По дороге взяли сладкого вина.
– Коньяк у меня есть. И шоколад. Коньяк и шоколад – вечные спутники врача. Вечные ему дары. Но у меня и колбаса есть. Сырокопченая!
Останавливались, смотрели друг на друга, заглядывали в глаза, улыбались.
– Как хорошо, что мы еще молодые! – воскликнула Ритка. – Еще можем узнать друг друга.
– А мне кажется, что я уже состарилась.
– Ах, Нинок, что ты такое несешь, личико у тебя детское, гладкое. Это я обабилась. У тебя есть парень?
– Нет, – твердо ответила Нина.
– А! – воскликнула Ритка. И задержала взгляд. – Так пригласим? У меня есть знакомый.
– Чужих не хочу. Никого.
– Всё, поняла, чужих не будет. Никого.
И время они провели отлично, и даже позабыли о времени. За едой, за питьем, за разговорами, ставшими вдруг откровенными, даже слишком, с признаниями, чуть-чуть надуманными. И в кухне горел свет, а они всё сидели, всё подливали в стеклянные сосуды то коричневую жидкость, то цвета соломы. А когда подливать стало нечего, Ритка огорчилась:
– В магаз не сбегаешь, закрыто уже.
Вот тогда Нина и спохватилась, и увидела время – 10 часов 20 минут. Темно за окном.
Ритка предложила ночевать, Нина согласилась. Постелили (диван, раскладушка), легли, погасили свет.
– Нет, – заговорила Нина, – не могу, душа не на месте. Ведь ждет.
Встала, оделась. Ритка вызвалась провожать.
– Хочу своими глазами Васю твоего увидеть. Если, конечно, он ждет.
И он, точно, ждал. Сидел в темной машине. Ни полсловом не упрекнул.
– Бедный оловянный солдатик, – сказала Ритка.
Довезли ее до дома и покатили из города. Вася молчал, Нина молчала. Дорога усыпляла. И усыпила.
День походил один на другой. Нина просыпалась, бабушка говорила ей:
– Валя. Ты приехала.
Являлся Вася. Уговаривал простить Лампию. Завтракали. Копались в саду и на огороде. Убирали в доме, стирали. Обычные житейские заботы. Обычные житейские разговоры.
В один из вечеров играли с бабушкой в дурака (Вася ушел, забыт). Карта не шла, Нина проигрывала.
– Сыграем на желание? – предложила бабушка.
Сыграли. Бабушка выиграла и сказала желание:
– Валя, оставь мне Нину. Она тебя не знает. У нас школа хорошая. Мне радость.
– Ладно, – согласилась Нина.
– Не врешь?
– Не вру.
Бабушка заплакала. Больше Нина с ней в карты играть не садилась.
В середине июля закончился отпуск, и Нина сказала Васе, что возвращается домой. Взяла с него слово, что даст телеграмму в случае чего. Вася просил писать им в город на почту, до востребования.
Довез до станции, посадил в поезд.
В четыре утра Нина добралась до дома. Дверь открыла своим ключом. Вошла.
Коля спал. Нина смотрела на него.
Он открыл глаза. Увидел. Лежал неподвижно. И вдруг всхлипнул. Уткнулся в подушку, затрясся. Нина испугалась, бросилась к нему, обхватила, шептала:
– Всё хорошо, всё хорошо.
– Прости меня, прости.
– Простила, простила.
Телеграмма пришла зимой.
Коля никак не хотел отпускать Нину одну, умолял, уговаривал, вновь и вновь просил прощения, просил забыть тот дурацкий страшный июнь.
– Коля, милый, прощено и забыто.
– Как будто ржавчина разъедает вот здесь, – Коля показал на свою грудь.
– Бедный мой железный человек. Я должна одна, я чувствую. С Васей я в безопасности. Он странный. Но он меня не обидит. Я знаю. Просто знаю. Ну всё, всё.
На этот раз Вася подошел прямо к вагону, помог спуститься на заснеженную платформу.
Он как будто постарел.
Нина устроилась на заднем сиденье. В машине было тепло, сонно. Вася вел осторожно по обледенелой дороге.
– Я вчера тракториста из Александровки уломал за пару бутылок. Он расчистил дорогу. А то не проехать. Снега много в этом году. У Лампии в терраске крыша просела.
– У Лампии ночуешь?
– У вас. Евангелие читаю над бабой Сашей. Она хотела.
Мост. Поле. Поворот. Огонек. Почти дома.
Вася отворил дверь. Предупредил:
– Там не топлено.
И пропустил в терраску, в темноту.
Нина помедлила. Прошептала:
– Она где?
– У себя.
– На столе?
Откуда-то Нина знала, что тело должно быть на столе.
– На кровати.
– Под одеялом?
– Ну что вы.
Нина прошла коридором. Половики все были сняты.
В комнате Вася потянулся к выключателю.
– Погоди, – остановила Нина.
Свет фонаря из окна, как будто процежен сквозь марлю.
Нина приблизилась к кровати. Бабушка лежала на покрывале в темном длинном платье.
– Я помню это платье. Она его не носила. Берегла, но не носила. Говорила, что надевала как-то раз в театр. С белым кружевным воротником.
– Воротник я не стал надевать. Она говорила, что воротник не надо.
– А туфли я не помню.
– Туфли я новые купил. И колготки.
– Она носила чулки.
– Я купил колготки.
– Да какая уже разница.
Нина наклонилась к бабушкиному лицу и выпрямилась.
