И вся моя жизнь стремительно летит в преисподнюю.
39. Джун
Прошла уже неделя, но Джиджи так и не сняла бабочек со стены. Они все еще там, темнеющие призраки, и распадаются прямо на наших глазах. Миниатюрное шоу ужасов.
– Я больше так не могу, – заявляю как-то раз перед сном.
Джиджи еще не спит, и стена частично освещена маленьким фонариком, который она использует для чтения. В этой странной игре теней трупики бабочек выглядят еще страшнее.
Она не отвечает. Но через мгновение я слышу приглушенные рыдания и понимаю, что если попробую снять бабочек, то и сама рассыплюсь. В ту ночь я не сплю. Джиджи уже давно выключила свет, а я все еще пялюсь на стену.
Дюжина маленьких убийств. Это угроза, которая должна была вытолкнуть Джиджи за край. Но, кажется, она больше воздействует на меня.
Джиджи танцует как прежде. Ее техника на высоте, будто подстегнутая ее неуверенностью. На следующий день на репетиции она плачет. Морки аплодирует ее эмоциональной связи с балетом. Но вечером Джиджи рыдает в открытую. Иногда снаружи, на лестнице, под дождем, а иногда просто шатаясь по коридорам и глядя в пустоту. Почти как привидение.
Сегодня она пялится на пустой инсектарий, а я пытаюсь сосредоточиться на работе. Я на грани, жду, когда с ней уже случится хоть что-нибудь. Сломается ли она? Или так и будет балансировать на грани?
– Что нам делать с Бетт? – нарушает она тишину ломким, дрожащим голосом.
– В каком смысле?
Впервые за все время в балетной школе я надеюсь, что скоро к нам заглянет Алек. Он умеет обращаться с Джиджи куда лучше меня. И любит ее так, как я никогда не смогу. Он хочет быть рядом, утешать ее и придавать ей сил. Я к такому не стремлюсь. Я хочу, чтобы она уехала. Такова горькая правда. Не хочу видеть, как она медленно развалится на куски, хочу уже, чтобы она не выдержала и уехала в свою Калифорнию. Кэсси так и исчезла. Пуф! – и нету.
Я борюсь с виной за все те мелочи, которыми ей навредила.
– Мне нужны доказательства того, что она сделала. У тебя ничего нет? – Джиджи отрывает взгляд от инсектария и смотрит прямо на меня впервые за много дней. – Она тебе доверяет. Может, ты выпытаешь у нее что-нибудь? Запишешь ваш разговор. Заставишь во всем признаться. И потом ее отсюда выгонят. Она ведь и тебя мучила, правда? Всем станет лучше, если она уедет. И тогда все будет хорошо. Здесь будет безопасно. И я буду в безопасности.
Меня пугает, с какой скоростью и пылом она все это говорит – словно размышляла об этом долгое время. И все продумала.
– Мы с ней не друзья. – Опускаю голову, чтобы не видеть ее сосредоточенного лица. – С ней никто не дружит, кроме Элеанор.
В комнату входит Алек – до того, как Джиджи успевает сказать что-то еще. Она влетает в его объятия так, словно они не виделись недавно на репетиции и не сплетались в своих па.
– Как дела у моей девочки? – шепчет он куда-то ей в шею.
Алек машет мне рукой, но Джиджи прижимается к нему сильнее, и его рука гладит ей спину.
– Может, ты мне поможешь, – обращается она к нему, когда они устраиваются на ее кровати.
Алек приподнимает брови и улыбается, готовый на все.
– Конечно. Что тебе нужно?
– Чтобы Бетт во всем призналась. Чтобы мы могли на нее доложить. И она ушла, а я была в безопасности.
Алек содрогается всем телом – держу пари, контролировать это он не способен. Может, он и любит Джиджи, но и к Бетт все еще испытывает какие-то теплые чувства. Думаю, они никогда насовсем не пропадут. А Джиджи этого даже не заметила.
– Мы с Бетт больше не разговариваем. Даже как друзья. С ней покончено.
Он поднимает на меня взгляд, ища поддержки. Я не хочу, чтобы кто-то что-то вынюхивал, и киваю.
– Плохая идея, – бормочу, но Джиджи меня даже не слышит.
– Ты ведь можешь снова начать с ней говорить, – продолжает Джиджи. – Зависать с ней почаще, чтобы она снова начала тебе доверять. Я не против. Да, раньше я говорила, что и видеть тебя с ней рядом не хочу, но это ведь не то. Это ради дела. Ради меня. И это… мне это нужно. Чтобы кто-то… Никто ведь ничего не делает. Никто ничего не расследует, чтобы наказать ее. Так что нам придется…
– Джиджи, ты бредишь. Это же…
– Ты тоже говорил, что это бредни, а потом… мои бабочки… – Ее голос ломается.
Алек обнимает ее покрепче. Меня передергивает.
– Тогда поговори с отцом. Он ведь сделает все, о чем ты попросишь, нет? Ты можешь перестать с ним разговаривать, если он ее отсюда не вышибет. Он ведь тут главный. Доминик Лукас важная шишка. Он может все разузнать. Или… У него ведь были интрижки? Можно пригрозить ему…
Алек практически отбрасывает от себя Джиджи и вскакивает с кровати.
– Зачем ты так? – Он еле сдерживается. – Я ведь рассказал только тебе! Я пытаюсь тебя поддержать! Быть рядом, ведь ты столько всего пережила. А ты предлагаешь… Да что с тобой происходит?
Он трясет головой, словно пытается избавиться от сказанных ею слов. Это, конечно, не работает, и Алек делает шаг в сторону двери.
