«Вот есть телефон, – думала Нина, – а не дозвонишься никому».
О Коле Нина, как ей казалось, не думала.
Этой ночью ей привиделся сон.
Как будто она идет с Колей плечом к плечу по узкой, мощенной круглым камнем улице. Тихо, безлюдно. По обеим сторонам высятся каменные дома с каменными же драконами на углах, с потемнелыми гербами над запертыми наглухо дверьми (иногда блеснет золотая крапина, не вымытая еще дождями). Улица подобна расщелине в скале.
Вдруг их нагоняет трамвай и пролетает мимо (как-то он умещается в эту тесную улицу). Большой, быстрый, неслышный, он освещен изнутри тревожным светом.
– Нина! – окликает Коля.
Она оборачивается. Коли нет. Она в темной каменной щели.
Нина проснулась.
Утро. Вася сидит и смотрит на нее. Смотрит, но вряд ли видит, взгляд у него отсутствующий.
– Эй. Вася. Ты где?
Моргнул, очнулся:
– Здравствуйте.
– И ты здравствуй. Что ты здесь делаешь?
– Сон ваш досматривал.
– Чего?
– Шучу.
Шутил он без улыбки.
– Что ты здесь делаешь? – повторила Нина вопрос.
– Я в город собрался, подумал, вдруг вы тоже хотите.
– Кто тебя в дом пустил? Где бабушка?
– В чулан пошла.
– Она тебя видела?
– Конечно. Спросила: «Ты кто?» И я ответил: «Лампии Яковлевны племянник, в город еду, не надо ли вам чего?» А баба Саша, как про Лампию Яковлевну услышала, так и рассердилась: «Ничего мне не надо ни от нее, ни от ейного племянника. Хочет мира, пусть сама придет, извинится».
Говорил он так похоже на бабушку, что Нина прыснула.
– А я вот что придумал ответить: «Она и хотела прийти, да только ноги у нее отнялись». И баба Саша смягчилась, аспирин попросила привезти из города и чаю. И еще сказала: «Я и сама тяжело ходить стала. Устаю. По дому еще ничего». Велела ждать денег, а я в дом прямиком протопал. Не сердитесь.
Нина не отвечала. Он смотрел виновато.
– Поедете со мной?
– Боюсь я с тобой ехать. Тем более в город. Вдруг не справишься с управлением. Или права у тебя гаишник спросит, а ты скажешь, что в куртке забыл, и придется нам дальше пешком тащиться.
Вася вынул из внутреннего кармана пиджака (явно с чужого широкого плеча пиджак) удостоверение.
– О! – только и воскликнула Нина.
Взяла удостоверение, развернула.
Написано было, что права выданы Василию Ивановичу Сотникову 1978 года рождения. То есть подросток Вася, написавший детским почерком дикое письмо, оказался младше Нины на три жалких года. Да и лицо Васино на черно-белом фотографическом снимке казалось старше.
– А на машину у меня доверенность, – сообщил Вася. – Это дяди Миши Казьмина была машина, он на нее пять лет копил. Даже пить бросил.
– Тоже умер?
– В подпол упал. В прошлом году. Я его там на другой день нашел, уже холодным.
– Родным сообщил?
– Внучке написал, но она не ответила.
Нина вернула удостоверение и спросила сердито:
– Долго еще будешь меня караулить?
– Ох, простите.
Он спохватился, ушел, а Нина подумала, чем же, в самом деле, кончился ее сон. Что же она не досмотрела?
Нина села впереди. Ей хотелось видеть дорогу. Говорить ей ничего не хотелось. И Вася поначалу молчал. Вел машину аккуратно, не гнал. Выбрались из поселка на шоссе. Их обогнал грузовик. Нина смотрела, как он уходит от них все дальше и дальше, и вдруг услышала Васин голос:
– Когда дядя Миша возил тетю Свету в город, она гордая сидела; все говорили, боярыня Морозова.
– Почему?
– Не знаю.
– Боярыню Морозову в ссылку везли. Или на казнь.
– Так говорили. Я не виноват.
– Я эту картину очень хорошо помню, мы ее разбирали на уроке рисования, здесь, в школе, в пятом моем классе. У Роман Борисыча огромные были репродукции, он их на доску приладит, указку в руки возьмет. Спросит: знаете, почему сани с боярыней едут, а не на месте стоят?
– Почему?
– Ты картину помнишь?
– Нет. Не видел.
– У вас, значит, не Роман Борисыч рисование вел?
– Он. Но ничего такого не показывал и не спрашивал.
– А что ж вы делали на уроке?
– Кубы рисовали.
– Странно.
– Его жена бросила.
– А.
– И он потерял интерес к жизни.
– Это он тебе так сказал?
– Все говорили.
Заводские корпуса, переезд через узкоколейку.
Город приближался.
Нина посмотрела на Васю:
– Так ты, значит, и вправду племянник Лампии Яковлевны? А где же твои родители?
– Отец от нас ушел, а мать отвезла меня к тете Лампии, сказала, что на одно лето. Обещала приезжать, но не приезжала.
– Какая печальная история. Как похожа на мою. Хотя моя мать приезжала. Да и забрала меня, в конце концов, не оставила.
– Моя совсем сгинула. Но я не особо скучал. Мне здесь больше понравилось, чем дома.
Пятиэтажные дома. Ребятишки носятся. Дядька ждет на обочине, когда они проедут. Мамаша качает в коляске младенца. Парень закуривает. Из булочной выходит тетка. Солнце светит ей в лицо. Люди!
