– Двадцать семь, – негромко сказала Алкиона.
– Да, приблизительно так. И как же быстро пролетают дни, когда ты любишь. Ты быстро теряешь им счет. Так что учти, юный романтик, что, свяжись ты с нашей маленькой Алли, не позже чем через месяц она станет такой же, как я сейчас.
– Но ведь ты-то жила со своим любовником, – напомнила Алкиона. – Значит, нашелся какой-то способ.
– Да, и для этого потребовалась вся моя хитрость. Я упорно старалась не быть счастливой. Я была крайне жестока со своим Ходжем и всячески подбивала его быть жестоким со мной. Мы все время ругались и доходили даже до драки. И каждый раз, когда ко мне приближалась опасность сделаться абсолютно счастливой, я безжалостно секла его, секла до крови… Вот так и продолжалось одно ужасное десятилетие за другим. Но, как и бывает со всем, чем пытаются заменить секс, со временем наказания эротизировались. Боль стала прямым выражением моей к нему страсти. Он это понял и стал подбивать меня применять в наказании все больше и больше усилий. Пока не пришел день, когда мое наслаждение его муками стало настолько совершенным, что я не смогла остановиться и забила его до смерти.
Вилл вскрикнул от ужаса.
– Совершенство – это смерть, – продолжила Анастасия. – Мир несовершенен, но будь иначе, кто бы его любил? – Ее веки сомкнулись и застыли, бледные, как выцветшая бумага. – Сколько я понимаю, тема нашей беседы исчерпана. Позволь мне вернуться к манящему меня забвению.
– Да, моя милая. – Голос Алкионы был почти не слышен. – Прости, что я тебя побеспокоила.
– Песок утекает из этих проклятых часов… – пробормотала Анастасия. – Если ты успеешь хотя бы чихнуть в этом проклятом материальном мире, то считай, что тебе крупно повезло. Сэлинджер[83].
Выходя из двери, Вилл оглянулся и увидел на больничной кровати не бледную старуху, а ослепительный сгусток света.
– А ты веришь тому, что говорят про Нанше? – спросила минут через пять Алкиона.
– А что там про это чудище говорят?
– Что он-и-она – это душа – Ка – Вавилона. Что этот наш мир есть не что иное, как его-или-ее сон, в котором мы живем, и любим, и сражаемся, и к чему-то стремимся, самонадеянно считая себя центрами вселенной. Но придет день, когда Нанше проснется, и все мы мгновенно, без всяких мучений перестанем существовать.
– Не знаю. Надеюсь, что это не так. А сама-то ты как думаешь?
– Я в раздумье. Хочешь знать, почему я вдруг встала и ушла из клуба? Я вроде бы услышала, как он-она простонало твое имя, и опасалась, что оно там дальше может сказать. – Алкиона сняла кольцо и спрятала в сумочку. Лицо ее было все в слезах, и Виллу отчаянно хотелось осушить его поцелуями. – В чем, вообще говоря, есть определенная ирония.
– Алкиона, я…
– Стихни, – осадила его Алкиона, но тут же взяла себя в руки. – Маленькой девочкой я купила себе первого гиппогрифа и научилась на нем летать, потому что хотела свободы. Затем, с возрастом, я стала все чаще натыкаться на непреодолимые ограничения и летала уже для того, чтобы узнать размеры своей клетки. А кончилось все тем, что я летаю, чтобы притворяться перед самою собой, что если не сейчас, то когда-нибудь свобода может прийти. – (Колеса лимузина мягко шуршали по мостовой. Время было уже позднее, машин на улицах почти не попадалось.) – Вот скажи, только честно, ты видишь хоть какой-нибудь способ, чтобы мы с тобой были счастливы вместе?
– Нет, – сказал Вилл после длительной тягостной паузы. – Нет, не вижу.
– Вот и я не вижу.
Она высадила Вилла на Бродвее, кварталах в сорока от того места, куда ему было нужно. Он шел домой сквозь холодную морось, принесенную ветром с моря.
17Принц в Джинни-Голле
Этот слух пронесся лесным пожаром по Гарлему, Джинни-Голлу, равно как и по соседним с ними общинам Белутахатчи и Дидди-Ва-Дидди: босой, в пропыленном плаще принц пришел к Салему Туссену, чтобы посоветоваться и, прежде чем предъявлять свои права на престол, получить у олдермена напутственное благословение. Хайнты высыпали на улицы, они сбегали по лестницам доходных домов, вываливались из пивных и бильярдных, выползали, пошатываясь, из опиумных притонов и дешевых борделей, выходили из парикмахерских и клубов по интересам, забывали свои вечерние школы и благотворительные кухни и глазами, полными несбыточных надежд, видели на асфальте его сияющие следы.
Вилл с лисицей намалевали их фосфоресцентной краской еще ночью, прикрыв подавляющим заклятием, срок действия которого истекал сразу же после заката, но никто этого, конечно же, не знал.
Войдя в кабинет олдермена, Вилл скинул капюшон и какую-то долю секунды наслаждался полным, откровенным изумлением своего бывшего работодателя.
Затем Салем Туссен протянул руку и крепко сжал его локоть, словно уверяя самого себя, что Вилл – это действительно Вилл.
– Так ты по правде, что ли, царь? – спросил он с сомнением, но тут же вернулся к своей всегдашней безапелляционной манере. – Нет, конечно же, нет. Так что же это ты задумал?
– Во всяком случае, я никак не считаю себя настоящим наследником, – начал Вилл. – Но мне тут стали говорить, что все-таки я наследник, и теперь… – Он пожал плечами. – Теперь я просто не знаю. – Он нагло врал своему старому наставнику и должен был вроде бы терзаться угрызениями совести. Но на практике это давало ему странное и очень приятное ощущение собственной силы. – Теперь я просто действую по обстоятельствам. Плыву по течению и жду, куда вынесет.
– Не дури ты мне голову, молодой человек, этот город говорит со мной без утайки. Что знает Вавилон, то знаю и я. И я очень надеюсь, мальчик, – Туссен надел самую строгую из своих бесчисленных масок, – что ты понимаешь, во что ввязался. А в противном случае позволь мне тебя предупредить: политика – это мясорубка. Не суй в нее пальцы, а тем более голову, если не имеешь точного представления, что и зачем ты делаешь. И даже если имеешь, все равно лучше не суй. А теперь скажи мне, что тебя сюда привело.
– Я хочу попросить тебя об одной услуге.
– Затем я, сынок, здесь и сижу, – облегченно улыбнулся Туссен, – затем я здесь и сижу. – Он вновь ощущал под ногами привычную почву.
– Нату нужна контора. В каком-нибудь таком месте, чтобы выглядело официально, но при случае сдавалось частным лицам. Чтобы выглядело вместе и солидно, и малость подзапущенно. Чтобы обилие посетителей не привлекало особого внимания. И чтобы кто-нибудь – ну, скажем, вроде тебя – мог быстро организовать аренду без всяких бумаг и за наличные. Вот эта ваша Старая Ратуша, – Вилл обвел рукою кабинет, – подошла бы идеальнейшим образом.
– Да зачем вам вдруг это?
– Ну… понимаешь… мы тут с ним прикинули, что, если появится новый царь, появится и уйма всяких личностей, которые хотели бы иметь к нему доступ, чтобы подсунуть свои жалобы и замыслы, и которые были бы вполне готовы ради такого доступа подмазать где и что надо.
– А-а, – понимающе кивнул Туссен. – Ты будешь продавать титулы и должности.
– Ты видишь меня просто насквозь! Ну так что, договоримся?
– Видишь ли, тут есть одно обстоятельство. Ната я, конечно же, очень люблю, но только он самую малость слишком известен в этих местах, чтобы мне можно было…
– Нет, что ты, – замахал руками Вилл, – и ноги его здесь не будет. Я и сказал-то про него, чтобы ты понимал: я ничего от тебя не скрываю. Заходите, графиня, – сказал он, распахнув дверь кабинета, а затем опять повернулся к олдермену. – Это графиня Лизетта иль Вольпоне. Это она будет сидеть в кабинете как представительница Ната.
На лисице был мужской пиджак без галстука, с орхидеей на лацкане. Глубоко расстегнутый ворот рубашки открывал для обозрения верхнюю часть ее грудей. В таком костюме вид у лисицы был обворожительный и чуть плутоватый, а подчеркнутая эксцентричность придавала фантастическому титулу нечто вроде достоверности.
– Знакомство с вами, олдермен, – это большая честь, – поклонилась лисица. – Вилл рассказывал мне о вас очень много хорошего.
– Миледи. – Салем обошел свой стол, низко склонился и поцеловал ей руку.
– Ой, мамочки! – зарделась лисица и обмахнулась веером. – Вилл, возьми на заметку. Зуб даю, этот кент никогда не ложится в постель в одиночку.
Туссен разулыбался, как десять тысяч добрейших дядюшек, слитые воедино.
В этот самый момент из боковой двери показался Джими Бигуд. Увидев Вилла, он пораженно присвистнул, пробормотал: «Чтоб меня черти драли», крикнул через плечо: «Дохлорожий, оторви свою задницу от стула и беги сюда!» – и недоуменно воззрился на Туссена.
– А не тот ли он, случаем?..
– Тише, тише, – успокоил его Туссен. – Не будем делать поспешных выводов. Лучше подождем и посмотрим, во что нам выгоднее верить. А пока что этой прелестной леди нужно помещение под офис.
Начались переговоры. Называли суммы, спорили о размере комиссионных. Предложения выдвигались и тут же забирались обратно. Затем наступил волшебный момент, когда все уже было согласовано, и Вилл поспешил объявить сделку заключенной, иначе лисица и олдермен промчались бы дальше и торговались всю ночь из чистого удовольствия иметь дело с достойным профессионалом. Туссен вручил лисице ключи от кабинета, расположенного не слишком близко к его собственному, но и не слишком далеко, чтобы всегда была возможность за нею присматривать. Лисица сложила перед собой ладони и низко поклонилась.
– Домо аригато[84].
– Де нада[85], – откликнулся Салем Туссен и тут же удивленно спросил: – А что это там за шум?
Джими Бигуд открыл окно, и они увидели, что улица внизу запружена хайнтами. И все они смотрели вверх, на здание. Заметив в окне движение, хайнты начали скандировать:
– Дай-те нам ца-ря, дай-те нам ца-ря!
– Мать твою так, – сказал Дохлорожий.
– Слышишь, мальчик? – спросила лисица. – Это они тебя так любят. Выйди на балкон и помаши им ручкой.