– Я туда посикаю, – объявил Дуглас.
Сказано – сделано. Он подошел к ручейку, стянул шорты и помочился в воду, брызгая на камни. Остальные тоже повытаскивали свои штучки и встали рядом.
Меня это поразило. Я отлично помню. Поразило, с какой радостью они взялись за это дело, – и то, что они повели себя так погано в этом чудесном месте, осквернили чистую воду и магию грота, превратив его в туалет. Это казалось неправильным.
Закончив, они не убрали свои пиписьки, а стряхнули, развернулись и уставили их на меня. У Джейми уже пробивались волосы.
– Мы кавалеры! – закричал Джейми. – Знаешь, что это значит?
Я читал про английскую гражданскую войну, где кавалеры (неправые, но романтичные) сражались с круглоголовыми (правыми, но неприятными), но вряд ли он об этом. Я покачал головой.
– Это значит, что мы необрезанные, – объяснил он. – А ты кавалер или круглоголовый?
Теперь я понял.
– Круглоголовый, – пробормотал я.
– Ну-ка покажь! Давай. Вынимай!
– Нет. Отстаньте, вас не касается.
На секунду я решил, что дела плохи, но Джейми рассмеялся, убрал член, и остальные, как по сигналу, сделали то же самое. Потом они рассказывали друг другу матерные анекдоты, которых я вообще-то не понимал, поскольку был смышленым ребенком, не более того, но все запомнил и спустя месяц чуть не вылетел из школы: рассказал анекдот однокласснику, а тот порадовал им родителей.
В анекдоте было слово «хуй». Тогда я впервые его услышал – в грязной байке, в волшебном гроте.
Директор вызвал моих родителей и сообщил им, что я сказал очень плохое слово, настолько непристойное, что он не решится его повторить и вообще объяснить, что же я натворил.
Вечером, когда мы вернулись домой, мама спросила, что это было за слово.
– Хуй, – выпалил я.
– Никогда больше этого слова не повторяй, – сказала мама. Сказала твердо и тихо, она хотела мне добра. – Оно очень плохое, хуже не бывает.
Я пообещал, что больше не буду.
Но позже, изумленный мощью одного-единственного слова, я шептал его про себя, когда оставался один.
В тот осенний день после школы трое взрослых мальчишек рассказывали анекдоты в пещере, ржали, и я ржал вместе с ними, хотя совсем не понимал их шуток.
Мы вышли из грота. В английский сад с мостиком через пруд – мостик был виден как на ладони, и мы нервничали, когда его переходили, но оно того стоило: в черной глубине пруда мы увидели здоровенную золотую рыбу. Потом Джейми повел нас в лес по гравийной дорожке.
Лес, в отличие от сада, был совсем запущенный. Как будто на многие мили вокруг – ни души. Тропинка совсем заросла. Она петляла между деревьями, а потом вывела на поляну.
На поляне стоял домик.
Игровой домик, построенный лет сорок назад для ребенка или детей. Тюдоровские окна с освинцованными стеклами в ромбах. Псевдотюдоровская крыша. Тропинка вела прямо к двери.
Мы вместе подошли к домику.
На филенке висел металлический дверной молоток. Он был малиновый, отлитый в виде какого-то чертенка, злого эльфа или скалящегося демона со скрещенными ногами, – висел, уцепившись руками за петлю. Как бы описать его поточнее… я даже не знаю. В общем, недобрая была вещица. Одно лицо чего стоило. Помню, я еще подумал, кому придет в голову мысль прибивать такое к двери детского домика.
На этой полянке в надвигающихся сумерках я испугался. Я отступил подальше от домика, и остальные тоже.
– Мне, наверное, пора, – сказал я.
Зря я это сказал. Все трое повернулись ко мне и заржали, стали тыкать в меня пальцами и обзывать нюней и сопляком. Уж они-то не боятся какого-то домика.
– Ну, давай, если смелый! – сказал Джейми. – Постучи в дверь, коль не дрейфишь.
Я потряс головой.
– Если не постучишь, – добавил Дуглас, – навсегда останешься сопляком, и мы не будем с тобой играть.
Вот уж чего мне теперь не хотелось, так это с ними играть. Они обитали в стране, куда я не готов был ступить. Но и прослыть сопляком не хотелось.
– Давай. Мы-то не боимся, – сказал Саймон.
Я пытаюсь вспомнить, как он это сказал. Тоже испугался и прикрывался бравадой? Или забавлялся? Давно это было. Хотел бы я знать.
Я медленно подошел к домику. Потянулся, правой рукой схватил ухмыляющегося бесенка и со всей силы вмазал по двери.
То есть, попытался вмазать со всей силы, чтобы доказать этим троим, что не боюсь. Ничего не боюсь. Но что-то произошло – такое, чего я не ожидал, – и молоток как-то вяло брякнул.
– А теперь ты должен войти! – закричал Джейми. Я расслышал его злорадный восторг. Может, они уже тут бывали, подумалось мне. И я не первый, кого они привели.
Но я не сдвинулся с места.
– Нет, вы входите, – сказал я. – Я постучал. Сделал, как вы сказали. Теперь вы заходите. Если не трусите. Покажите, какие вы смелые.
