– Дай мне договорить, хорошо?
На глаза наворачиваются слезы. Смаргиваю их и вспоминаю все моменты, когда рассказывала кому-то о своей болезни: как их лица искажались, как они после носились со мной, словно я хрустальная, как начинали меня жалеть. Не хочу, чтобы Алек сделал то же. Не хочу, чтобы он относился ко мне как к сломанной вещи. Я сглатываю, а потом выдыхаю:
– Я родилась с дырой в сердце. Называется вентрикулярный септальный дефект.
Глаза Алека округляются.
– И что это значит?
– Мое сердце… С ним не очень хорошо. И я должна за ним следить. – Поворачиваю руку, чтобы было видно монитор. – Всегда.
– Оу. – Алек гладит меня по запястью.
– В принципе, я в порядке. – Кажется, то же самое я говорила уже тысячу раз. Своим родителям по телефону. Да и всем остальным тоже.
– Так, значит… – начинает Алек, но я его перебиваю:
– Я должна носить его все время, но я не ношу. Ненавижу его. Стоит мне немного развеселиться, он тут же пищит и чирикает. Как сирена.
– Это ведь серьезно… так? – В его глазах плещется беспокойство. – Лучше носи его, раз нужно.
– Серьезно… То есть может стать серьезным. Но я в порядке. Ты прямо как моя мама.
– А операция не поможет?
Качаю головой:
– Уже делали, когда я была совсем маленькой. Но в идеальное состояние не привести. Остается только жить с этим.
Вглядываюсь в его лицо – о чем он думает? Кажется, Алек чуть отодвинулся от меня. Должно быть, считает меня уродом.
Алек продолжает задавать вопросы, а у меня руки дрожат. Вот сейчас он порвет со мной. Так и знала.
Жду, когда его отказ выбьет из меня остатки дыхания. Под коленками собирается пот. Кружится голова. Монитор снова жужжит. Алек прекращает пялиться на меня.
– Почему он затренькал сейчас? Да тебя… тебя всю трясет. Что такое?
– Я просто подумала… подумала, что ты…
– Что я что?
Алек смотрит на меня, в самом деле смотрит на меня, и я начинаю рыдать. Он прижимает меня к себе. Мои слезы промочат его насквозь, но я все плачу и плачу, пока плакать становится нечем. Алек сжимает меня в объятиях так крепко, что я понимаю: он никогда не позволит мне упасть. Он снова превратился в того тихого Алека, что гладит меня по спине, мычит мелодию на ухо и держит меня так, словно я дороже всего на свете.
– Джиджи, ты мне нравишься. И ничто этого не изменит.
Его слова обволакивают меня, как теплое одеяло.
– Джиджи? – доносится со стороны двери. Мы оборачиваемся. Одна из крысят нерешительно к нам подходит. Ее маленький пучок похож на шоколадный кексик. Она кланяется и протягивает мне коробочку с пирожными.
– Это тебе.
– Спасибо. Но, право, не стоило. Как тебя зовут?
– Маргарет. Но это не от меня. Комендант попросил передать.
– Хорошо, спасибо.
Забираю коробочку из ее крохотных рук. Интересно, от кого это.
Девочка уходит, а я развязываю ленту на коробке. Алек кладет подбородок мне на плечо.
– Это от тебя?
Улыбаюсь ему. То, что нужно после такого тяжелого признания. Он будто бы знал.
– Нет. Я ничего не посылал.
Чувствую себя странно, когда вытаскиваю записку, прикрепленную ко дну. Переворачиваю.
Для твоего сердечка – пусть продолжает биться.
Не дай-то боже ему остановиться.
Предупреждаю: все секреты во тьме будут раскрыты.
Что до твоего, пусть пока будет зарыто.
Выбрасываю карточку и открываю коробку. Внутри – печенье в форме сердца, пришпиленное к липкой картонке. Вокруг него – дохлые тараканы. Я отшвыриваю коробку на пол. Визжу от страха, а потом кричу от гнева и вскакиваю. Убегаю в коридор. Алек – следом, он тоже в ярости. Я не слышу, что он пытается мне сказать. Девочки выглядывают из других студий.
– Кто мне это передал? – Я трясу пустой коробкой. – Кто решил надо мной подшутить?
Они останавливаются и смотрят на меня как на сумасшедшую. Может, так оно и есть. Я слышу, как кровь приливает к голове, как стучит сердце. Алек пытается увести меня обратно в студию, но я не могу перестать кричать.
– Кто? Кто это сделал?
Девчонки шепчутся между собой. Называют меня безумной. Параноиком. Они уходят, а я продолжаю кричать, пока мои колени не подкашиваются и я не падаю на пол.
– Джиджи. – Алек поднимает меня. – Они просто издеваются. Так уже было с Кэсси.
Меня трясет. Кажется, я сейчас упаду.
– Алек, я просто…
– Они пытаются вывести тебя из равновесия. – Он заводит меня в студию, подальше от шепотков и недружелюбных взглядов. – Ты должна быть сильной, Джиджи. Мы все стремимся здесь к высотам, хотим стать самыми лучшими. Ты – уже самая лучшая. Я это знаю. Но ты не должна сдаваться. Не дай им победить.
– Но зачем они это делают, я не понимаю!
Стираю с лица слезы и хочу сказать про фотографии, те самые, но не могу. Алек успокаивающе гладит меня по спине.
– Это Бетт, – шепчу. – Я уверена.
– Что? – Алек тут же разжимает руки.
– Это Бетт. Кто же еще?
