не – не жалюзи, а плотно закрытые двойные шторы, из ткани и тюля. Верхний свет не включен, поэтому в комнате темновато, как пасмурным вечером. В торшере возле дивана одна лампа не горела. На столике перед диваном – стеклянная ваза с чистой водой, в которой стояли белые гладиолусы, совсем свежие, словно только что срезанные. Музыки в этой комнате слышно не было, стены голые – ни картин, ни часов.
Парень жестом предложил мне сесть. Когда я устроился на диване (он оказался таким же удобным, как тот, что стоял в приемной), он достал из кармана брюк что-то вроде очков для плавания и показал мне. Это действительно были очки, самые обыкновенные – из резины и пластмассы. Почти в таких же я плавал в бассейне. Зачем здесь понадобились очки, я понятия не имел.
– Не бойтесь, – сказал парень. Точнее, не сказал, а произнес одними губами и чуть пошевелил пальцами. Но я все равно его понял и согласно кивнул.
– Наденьте это и не снимайте, пока я сам не сниму. И не двигайте их. Вы поняли меня?
Я снова кивнул.
– Вам никто не причинит зла. Все будет хорошо. Не беспокойтесь.
Я опять ответил кивком.
Парень зашел сзади и надел мне очки. Поправил сзади резинку, проверил, плотно ли прилегают прокладки. От моих эти очки отличались тем, что в них ничего не было видно. Прозрачную пластмассу чем-то наглухо закрасили, и меня окружила плотная – и искусственная – пустота. Я вообще ничего не видел, не знал даже, где торшер. Была иллюзия, что меня самого замазали толстым слоем неизвестно чего.
Парень тихонько положил руки мне на плечи, точно хотел ободрить. Пальцы у него были тонкие и очень деликатные, но вовсе не слабые. Их четкие касания напоминали пальцы пианиста на клавиатуре. Через них мне передавалось дружеское расположение, вернее, не расположение… но что-то очень близкое к тому. «Все будет хорошо. Не беспокойтесь», – говорили мне пальцы. Я кивнул, и парень вышел из комнаты. Послышались его удаляющиеся шаги. Дверь отворилась и закрылась.
После его ухода я какое-то время просидел в той же позе. Темнота, в которой я оказался, была какая-то странная. Такая же кромешная, как тьма, что окружала меня в колодце, но… совсем не такая. Ни направления, ни глубины, ни веса… эта темнота была абсолютно неосязаема. Не темнота даже – скорее небытие. Меня просто технически лишили зрения, ослепили на время. Мышцы сократились и затвердели, горло пересохло. Что же будет дальше? Тут я вспомнил, как парень прикоснулся ко мне. «Не беспокойтесь», – говорили его пальцы. Не знаю почему, но мне показалось, что его словам можно верить.
В комнате было очень тихо, и когда я задержал дыхание, мною овладело ощущение, что мир замер и все сейчас погрузится на дно, в неведомые вечные глубины. Нет – мир продолжал свое движение. Дверь отворилась, и в комнату на цыпочках вошла женщина.
Я понял, что это женщина, по тонкому аромату духов. От мужчины так не пахнет. Дорогие духи, наверное. Запах показался знакомым – я пытался вспомнить его, но не получалось. Похоже, неожиданно лишившись зрения, я стал терять и обоняние. И все же это был другой запах: духи той шикарно одетой дамы, что пригласила меня сюда, пахли иначе. Послышалось легкое шуршание одежды: женщина пересекла комнату и мягко присела на диван справа от меня. Она сделала это тихо, невесомо – так могла только миниатюрная женщина.
Сидя рядом, она пристально смотрела на меня. Я кожей ловил на себе ее взгляд и понимал: человек может чувствовать взгляды других, и глаза для этого не нужны. Женщина, не двигаясь, пристально меня разглядывала. Дышала тихо, совсем неслышно. Не меняя позы, я уставился в темноту прямо перед собой. Родимое пятно на щеке, как мне показалось, начало теплеть и потемнело. Женщина протянула руку и осторожно, как какой-то дорогой и хрупкой вещи, коснулась отметины кончиками пальцев и стала легонько поглаживать.
Я не знал, как реагировать, и понятия не имел, какой реакции она ждет от меня. Реальность осталась где-то далеко. Во всем этом чувствовалась странная отчужденность: казалось, я хочу на ходу перепрыгнуть из своего вагона в чужой, что движется с другой скоростью. Я напоминал себе дом, оставленный хозяевами в пустоте отчуждения, – совсем как дом Мияваки. А эта женщина вошла в брошенный дом и зачем-то по-хозяйски ощупывает стены и столбы, на которых он держится. Но каковы бы ни были причины, заброшенный дом (а я – всего лишь такой дом) не в состоянии ничего сделать, да в этом и нужды нет. От такой мысли стало немного легче.
Женщина не говорила ни слова. В комнате повисла густая тишина, которую нарушал только шорох ее платья. Женские пальцы скользили по моей коже, словно пытались расшифровать мелкие тайные письмена, нанесенные на нее давным-давно.
Женщина перестала гладить мое пятно, поднялась с дивана и, зайдя сзади, коснулась его языком. В следующий момент она уже облизывала его, как Мэй Касахара в саду прошлым летом. Только получалось это у нее гораздо более умело. Язык ловко, с разной силой и под разным углом, прилегал к коже, пробовал ее на вкус, обсасывал, дразнил. Ощутив влажную горячую резь внизу живота, я постарался сдержать нарастающее возбуждение. Эрекции еще только не хватало. Полный бред! Но совладать с собой не смог.