Вернулась из комнаты на кухню, села к столу. Вася встал у притолоки.
– Я у Лампии натопил. И постель чистую постелил. Проводить?
– Как ты Евангелие читаешь?
– Сажусь рядом с ней на стул и читаю. Свет не зажигаю, свет мешает.
– Темно.
– Я не по книге, я по памяти.
– Я послушаю.
Нина сидела у стены, в пальто, в сапогах. Вася читал, бормотал. Нина задремывала, голос пропадал. И вновь появлялся, и Нина по голосу, как по лучу, выбиралась из сна наружу.
Забрезжил утренний свет.
– Прости меня, баба Саша, – сказал Вася и поцеловал ее в лоб.
– Прощайтесь и вы, – сказал Нине.
И ушел.
Нина ничего не могла сказать мертвой.
Вася вернулся.
Он принес из сарая сколоченный из ошкуренных досок длинный ящик и положил в него тело. Опустил на ящик дощатую крышку и взял молоток.
Ящик он вез на кладбище на санках. Как ребенка. Чтобы ящик не соскользнул, Вася примотал его веревкой. Нина несла на плече лопату.
Яма была уже выдолблена. Снег в нее налетел, чуть забелил.
Вася распутал веревку, поставил ящик; часть его висела над краем. Спуск в яму Вася оставил покатым. Вася подтолкнул ящик, и он плавно соскользнул по скату, как по горке. Вася спрыгнул в яму, выправил ящик.
Выбрался наружу, отер потное лицо рукавом.
– Что теперь? – спросила Нина.
Вася взял горсть припорошенной снегом земли. Бросил на ящик. И Нина бросила. Вася прочитал из Евангелия, ухватил лопату и закидал яму.
Посмотрели на холмик.
– Крест я завтра поставлю, – пообещал Вася.
Он передал Нине ключ от дома, сказал, что сделал дубликат.
– Вдруг пригодится.
В конце июня 2001 года Нина и Коля взяли билеты и сели на скорый ночной поезд.
В вагоне они разговаривали между собой мало и тихо.
Ночь проспали. Днем пили чай, выходили на больших остановках, обедали в ресторане. Смотрели в окно на заходящее солнце.
Стемнело. Они не ложились. Собрали постели, свернули матрацы. Сидели рядом на полке. Вагон спал, вздыхал, похрапывал.
– Вот она, – прошептала Нина.
Поезд проходил станцию.
Одинокая платформа. Свет фонаря. Пристанционный домишко. Ночная тьма.
Через полчаса они сошли с поезда в райцентре. На привокзальной площади взяли такси. Не торговались. Через час с небольшим (казалось, что слишком быстро) подъезжали к поселку.
Горели редкие фонари.
– Теперь направо, – тихо говорила Нина. – Прямо. Налево. У этой калитки. Да. Спасибо.
Они дождались, когда стихнет шум мотора. Повернули щеколду.
Дом был заперт. Нина вынула ключ.
Терраска. Коридор. Дверь в чулан. Дверь в комнату.
Переступили порог, услышали шорох, включили свет. Крыса прыгнула со стола.
Нина отмыла стол, отскребла. Коля завел часы на буфете. Притащил из сарая дрова.
Июнь был холодным, дождливым, отсыревшие дрова дымили. Коля нашел в этажерке старый «Квант», отрывал страницу за страницей, заталкивал между поленьями.
– Гори, закон действия и противодействия, закон относительности и закон сохранения, гори ярко, грей жарко, – так он говорил.
Пламя занялось. Нина поставила на шесток чайник.
Выпили сладкого чаю, легли вдвоем на узкий диван, обнялись, переплелись, согрелись.
На другой день они обошли поселок. Пробивались через заросли, заглядывали в оконные провалы; небольшой дождь шептал: спи-спи-спи.
Над кладбищем поднялась трава.
Бабушкина могила виднелась издалека, такой высокий крест поставил Вася. Крест был из антенны, Вася снял ее с бабушкиной крыши. И Нине казалось, что антенна передает сейчас какой-нибудь сериал про богатых и бедных и бабушке там, в глубине, не скучно.
Вернулись в дом. Обсушились, погрелись у печки, съели привезенные из Москвы консервы.
– Интересно, где сейчас Вася? – спросил Коля.
– Где-нибудь, – ответила Нина.
Таксист приехал к шести, сдержал слово.
Обломки
1999. Осень
Музей Люба считала обителью, себя – служителем. Хранила обломки прошлого. Да и сама она обломок, ее бы тоже в стеклянную витрину, и пояснительную надпись наклеить: так, мол, и так, на свету не держать, в холодильник и к батарее не ставить, хранить в осторожном полумраке.
Конечно, была она живой человек, таскала продукты из магазина, копейки считала до зарплаты, переживала за внуков, таращилась в телевизор, теряла чувство времени в метро (метро располагает). Жила, цеплялась, смотрела на часы. Как все, как мы. Но она знала про себя, что обломок, что самое ей место – музейный фондовый отдел. Ушла с передовой в запас. И хотела бы вернуться, а некуда. Так бывает. Время вышло, а Бог забыл о тебе.
Вот она и разбирала, кто кому и зачем писал письмо в далеком 1900‑м, к примеру, году. Разбирала, да не всегда разбиралась. Почерк уж больно прихотливый, да и чаю пора вскипятить. Или покурить на площадке. Полумрак. И сигарета мерцает красным тревожным огоньком.