Москва большая. Я потрясен. До метро на автобусе. Полчаса, и это без пробок. Воскресенье, утро, народу немного, моя засмотрелась в окно. Она глядит в окно, а старик на нее. Любуется. Видит око, да зуб неймет (поговорка; вышла из широкого употребления). Душа жива, что ж.
Называется это торговый центр. ТЦ.
Подземные этажи и наземные. Магазины, кафе, салон красоты, кинотеатр, аптека, стеклянный купол. Громадина. Город в городе. Кит. Можно жить, не выбираясь из чрева. Были б деньги.
Моя выкурила сигарету у входа, внутри не закуришь, не забалуешь.
Толпа текла из метро во чрево. И все они там уместятся свободно. Четвертое измерение, не иначе.
Туалеты роскошные, зеркала во всю стену, смотри, моя девочка, любуйся. Руки-то помой. Вот так.
Бродила одна. Взяла кофе, громадную кружку (ну хоть не растворюха), сидела в удобном кресле, наблюдала. Для нее это что-то вроде поездки за границу. Вояж на тот свет, пара часов в раю. Больше не вынести. Больше – ад. Так оно там все и устроено, я полагаю. Зависит от дозы.
Хороший кофе, милая официантка, заботы забыты. Разве что сигарету не выкуришь. Что касается дозы. Моей нужна лошадиная. Два битых часа по магазинам (битых, хм, сейчас так не говорят, пора бы уж обновить базу данных). То блузку примерит, то джинсы, то босоножки. Зима на носу, возьми лучше свитер. Примерила и свитер.
Вновь кафе. Народу прибыло, столики заняты.
Спросила у молодого человека: «Можно?»
«Да. Конечно».
Не садись к нему, он женат, у него двое детей, они все здесь рядом, меряют башмаки, скоро появятся. Он занят, понимаешь? Не трать время. Да, кольца у него нет, но оно есть, спит в серванте, в темноте и покое. Стало мало. Но оно есть. Он окольцован, на привязи. Слышишь?
А, вот и они, милости просим.
– Ах, простите, я уже всё.
– Нет-нет, мы уходим. Саша, возьми пакет. Генка, завяжи шнурки.
Их голоса удаляются, а ты сидишь одна и смотришь на оставленную им чашку. Бог мой, во что я вляпался!
Посмотрели кино. Я бы запретил долби-стерео. Каждый шорох как гром небесный. Голова раскалывается. Фигурально выражаясь. А Ксюша ничего, норм (новое словцо). Дожевала попкорн, отряхнулась.
Народ потянулся к выходу, моя все сидит, пялится на погасший экран. Прохладно в зале, кондиционеры морозят. Адов ад.
В метро моя прислонилась к надписи «не прислоняться».
Пассажиров немного. Перегон долгий.
Я шепчу: «Парень уставился в схему метро, да, он, конопатый, да; хороший парень, между прочим, не москвич, квартиру снимает с приятелем, программист, свободен, непьющий и сигаретами себя не травит и тебя приучит к здоровому образу жизни, зарабатывает, чуток занудный, стерпишь, посуду, кстати, вымоет за тебя, золото, а не парень. Смотрит на тебя. Улыбнись. К морю летом поедете. Куда, куда, в Турцию. Родишь ему близнецов. Вова его зовут. Вовчик. Вован. Владимир Андреевич. Красивое русское имя. Ты же нерусских не одобряешь? Что ты мычишь “нет”, я-то знаю. А он русский, рязанский. А у тебя прадед, между прочим, немец. Фриц. Прабабушка согрешила. Тоже конопатый был. Убили его, милая, в неравном бою. Все бои неравные. Кости его в нашей земле лежат, а плоть растворилась. Плоть его и есть земля. Наша. Так что и он русский. Нет?
Улыбнись Володе. Он улыбнется в ответ! Имя твое спросит».
«Отвяжись».
«Что?»
«Заткнись».
«Что?»
Вечером дома. Переоделась в затрапез (футболка, треники), выкурила на кухне сигарету, перемыла посуду, воду завернула и спросила: «Доволен?»
Спросила!
«Доволен?»
«Да».
Ответил.
Позвонила подружке.
Маникюрша дура, Хорватия дорогая, на бедрах уже не носят. Милый, милый трёп.
Варя? Развелась? Вот так да. Быстренько она. А. Понятно. И правильно. Туда и дорога. Я тоже так думаю. Точно.
Я позеленел от скуки. Вдруг моя спрашивает, так, мимоходом, впроброс:
– Есть у тебя знакомый психиатр?
– Чего?
– Голоса слышу.
– Иди ты.
– Голос, если быть точной.
– Попей успокоительное. Конечно. Ты просто устала. Пустырник на ночь.
Да, я понял, что должен заткнуться. Понял. Всё. Рот на замке (фигурально выражаясь). Молчу. Не звучу. Пустырник поможет. Голос как рукой снимет. Обещаю.
Октябрь уж наступил.
Моя едет на дачу. Чужая дача, незнакомая. Учителки зазвали.
Вечер. Она едет. Везет бутылку мартини.
Вагон полупустой, старый, вечерний. Сквозняки, последнее солнце.
Станция.
Моя смотрит в окно. На безлюдную серую платформу.
Загорается фонарь. Вечерний свет.
И ведь знает, что ее станция, что бежать надо, пока двери открыты. Знает, но не бежит. Смотрит в окно.
Крикнуть бы: эй!