Я попробовал совместить свое «я» с заброшенным домом – представлял себя балкой, стеной, потолком, полом, крышей, окном, дверью, камнем. Это казалось естественным и логичным.
Я закрыл глаза и отделился от своей телесной оболочки с ее грязными теннисными тапочками, нелепыми очками, идиотской эрекцией. Оказалось, расстаться с бренным телом не так уж и трудно. Стало немного легче – по крайней мере, удалось избавиться от сковывавшей неловкости. Я – заросший сорняками сад, я – не умеющая летать каменная птица, я – высохший колодец. Я знал: женщина – внутри брошенного дома, а я и есть тот самый дом. Ее не видно, но меня это больше не волнует. Если она ищет что-то внутри – значит, надо дать ей это.
Ход времени смешался, утратив четкость и последовательность. Вокруг меня – множество временны х измерений. В каком из них я сейчас? Я перестал понимать. Сознание медленно возвращалось в тело, а женщина, казалось, уходила, как бы меняясь с ним местами. Она покидала комнату так же тихо, как вошла. Шорох одежды, ускользающий аромат духов. Скрип распахнувшейся и закрывшейся двери. Частица моего сознания все еще оставалась там, в заброшенном доме. И в то же время я – это я и сижу сейчас на этом диване. Что делать дальше? Я никак не мог решить: где же настоящая реальность? Слово «здесь» мало-помалу как бы расщеплялось внутри меня. Вот он я – здесь, но и здесь тоже я. И то и другое выглядело одинаково реальным. Я сидел на диване, захваченный этой удивительной раздвоенностью.
Немного погодя дверь отворилась, и в комнату кто-то вошел. По звуку шагов я понял: тот самый парень. Мне запомнились его шаги. Он обошел меня вокруг и снял очки. В комнате было темно, горела лишь слабая лампочка в торшере. Я легонько потер ладонями глаза, чтобы скорее привыкли к реальному миру. На парне появился пиджак – темно-серый, в зеленую крапинку, прекрасно подходивший под цвет галстука. С улыбкой он мягко взял меня за руку, помогая подняться с дивана, и подвел к двери в глубине комнаты. За дверью оказалась ванная. Кроме туалета там имелась маленькая душевая кабина. Усадив меня на крышку унитаза, парень открыл кран, дождался, пока пойдет горячая вода, и жестом предложил мне принять душ. Вручил новый кусок мыла, предварительно сняв упаковку. Потом вышел и закрыл за собой дверь. Почему я должен принимать здесь душ? С какой стати?
Разоблачившись, я понял причину. Оказывается, я сам не заметил, как кончил в трусы. Я тут же принялся отмываться под струями горячей воды куском зеленого мыла. Смыл прилипшую к волосам на лобке сперму. Выйдя из душа, вытерся большим полотенцем. Рядом с полотенцем лежали упакованные в целлофан трусы «Калвин Кляйн» и майка. Размер был мой. Может, они заранее планировали, что я тут у них обкончаюсь? Я немного посмотрел на свое отражение в зеркале. Голова соображала плохо. Выбросил перепачканные трусы в корзину для мусора, надел вместо них свежие и такую же чистую новую белую майку. Потом – джинсы, натянул через голову джемпер. Надел носки, свои замызганные теннисные тапочки, спортивную куртку и вышел из комнаты.
Парень ждал меня и проводил в уже знакомую приемную.
Там ничего не изменилось. На столе лежала та же книга с заложенной страницей, рядом – компьютер. Из динамиков доносилась какая-то незнакомая классическая мелодия. Усадив меня на диван, парень принес стакан в меру охлажденной минеральной воды. Я выпил половину и произнес: «Что-то я устал». Голос показался чужим – ничего такого говорить я не собирался. Слова взялись откуда-то сами собой, независимо от моей воли. Хотя голос, конечно, был мой.
Кивнув, парень извлек из внутреннего кармана пиджака белый конверт и сунул его в карман моей куртки – как вставляют в строку точное определение. Еще раз слабо кивнул. Я посмотрел в окно. Уже стемнело, город сиял неоновыми вывесками, зажженными окнами домов, уличными фонарями и фарами автомобилей. Находиться здесь дальше было невыносимо мучительно. Я молча поднялся с дивана, пересек комнату, открыл дверь и вышел. Парень, стоя за столом, наблюдал за мной, но ничего не сказал и останавливать меня не стал.
На станции «Акасака мицукэ» бурлил разъезжавшийся по домам после работы народ. Лезть в душное метро не хотелось, и я решил пройтись. Мимо Дома приемов вышел у станции Ёцуя на проспект Синдзюку-дори и заглянул в небольшое малолюдное кафе. Спросил маленькую кружку бочкового пива, сделал глоток и понял, что голоден. Заказав легкую закуску, поглядел на часы: почти семь. Впрочем, время сейчас почти не имело для меня значения.
Повернувшись, я почувствовал, что во внутреннем кармане куртки что-то лежит. Ага – конверт, что передал мне парень при расставании. Я совсем забыл про него. Обыкновенный белый конверт, – правда, куда тяжелее, чем кажется с виду. Не просто увесистый, а наполненный какой-то необычной тяжестью. Будто что-то массивное сидело внутри конверта, затаив дыхание. После недолгих колебаний я вскрыл его – все равно это пришлось бы сделать рано или поздно. В конверте оказалась пачка аккуратно сложенных купюр по десять тысяч иен, новеньких, без единого сгиба. Из-за этого они казались ненастоящими, хотя у меня не было причин сомневаться в их подлинности. Двадцать банкнот. Для пущей уверенности я пересчитал еще раз. Все правильно, двадцать – двести тысяч иен.