– Ну да, иногда бывает драматичной, но она не стала бы ничего такого делать. К тому же Бетт до смерти боится тараканов.
– Ты не веришь мне. – Я снова начинаю плакать.
– Да нет же. Просто я знаю ее, и она действует… иначе. Вот и все. Я тебе верю.
– Она написала то послание на зеркале. И еще кое-что сделала. А ты ее защищаешь!
Сквозь слезы я вижу только его силуэт. Может, Алек по-прежнему любит ее. Наверняка они еще сойдутся. Почему бы иначе он стал принимать ее сторону?
– Она бы такого не сделала, – повторяет он.
О, да она обвела его вокруг пальца! Алек что-то бормочет, но я его не слышу. В ушах грохочет страх, в крови адреналин. Алек снова притягивает меня к себе, хотя я сопротивляюсь.
– Все будет хорошо, – шепчет он куда-то в мои волосы.
Он повторяет эти слова снова и снова, но у меня не получается в них поверить.
На обеде в столовой все вокруг шепчутся. У меня все еще горят щеки, но я делаю вид, что внимательно читаю учебник английского и мне нравится резиновый вкус цыпленка на тарелке. В такие моменты я особенно сильно скучаю по маминой готовке для балерин: отварная капуста с красным чили, черный горошек с крошечной порцией мяса (индейка, конечно), обжаренная в оливковом масле, муке и панировке курица, куча зелени на пару.
Сегодня даже сообщения от Алека не перекрывают мою тоску по дому. Я хочу поговорить с родителями. Рассказать им о том, что происходит. Но я не смею. Мама и так хочет забрать меня отсюда. Если бы она обо всем узнала, то сразу бы увезла меня из Нью-Йорка.
Одна из девочек из шестой группы смеется, глядя в мою сторону, и я слышу, как они обсуждают мой нервный срыв в коридоре. Хочется кричать, но вместо этого я встаю из-за стола и спокойно ухожу. Это не на них я должна злиться. Пора бы встретиться лицом к лицу с той, на кого я злиться должна.
Спускаюсь на лифте на второй этаж, потом на первый, ищу ее в каждой студии, пока не нахожу в зале «Д», в самом центре. Она тренирует пируэты.
– Бетт? – произношу я резко, открывая дверь.
Нет нужды притворяться, что я пришла сюда спокойно, по-приятельски поговорить. Мы обе знаем, в чем она виновата. Пора ее остановить.
– Нам нужно поговорить. – Чувствую себя кем-то другим. Какой-то другой Жизель, которая не боится Бетт.
– О чем? – Она не шевелит и мускулом, остается в пятой позиции. Только морщит нос, как будто учуяла что-то неприятное. Например, меня.
Я выпрямляю спину и опускаю плечи, словно у меня за спиной вдруг выросла пара тяжелых крыльев.
– Ты сделала кое-что ужасное. Несколько раз.
– Я сделала что-то ужасное? – Бетт поворачивается ко мне. Глаза ее сужены, но лицо спокойно.
– То послание на зеркале. Фотография со мной и Анри в Свете. Голые фото на Валентинов день. И это отвратительное печенье. Ах да, а еще медицинская справка. Ты украла документ из офиса медсестры Конни.
– Фото? Справка? Печенье? – Она произносит это таким тоном, словно мы обсуждаем лепреконов и единорогов – выдуманные вещи. – Что ты несешь? – выплевывает она.
– Ладно тебе. Я знаю, что ты меня ненавидишь.
– Вот это новости. Потому что я тебя не ненавижу.
– Тогда зачем ты все это делаешь? И ведь с самого начала. Издеваешься надо мной.
Ее спокойствие только усиливает мой гнев.
– «Издеваешься надо мной». – Бетт передразнивает меня, словно мы в детском саду и она сломала все мои цветные карандаши. – Я ничего не знаю ни о справке, ни о фото. О печенье слышала, но это не я. Терпеть не могу тараканов. Но хорошо. Да. Остальное – зеркало, фото с Анри… Это все я. Хотела напомнить тебе, кому на самом деле принадлежит Алек. И школа тоже. Но тебе досталась роль феи Драже. А потом и Жизель. Так что не надо завидовать. Ты победила. Не стоит беспокоиться на мой счет. – Ее голос звучит устало.
– Что, вот так просто? – Мой собственный голос дрожит. Руки тоже. – Ты можешь творить все что угодно, потому что у тебя выдался плохой год? Можешь издеваться надо мной, потому что я тебе не нравлюсь? И потому что я нравлюсь Алеку? Нельзя так дерьмово со мной поступать!
Я и не знала, что умею ругаться. Бетт вздыхает, словно я нашкодивший ребенок, смотрит на свое отражение и выдает:
– И что ты собираешься делать? Натравить на меня свое гетто? Избить, чтобы получить ответы?
В моих глазах – буря. Я в жизни никого не била – и никто не бил меня, – но сейчас я очень хочу ее ударить. Так, чтобы от моей руки на ее коже остался след. Слово «гетто» звенит во мне. Хочу прокричать, что никогда не была в гетто. Сердце, кажется, вот-вот остановится – трепещет, как крылья колибри.
– Прекрати сходить с ума, – говорит Бетт.
Я делаю пару глубоких вдохов и внезапно чувствую, что я выше всего этого. Я – настоящая балерина. И у меня все под контролем.
Бетт ухмыляется, будто этот раунд остался за ней. Я достаю из сумки фотографии и бросаю их на пол. Фотографии ее груди, бедер, рук Алека на ней, его довольного взгляда в камеру усеивают зал. Она тут же узнает их.