– Джун, да расскажи же ему, как она опасна! – визжит Джиджи.
Я качаю головой. Не знаю, как стоит реагировать. Я хочу, чтобы Бетт подозревали, но не хочу, чтобы рыли слишком глубоко.
– Ты ведь Алек Лукас. Сын Доминика Лукаса. Ты можешь многое здесь изменить.
– Подожди-ка, – медленно произношу я. – Твоего папу зовут Доминик?
Повторяю это еще дважды, пока Алек пытается успокоить Джиджи.
– Да, а что? Это его второе имя, но он обычно использует именно его.
И внезапно все встает на свои места. Доминик. Дом. Он ведь танцевал в труппе. И моя мама тоже. Сколько там еще могло быть Домиников? Это он. Должен быть он. Но тогда… это значит, что Алек мой… Поднимаю взгляд, пытаюсь найти ответы в его вытянутом лице и широком лбу. Может ли он и вправду быть моим братом? И был им всегда. Прямо у меня под носом.
Так, Джун, дыши. Не показывай свою панику.
– Наверняка она виновата и в том, что случилось с Кэсси! – выкрикивает Джиджи.
Алек хватает ее за руки и держит. Заглядывает прямо в глаза, чтобы она успокоилась.
– Я не хочу говорить о Кэсси, хорошо? Вообще не хочу об этом.
Джиджи громко вздыхает, но Алек поставил в этом разговоре точку. Она легонько краснеет.
– Прости. – Джиджи поворачивается сначала ко мне, а потом к Алеку. – Прости. Я расстроена. Я просто… боюсь. Мне здесь не нравится. Но ты прав.
Конечно, Джиджи выглядит чудесно, даже когда плачет. Слезы катятся по ее щекам изящными ручьями, глаза красиво туманятся, а ресницы кажутся еще длиннее. Она почти нереальна. Как фея. Проводит языком по своим пухлым губам, и Алек берет ее лицо в свои ладони и стирает слезы большими пальцами.
Я вспоминаю Джейхи. И его поцелуи. Мне так хочется позвонить ему, рассказать о том, что мой отец все время был здесь, рядом.
– Хорошо. Я понимаю. С тобой произошли ужасные вещи. И в прошлом бывало совсем плохо. – Алек смотрит на меня так, словно мы теперь в одной команде. – Тебе ничего больше не угрожает, обещаю. Мы присмотрим за тобой, Джун и я. И я помогу тебе во всем разобраться. Но после премьеры.
– Ты прав, – повторяет Джиджи, дрожа всем телом. – Пора перестать об этом думать. Нужно начать все заново. Сосредоточиться на другом.
Она приникает к Алеку всем телом и перестает дрожать, пусть и всего на секунду.
Это больше похоже на старую Джиджи, оптимистичную, счастливую и легкую на подъем. Мне немного завидно, что мой собственный голос никогда не станет таким же ярким. В конце концов, она всегда будет выигрывать.
У Джиджи есть все, чего только можно пожелать, – роль примы, классный парень и счастье, и это наполняет ее светом. Получается, она ничего не потеряла.
Может, именно этого мне не хватает – яркости. Света, который вывел бы меня из тьмы. Может, это я сбилась с пути и не стерпела давления. Как я вообще могла делать то, что делала? Как не понимала? Стыд и сожаление подступают к горлу, и я говорю, что мне нужно подготовиться к предпремьерной вечеринке.
– Давайте сегодня повеселимся! – радостно возвещаю Алеку и Джиджи, словно мы теперь команда, трое против всего мира. Словно мы друзья.
Но я собираю вещи. Меня трясет. Никто даже не взглянул в мою сторону. Они окружены этим своим пузырем, сидят в своем маленьком уютном мирке для двоих. И в глубине души я знаю – у меня нет друзей. Но, может, совсем скоро у меня появится кое-что получше. Семья.
Театр Коха сияет огнями. Каждый год в начале мая труппа устраивает здесь весеннюю гала-вечеринку. Но сегодня – очередь балетной школы.
Официанты в смокингах разносят шампанское, сидр и закуски – крошечные порции на золотых подносах, как неразвернутые подарки. Гости разодеты во фраки и вечерние платья, балерины наконец-то распустили волосы, которые месяцами носили в пучках. Это большое событие для всех нас – выход в свет перед премьерой «Жизели». Мы говорим о постановщиках, которые придут завтра на премьеру, и о том, что очень постараемся их впечатлить.
Ищу в толпе черные волосы своей матери – или хотя бы одну из тех длинных юбок-карандашей, которую она наверняка наденет. Я оставила ей сообщение о вечеринке, и она получила официальное приглашение на «Жизель». Но мать никогда сюда не приходит. Не уверена, что совсем не хочу ее здесь видеть.
Мне не с кем поговорить, кроме официанта, который все равно не поймет, что на самом деле мне плевать на вкус лососевых крокетов.
Толпа огибает меня, словно всего лишь столик с закусками. Замечаю женщину с темными волосами, извиняюще улыбаюсь официанту и сбегаю. Это моя мать. И я даже рада, что она пришла. Может, она передумала и не станет забирать меня из балета.
– Мам.
Хватаюсь за ее руку. Женщина отдергивает ее и оборачивается. И я понимаю, что ошиблась, – это мама Хе Джи, не моя, и она пялится на меня с осуждением. Называет меня «бедой» по-корейски. Это слово мне известно – так меня и мать постоянно называет.
Теперь все они, все корейские мамы пялятся на меня – даже мать Сей Джин. Они – словно большая стая.