«А я-то думала, что уже никого нигде, поумирали, пропали, только мы на земле, ты да я» – так примерно хотела сказать Нина Васе, и уже повернулась к нему, но не вымолвила ни звука.
Она вдруг увидела, что Вася и в самом деле не мальчик, не подросток, что лицо у него в точности как на фотографии в правах, взрослое. Усталое.
Уже центр. Уже.
Кинотеатр «Луч». Афиш нет. Ничего не показывают.
Парк. Газировка из автоматов. Колесо обозрения. Качели. Голос из репродуктора: «Лето, ах, лето…»
Вася свернул на улицу Ленина и встал у сберкассы.
Очередь толпилась. Одно только окошечко и было открыто, все в него. Пять минут простояли, а ни на шаг не продвинулись.
– Часа на два, – сказала Нина.
– Больше, – откликнулась тетка, за которой они заняли очередь. – До перерыва не успеем.
– Обычно я раньше выезжаю, – сказал Вася. – Чтобы прямо к открытию.
– Так это я виновата?
– Нет, конечно.
Еще пять минут (Нина смотрела по часам), ни на полшага.
– А кстати, что мы тут делаем?
– Деньги будем снимать. Во-первых, бабы Саши пенсию.
– У тебя доверенность?
– Ну да, конечно. Тети Лампии тоже пенсию снимем.
– Мертвым пенсию не начисляют.
– А кто знает, что она мертвая?
– Я знаю.
– Ты пенсию не начисляешь.
Тетка обернулась, посмотрела на них долгим взглядом.
– Мы шутим, – сказала Нина.
– Мне-то что, – ответила тетка. И отвернулась.
– Я же не себе беру, – объяснил Вася. – Я за ними смотрю.
– И за мертвыми?
– А ты думала? Камень заказать на могилу, с надписью, с фотографией. Заказать, привезти. Все денег стоит.
– А вот башмаки у тебя прохудятся, купишь новые?
– Прохудятся, куплю. Это моя рабочая обувь потому что. Кто еще дров привезет? Кто снег раскидает? Кто крышу залатает? Это сейчас никого нет, кроме бабы Саши. А то ведь были еще люди. И все на мне.
– Их пенсии тоже получаешь?
– Уже нет. Доверенность срок годности имеет.
– Признайся, Вася, зачем ты мне это письмо написал?
– Сон мне приснился. Как будто вхожу я в бабы-Сашин дом, а дом нежилой. Часы стоят, печь холодная, окно разбито, ветер бумажку шебуршит. Страшно. Пусто. И я подумал, что недолго бабе Саше осталось.
На шажок. Продвинулись.
– Знаешь что, Вася, мне тут стоять два часа нет охоты, я пойду проветрюсь. Встретимся, не знаю, когда скажешь.
– Конечно, погуляйте. Я тут потом еще в магазин, лампочки надо купить, хлеба, скумбрию баба Саша любит холодного копчения. Аспирин не буду брать, он у нее и так есть, хотя она и не помнит.
– Когда встречаемся? – нетерпеливо прервала его Нина.
– В четыре часа. Думаю, управлюсь. Вот здесь же и буду ждать вас в машине. У сберкассы.
На улице Нина пошла отчего-то скорым шагом, как будто была у нее забота, спешное какое-то дело. У парка остановилась.
Нина знала, что увидит, если пройдет через облупившуюся арку. Автоматы с газировкой. Аллею голубых елей. Портреты героев войны. Летнюю эстраду. Если только время не унесло все это безвозвратно.
Дети выбежали из парка с мороженым. Пел что-то извечный репродуктор. Все было живо, и все было мертво. Нину парализовало это чувство: все живое мертво, но знать не знает об этом. Ничего и никого нет, ни голосов, ни мороженого, ни ребятишек. И Нины тоже нет.
Мужчина на ходу говорил по телефону:
– Я прекрасно тебя слышу. Не вопи.
Нина вспомнила о новенькой «Нокии», вынула из кармана. Связь была. Нина вернулась к жизни. Она позвонила Коле. «Вне зоны действия», – сообщил оператор. Нина растерялась. Связь была, но звонить ей было решительно некому.
У рынка торговали семечками, пирожками с повидлом. Торговали, покупали, торопились, медлили, разговаривали, улыбались, хмурились. Что все это значит? Что за дикий вопрос? Ничего это не значит. Нина спросила у прохожего дорогу и отправилась в поликлинику.
Окулист Маргарита Громова. 23-й кабинет.
– Второй этаж, – подсказали. – Лестница правее регистратуры. Талончиков уже нет, это надо к открытию приезжать.
Нина поднялась на второй этаж, села у кабинета. Время не торопила. Смотрела в окно на тополиную ветку.
Листья пропускают зеленый летний свет. Форточка приоткрыта, слышно, как дети перекликаются. Мужчина в очереди посматривает на часы. Дверь отворяется, выглядывает сестра, точно кукушка из старых часов. «Следующий».
Нина вошла через два часа, последней.
– Я вашей карты не вижу, – сердито сказала сестра.
– Неудивительно, – отвечала Нина, – ведь ее нет.
Обе уставились на Нину: и сестра, и врачиха.
– Что за хамство? Покиньте кабинет. Прием закончен, – голос у врачихи чеканный. Командный голос.
– Ритка, – Нина шагнула к ней, – ты меня не узнаёшь? Да? Я бы тебя точно не узнала. Еще этот халат белый на тебе. И губы поджимать выучилась.
Растерялась врачиха. Всмотрелась. Не узнала.
– Я Нина. Нинок. Бабы-Сашина внучка.
Мгновенно лицо врачихи переменилось, осветилось, ожило. Не врачиха уже – Ритка.