдавать, то ли так оставят – приезжать на лето, ходить на речку.