Я внутрь не пойду. В этом я был уверен. Ни сейчас. Никогда. Я почувствовал, как что-то шевельнулось, как молоток дрыгнулся под моей рукой, когда я стукал этим лыбящимся бесенком по двери. Я тогда был не настолько взрослый, чтоб не доверять своим ощущениям.
Они молчали. Они не двигались.
Потом, очень медленно, дверь распахнулась. Они, должно быть, решили, что это я ее толкнул. Дернул, когда стучал. А я не дергал. Точно не дергал. Она открылась потому, что была готова открыться.
Надо было тогда убежать. Сердце ушло в пятки. Но в меня точно дьявол вселился, и вместо того, чтобы дать стрекача, я посмотрел на трех взрослых мальчишек и спросил:
– Вы что, струсили?
Они пошли к домику.
– Темнеет, – сказал Дуглас.
Они прошагали мимо меня, один за другим, и вошли. Чье-то побледневшее лицо обернулось ко мне в дверях – мол, почему я не иду за ними. Но едва последний, Саймон, перешагнул порог, дверь с треском захлопнулась, и, богом клянусь, я к ней не прикасался.
С деревянной двери на меня щерился злобный демон, яркое малиновое пятно в серых сумерках.
Я обошел домик, заглядывая в окна, одно за другим. Темная, пустая комната. Все неподвижно. Наверное, думал я, они прячутся внутри, жмутся к стенкам, от смеха прям лопаются. Может, это просто игры для тех, кто постарше?
Я не знал. Не понимал ничего.
Я стоял на полянке у домика и ждал; небо темнело. Вскоре взошла луна – огромная осенняя луна медового цвета.
А еще через некоторое время дверь распахнулась, но ничего не появилось.
Я остался один на поляне, один-одинешенек, как будто никогда и не было никого. Где-то ухнула сова, и я понял, что можно уходить. Я повернулся и пошел прочь по другой тропинке, стараясь держаться подальше от большого дома. Перелезая через ограду под луной, я выдрал клок из школьных шорт и пошел – не побежал, не нужно было бежать – по убранному ячменному полю, в калитку и дальше по дороге из песчаника, что вела – если идти подольше – к моему дому.
Где я вскоре и оказался.
Родители не успели заволноваться, просто отругали меня за рыжую ржавчину на одежде и порванные шорты.
– И где ты болтался? – спросила мама.
– Гулял, – ответил я. – Забыл про время.
И больше мы к этому не возвращались.
Было почти два часа ночи. Польская графиня уже ушла. Нора принялась с шумом сгребать стаканы и пепельницы, вытирать стойку.
– Ну, вот здесь точно живут призраки, – весело сказала она. – Не то чтобы меня это беспокоит. Люблю пообщаться, дорогуши, иначе не открыла бы клуб. Но, ребятки, у вас что, своего дома нет?
Мы попрощались с Норой, она велела каждому поцеловать ее в щечку и закрыла за нами двери клуба «Диоген». Спустившись по узкой лесенке мимо музыкального магазина, мы вышли в проулок – вернулись к цивилизации.
Метро давно закрылось, однако оставались ночные автобусы – или такси для тех, кто мог себе это позволить. (Я не мог. Такие были времена.)
Через несколько лет клуб «Диоген» закроется – его прикончит Норин рак и, надо думать, изменение британских законов, легализовавших ночную торговлю выпивкой. Правда, после той ночи я туда редко захаживал.
– А что с ними стало, – спросил Пол-актер, когда мы вышли на улицу, – с теми тремя мальчишками? Ты их видел потом? Что-нибудь про них слышал? Или они пропали без вести?
– Ни то, ни другое, – ответил рассказчик. – В смысле, я их с тех пор не встречал. Но никто не заявлял о пропаже, и поисков не было. Или были, но я о них не слышал.
– А домик так и стоит? – спросил Мартин.
– Не знаю, – признался рассказчик.
– Я не верю ни единому слову, – заявил Мартин, когда мы добрели до Тоттенхэм-Корт-роуд и направились к автобусной остановке.
Нас было не трое, а четверо посреди ночной улицы, спустя много часов после закрытия всего. Надо было сразу сказать. Один из нас не произнес ни слова – пожилой человек с кожаными заплатками на локтях, он вышел из клуба вместе с нами. И сейчас впервые заговорил.
– А я верю, – произнес он ломко, почти извиняясь. – Не могу объяснить почему, но верю. Джейми умер вскорости после отца. Дуглас не хотел возвращаться, он и продал усадьбу. Хотел, чтобы все снесли. Но дом оставили, «Ласточкино гнездо», – его-то не тронули. Все остальное, должно быть, уже сровняли с землей.
Ночь выдалась прохладная, да еще дождик моросил. Меня передернуло, но это я просто замерз.
– Эти клетки, – продолжал незнакомец, – те, что у ворот. Я не вспоминал про них лет пятьдесят. Он запирал нас там, если мы плохо себя вели. Мы, наверное, вели себя очень плохо, а? Гадкие, нехорошие мальчики.
Он вертел головой, оглядывал Тоттенхэм-корт-роуд, словно искал чего-то. Потом снова заговорил: