– Никто.
– Тогда и с Анри ничего не происходит.
Ищу в толпе Лиз. Элеанор тащится следом.
Мы все время стояли недалеко от бара, словно вот-вот собирались уйти, но сейчас мы просачиваемся сквозь толпу и шум. Все на нас смотрят. С тревогой, с завистью, а иногда – похотливо. Мы – набор бесконечных ног, костей, острых плеч и длинных шей. Мы выделяемся.
– Никто, – повторяет Элеанор, словно она убеждает в этом не только меня, но и себя.
– Как скажешь.
Отвлекаюсь на хорошенькую девушку, которая флиртует с каким-то парнем: ее руки у него в карманах. Похоже, искать Лиз и не стоит. Может, мне хватит просто прочувствовать, каково это – быть не-балериной. Упираю руку в бок и откидываю назад волосы – повторяю за девушкой, на которую пялюсь. Выхлебываю остатки льда. У него привкус алкоголя. Продвигаюсь поближе к танцполу – Элеанор следом, словно она потерявшийся щенок. По дороге я натыкаюсь на Лиз. Она щебечет с каким-то иностранцем постарше – бразилец или, может, аргентинец? Слушает его так внимательно, словно у него изо рта падают золотые монеты.
– Эй! – окликаю ее слишком громко.
Лиз отодвигается от меня и пытается показать тому парню, что в жизни меня не видела.
– Анри угрожает, что расскажет всем, что мы сделали с Кэсси. Ну, та старая история.
Алкоголь действует на меня как сыворотка правды. Слова льются нескончаемым потоком, и это привлекает ее внимание.
– Тогда будь осторожна, – кричит Лиз в ответ, словно она не имеет к этому никакого отношения. – Никому не доверяй! Этот урок дался мне нелегко…
Я, должно быть, выгляжу ошеломленной, потому что она продолжает низким голосом, словно репетировала:
– Например, я думала, что мы можем друг другу доверять. Но ведь это ты рассказала обо мне медсестре Конни. И они взвешивали меня дважды в неделю. Следили за мной, словно я какая-то преступница. Ты знала, что скоро я стану лучше тебя.
Она подпускает в голос бравады, но я вижу, что она испугана. Глаза бегают. Язык слизывает помаду.
Тереблю слишком короткий подол своего платья. В этом зале я самая голая. Разворачиваю стопы, отвожу плечи, сгибаю локти. Пусть балерина Бетт берет все в свои руки.
– Да кем ты себя возомнила? – говорю совсем как моя мать, когда с ней обращаются не так, как с Эбни – важной, богатой, знакомой с кучей людей. – Я никому ничего не говорила. Я беспокоилась о тебе, да, но ничего не говорила. Ты же одна из моих лучших подруг.
– Только тебе я сказала, сколько вешу. Как еще они бы догадались?
Как она могла не заметить? Да любой бы забеспокоился, поглядев на нее, – Лиз же ходячий скелет.
– Клянусь, я ничего не говорила. – Касаюсь ее запястья. Не могу потерять и ее. Впрочем, может, уже потеряла.
Парень, то ли бразилец, то ли аргентинец, подмигивает нам и исчезает в толпе, чтобы найти девушек посговорчивее. Она приподнимает подбородок:
– Ты смешна.
Я краснею. Я – средоточие ее гнева и грусти. Как это произошло? Я скучаю по Лиз, хотя разговаривала с ней не так часто, как хотелось бы.
– Да это твой почерк! Я слишком хорошо танцевала!
Элеанор переводит взгляд с меня на Лиз:
– Что случилось?
– Бетт меня выдала. Медсестре. И они с меня глаз не спускали, как стервятники. – Теперь она похожа на сумасшедшую.
Какой-то мужик передает мне два отвратительно сладких шота – словно по волшебству. Беру оба, а после возвращаю ему пустые стаканы и улыбаюсь так, как раньше улыбалась только Алеку. И снова фокусируюсь на своей проблеме.
– Бетт не могла этого сделать, – возражает Элеанор.
– И я ничего не говорила, Лиз. Ты же мой друг. Всегда была. – Я тараторю. – Я защищала тебя. Если бы кто-нибудь что-нибудь о тебе сказал, я бы их заткнула. Угрожала бы им. Пусть боятся.
Меня ведет, я в бешенстве, и обвинения Лиз только добавили к этой смеси взрывчатого вещества. Мне хочется напомнить ей, на скольких девочек я накричала за то, что они называли ее Аной – прозвище всех анорексичек – или дразнили за то, что на ужин у нее была одна жалкая клубника. Закрываю глаза: мир вращается, и я не могу удержаться в нем. На секунду я словно становлюсь другим человеком.
– Ты уже натворила кучу ужасного, забыла? А что насчет последнего? Не смогла избавиться от Джиджи и избавилась от меня! – кричит Лиз. – Берегись, Элеанор. Ты наверняка следующая. Девчонки в школе боятся тебя, Бетт. Они молчат. Но, помяни мои слова, Бетт, карма не дремлет.
Я не успеваю осознать всех сказанных ею слов, а Элеанор уже берет меня за руку – своей мягкой маленькой ладошкой. Это такой знакомый жест, что мне хочется разрыдаться. Элеанор тащит меня прочь и кричит на Лиз.
Она остается в клубе, а мы ловим такси. В поездке молчим. Элеанор снимает ожерелья и бросает в сумочку, потом вынимает шпильки из волос и распускает их. Успевает даже смыть часть макияжа.
– О чем ты только думала? – наконец выпаливает она. А я не знаю, что именно она имеет в виду: алкоголь, бар или перепалку с Лиз. Наверное, все это вместе.
– Я просто хотела повеселиться. – Мои собственные слова звучат так, словно я где-то далеко.
– Балет – вот что весело, – отвечает Элеанор сдавленно. Вся ее храбрость испарилась, и на ее месте осталась обычная Элеанор, хотя сейчас она кажется старше и мудрее. – Она же больна, Бетт.
– Да.
– Надо сказать ее маме. Ей нужна помощь.
– Ага.
– Нельзя, чтобы мы стали такими же. – Голос Элеанор дрожит, почти превращается в знакомое нытье, от которого меня тошнит. – Может, не стоит все брать в свои руки. Давай расскажем мистеру К.
Хватаю ее за руку, чтобы она подняла на меня взгляд.
– Я всегда беру все в свои руки. Только так и нужно делать. Бороться. А потом сделать шаг вперед и забрать то, что захочешь.
Это мои собственные слова или это алкоголь говорит во мне?
– Держи все под контролем. Как тогда, когда ты получила роль в «Щелкунчике».
Элеанор вздыхает, словно и не слышит меня.
– Бетт, а вдруг Лиз станет хуже? Или она вернется в школу летом? Что мы тогда будем делать? – Элеанор смаргивает слезы.
– Не знаю, – отвечаю.
Потому что я в самом деле не имею ни малейшего понятия.
24. Джун
Валентинов день прошел, но, куда ни посмотри, повсюду розовые и красные цвета, сердца и цветочки. Меня от этого уже тошнит. Хотя, может, не только от этого. Коменданты даже не повесили на информационные доски в коридорах воздушных змеев и бумажные облака, как делают каждый март. А ведь уже четвертое число.
В последнее время только и думаю, что о своем отце: как я найду его и посмотрю ему в глаза. Но мать спрашивать о нем я больше не собираюсь. И это тупик. Мне остается только переворачивать в голове уже имеющуюся информацию.
Я пыталась поговорить с мадам Матвиенко, но она закрыла дверь костюмерной прямо перед моим носом, пробормотав на русском, что она не понимает, чего я от нее хочу.
Так что я просто стала усерднее заниматься. Репетирую каждую свободную минутку и еще вечером, когда все уходят из студий, чтобы позаниматься и поужинать этой жирной китайской едой, которую они еще пару месяцев будут носить под своей кожей. Или чтобы провести время со своей парой. Как делает Джиджи.
Я вытягиваю ногу на станке в студии «Г» и улыбаюсь, глядя на свое отражение. В День святого Валентина Джиджи вернулась сама не своя, словно что-то пошло не так на ее идеальном свидании с Алеком. Ее всю трясло, как после долгой репетиции, или… или они занимались кое-чем другим. В руках у Джиджи было что-то, что она явно никому не хотела показывать. Она спрятала это в ящик стола – думала, я не замечу – и ушла в душ. Конечно, я сразу полезла посмотреть, что там.
Фотографии Бетт и Алека. И оба на них почти голые. Самоуверенность Бетт поражает. Ну она и сволочь, раз оставила такое на виду.
Поворачиваюсь боком к зеркалу и провожу пальцами по животу и бедрам. Я никогда еще не раздевалась перед парнем, не считая летних вечеров в бассейне Джейхи, когда я была совсем маленькой. Еще бы Джиджи не расстраивалась. Но она никому об этом не рассказала – мне так точно, – и на следующий день они с Алеком общались как обычно. Он зашел за ней утром, и они отправились на прогулку. Или куда там они ходят. Кажется, они даже еще больше сблизились.
Джиджи проводит с ним каждое мгновение: танцы, репетиции, учеба. Делит с ним еще кучу всяких занятий. Может, она хочет что-то доказать. Ему. Себе. С Бетт сложно соревноваться – и на сцене, и в жизни. Не хотела бы я оказаться на месте Джиджи.
Заканчиваю растяжку. В студии никого – только мое отражение следит за мной из каждого угла. И меня вдруг начинает трясти от его вида. Глаза у меня какие-то тусклые, щеки впалые. Лучше б зеркала занавесили. Видеть себя не могу. Да, танцевала я хорошо, но стоит мне опуститься с носочков, как в глаза сразу бросается вся моя усталость. Она мне не идет. Нужно от нее избавиться. Игнорирую внутренний голос, шепчущий: «Чтобы быть энергичной и сильной, тебе нужно больше есть».
Наклоняюсь, ложусь на пол грудью, поднимаю руки, чтобы достать до пальцев ног. Чувствую, как ноют мышцы, растягиваясь, а потом отпускаю. Встаю и понимаю, что я не одна. Кто-то за мной наблюдает.
Джейхи. Он стоит в дверях, чуть наклонив голову. Выглядит смущенным – наверное, потому, что я его заметила. Улыбаюсь. Кажется, что с нашего поцелуя прошла вечность. А сейчас я практически чувствую его на своих губах.
– Ты молодец.
Я киваю, все еще улыбаясь, и он заходит в студию и опускается на пол рядом со мной. Понятия не имею, что мне делать.
– Ты так много занимаешься. Сей Джин сказала, ты танцевала соло.
Киваю и встаю, чтобы глотнуть воды из бутылки. Интересно, что еще она говорила обо мне. Почему рассказала о соло?
Начинаю собирать свои вещи. Потом до меня доходит, что от меня тащит потом и еще тем женьшеневым маминым мылом, и стараюсь не подходить к Джейхи близко. Но он тоже встает.
– Ты сейчас куда?
Он стоит в шаге от меня. На его губах, розовых и бледных, замерла озорная усмешка. Словно он готов хулиганить.