Не кричу. Молчу. Тсс.
Двери закрываются.
Моя смотрит в окно, как уходит назад платформа. Лицо спокойное, взгляд отрешенный, пустой.
Перегон долгий, вечный.
Если вы еще живы
На холодном ветру трепещут обрывки, клочки.
Сдаю…
Покупаю…
Сниму…
Работа…
Если вы еще живы…
Боря удивился и принялся читать. Светофор глядел красным немигающим глазом.
Если вы еще живы, значит, Бог милостив, милостив, но печален, вы не слышите Его. А Бог вас не оставляет, указывает путь, указывает поворот, указывает и остановку в пути.
Светофор дал зеленый свет, но Боря не видел. Он читал объявление на фонарном столбе:
Шум и гул, хохот и грохот заглушают глас Божий, а если тишина и вы слышите ясно, то всё же не слушаете. И лишь потом, после, думаете: ах, если бы.
Научу вас слышать и слушать. Практики и приемы. Адрес и время занятий…
Где-то в переулке за Красными Воротами в осеннем промозглом дворе флигелек.
Если вы еще живы…
День был 30 ноября, год 1997‑й.
Борю тогда уволили, и домой он не торопился. Денег выписали под расчет, есть чем заплатить за урок. Вдруг поможет.
Бог милостив…
А какой Бог, христианский, языческий, иудейский? Кто-то, может, и разберет, но не я, не Боря; мы люди маленькие, крохотные, обрывки старых объявлений на фонарном столбе.
Девяностые – новое средневековье. Все может быть, все.
Темная низкая арка, маленький двор. На двери в подъезд то же самое объявление:
Если вы еще…
Мы еще, да.
Поздним вечером Боря рассказывал жене про объявление, про холодный ветер, про маленький двор. Рассказывал, не торопясь и не горюя (так велел учитель) по утраченной работе; по теплому месту в закутке, по заведенному, как хронометр, порядку.
Боря наслаждался домашним уютом, тешил себя вниманием доброй жены (вот с кем ему повезло!). Учитель не велел и уютом наслаждаться, но Боря не умел себе в этом отказать.
– Да что же это за учитель такой? – спрашивала Лида (имя жены казалось Боре сладким и прозрачным, как леденец).
– Я тебе для начала опишу место. Обыкновенная квартира в старом московском доме, я уж не знаю, когда выстроенном, до Наполеона или сразу после. И потолки там, и окна. Но квартира коммунальная, комната небольшая. Диван вдоль стены, мне на нем места недостало, я сел так, на полу.
– Холодно! – обеспокоилась жена.
– А я пальто догадался подстелить.
Учитель наблюдал за ними из кресла. Поднимался, прохаживался, останавливался подолгу у окна, которое выходило во двор. Он спросил Борю, что же он хочет, за чем пришел. И Боря все пытался объяснить и в конце концов объяснил, что надеется научиться оказываться в нужном месте и в нужное время, но для начала не попадать не в то время и не туда.
– Вот как, например, потерял я работу? – объяснял Боря жене. – Спешил очень утром, летел к лифту. Мне бы остановиться, пусть едет без меня, но нет, рванул. И оказался лицом к лицу с директором. Один на один. И поднимались мы долго, время как будто стало вязким. И все это долгое вязкое время директор меня разглядывал. А у меня нос красный, замерзший, губы потрескались.
– А я тебе говорила насчет помады.
– Я не женщина.
– Да ей все равно, женщина ты или мужчина, она бесцветная, гигиеническая, питает и увлажняет.
– Ладно, что уж. Мы ехали, он смотрел и молчал, молчал, а вечером пришла тетка из кадров и сказала, что начальник все обо мне выспрашивал: и какую должность занимаю, и как долго, и кто меня рекомендовал, и как часто болею и не страдаю ли алкогольной зависимостью.
– Выходит, он твое имя помнил.
– Никак нет, этим он свою память не отягощал. Спросил кадровичку, кто это у нас такой маленький, чернявый, лысый, с большим носом, в глаза не смотрит, грязь натащил в лифт. Полистал дело и велел сократить мою должность вместе со мной.
– Дурак какой.
– Зарплату хорошую платил.
– Ничего, перебьемся.
– Что бы я без тебя делал? Пропал бы.
– Точно, – согласилась жена.
– Я так и сказал учителю, что без тебя пропал бы совсем, а он ответил, что, значит, Бог меня бережет и направляет. «Вам надо настроить слух», – так он сказал. И дальше мы упражнялись в отрешении от всяческих мыслей и забот. И на какую-то секунду мне удалось оказаться в полной тишине и забвении себя.
Такими ли точно словами объяснялся Боря с женой, не могу поручиться.
Боря занимался три месяца (два раза в неделю по три часа). Отрешиться от себя, стать прозрачным получилось только раз, на первом занятии (об этой секунде он и говорил жене). Ему мечталось секунду повторить, а то и продлить, он выполнял упражнения, запоминал наставления, практиковался дома, но всё безуспешно. Правда, Лида уверяла, что Боря стал спокойнее.
– Ты, как начал учиться, ни одной чашки не разбил, так что не переживай, не напрасно платим за уроки.
Общим счетом вышло восемь занятий, девятое (уже оплаченное) не состоялось.
Боря ждал долго; товарищи его разошлись, а он все стоял у заветной двери, надеялся. Ему казалось, чувствовалось, надо подождать, потерпеть. И он дотерпел.