Я пожал плечами, я злился: меня затянуло в чужую историю.
Антрополог захлопнул дверцу и показал мне большой палец.
Лучше бы я слинял, бросил его, но было поздно: я уже ехал в мотель. Портье отдал мне бумажник – сказал, что заметил его на стойке через пару секунд после того, как мы уехали.
Я заглянул в бумажник. Все кредитные карточки были на имя Джексона Эндертона.
Дорога обратно заняла полчаса – пришлось слегка поплутать, и когда я добрался до места, уже совсем рассвело. Эвакуатор уехал. У «Хонды» было разбито заднее стекло. Водительская дверца распахнута настежь. Может, это другая машина, подумал я, может, я не туда приехал; но в подсыхающей луже валялись окурки водительских сигарет, и в канаве неподалеку обнаружился раззявленный портфель – пустой, рядом валялся картонный конверт, а в конверте лежали пятнадцать машинописных страниц, квитанция с чеком на предоплату номера в новоорлеанском «Мариотте», зарезервированного на имя Джексона Эндертона, и упаковка презервативов – три штуки – с ребристой поверхностью для пущего удовольствия.
На первом листе распечатки стоял эпиграф:
«Вот что рассказывают о зомби: это тела без души. Живые мертвецы. Когда-то все они умерли, но потом их призвали обратно к жизни. Хёрстон. “Сказки будешь рассказывать моей лошади”».
Я взял конверт, а портфель брать не стал. Я поехал на юг под перламутровым небом.
Люди не просто так появляются в нашей жизни. Очень правильное замечание.
Я никак не мог найти радиостанцию, у которой не сбивался бы сигнал. В конце концов я нажал кнопку сканирования каналов да так и оставил: слушал, как сигнал скачет с канала на канал, мечется от госпелов к популярному старью, от библейских чтений к обсуждению сексуальных проблем или кантри – секунды три на каждую станцию, а в промежутках долгий белый шум.
Лазарь был мертв. Лазарь был мертв, тут, как говорится, без вариантов, но Иисус воскресил его, дабы все мы узрели… я говорю, дабы все мы узрели…
В позе, которую я называю «китайский дракон». Это вообще можно говорить в эфире? А когда ты… ну, это… кончаешь девчонке в рот, легонько ударь ее по затылку, и все потечет у нее из носа, я чуть со смеху не помер…
Если ты домой вернешься, буду ждать я в темноте, буду ждать свою красотку я с бутылкой и с ружьем…
Иисус говорит – придешь ли, придешь ли? Ибо не знаешь ни дня, ни часа, придешь ли…
Президент выступил с инициативой…
Свежесваренный утром. Для вас, для меня. Удовольствие каждый день. Потому что каждый день – свежемолотый…
И так без конца. Волны звука омывали меня, а я ехал весь день по проселкам. Все ехал и ехал.
Чем ближе к югу, тем они радушнее, люди. Заезжаешь куда-нибудь перекусить, и к еде и кофе они приносят разговоры, вопросы, кивки и улыбки.
Был вечер, я ел жареную курицу, капусту и кукурузные оладьи, а официантка мне улыбалась. Еда казалась безвкусной, но, наверное, дело не в ней, а во мне.
Я вежливо кивнул официантке, и она приняла это за просьбу подлить мне кофе. Кофе был горький – мне понравилось. Хоть какой-то вкус.
– Я смотрела на вас и думала, – сказала официантка, – что у вас, наверное, есть профессия. Можно осведомиться, чем вы занимаетесь? – Так и сказала, слово в слово.
– Разумеется, можно, – ответил я – я был словно одержим и любезно-напыщен – то ли У.К. Филдз, то ли Чокнутый Профессор (толстый, а не Джерри Льюис, хотя для моего роста у меня почти оптимальный вес). – Я, видите ли… антрополог и сейчас еду на конференцию в Новый Орлеан, где стану совещаться, консультироваться и прочим манером якшаться с коллегами, подвизающимися в той же сфере.
– Я так и думала, – сказала она. – Сразу видно. Я и подумала, что вы наверное, профессор. Или, может, стоматолог.
Она снова улыбнулась мне. Может, подумал я, стоит остаться навсегда в этом городишке, завтракать здесь каждое утро, каждый вечер ужинать. Я буду пить этот горький кофе, а она станет мне улыбаться до скончания кофе, и денег, и дней моих.
Я оставил ей щедрые чаевые и поехал на юго-запад.
Мест в гостиницах не было – ни в Новом Орлеане, ни в пригородах. Джазовый фестиваль выел все подчистую. Жара, в машине спать невозможно, но даже будь я готов упариться, едва приоткрыв окно, мне все равно было неуютно. Новый Орлеан – настоящий город, а о большинстве городов, где жил, я и того не скажу. Он настоящий, но небезопасный и недружелюбный.
Я весь чесался и вонял. Хотелось помыться, хотелось спать и чтобы мир перестал двигаться мимо.
Я объехал десятки дешевых клоповников и в итоге – собственно, я заранее знал, что так будет, – зарулил на стоянку отеля «Мариотт» на Канал-стрит. По крайней мере, я был уверен, что один свободный номер у них есть. У меня в картонном конверте лежала квитанция.
– Мне нужен номер, – сказал я женщине за стойкой.
Она даже не посмотрела на меня.
– Мест нет. И не будет до вторника.
Мне нужно было побриться, принять душ и выспаться. «Что ужасного она может мне сказать? – подумал я. – Извините, вы уже вселились?»
– Университет зарезервировал мне номер. На фамилию Эндертон.
Она кивнула, постучала по клавиатуре, уточнила: «Джексон?» – дала мне ключ от номера, а я поставил инициалы в книге регистрации. Женщина показала, где находятся лифты.
У дверей лифта невысокий смуглый человек с волосами, собранными в хвост, и ястребиным лицом, усыпанным седой щетиной, откашлялся и обратился ко мне:
– Эндертон из Хоупвелла? Мы печатались в одном номере «Журнала антропологических ересей». – Он был в белой футболке с надписью: «Антропологи делают это, пока им вешают лапшу на уши».
– Правда?
– Правда. Я Кэмбл Лак. Университет Норвуда и Стретэма. До этого – Политехнический в Северном Кройдоне. Англия. Писал об исландских бродячих духах и призраках.
– Рад познакомиться. – Я пожал ему руку. – У вас совсем не лондонский акцент.
– Я бирми, – сказал он и пояснил: – Из Бирмингема. Я раньше не видел вас на таких сборищах.
– Я в первый раз на конференции.
– Тогда держитесь поближе ко мне, – сказал он. – Главное, не волнуйтесь. Помню, на первой своей конференции я все время до усрачки боялся сделать что-то не то. Зайдем в бельэтаж, заберем, что положено, и пойдем приводить себя в порядок. У нас в самолете было не меньше сотни младенцев, чессблагородносло. Правда, они орали, какались и блевали посменно. Одновременно вопили не меньше десятка.
Мы поднялись в бельэтаж, забрали бейджики и программки.
– Если хотите пойти на «Прогулку с призраками», запишитесь заранее, – сказала улыбчивая молодая женщина за столом. – «Прогулки с призраками» по старому Новому Орлеану, каждый вечер, группа не больше пятнадцати человек. Так что советую записаться.
Я принял душ, постирал одежду в раковине и повесил в ванной сушиться.
Усевшись голым на кровать, я принялся изучать содержимое картонного конверта. Не вникая, пробежал глазами доклад, который Эндертон собирался представить на конференции.
На чистой обратной стороне пятого листа Эндертон записал от руки – мелко и по большей части разборчиво:
«В мире, где все совершенно, можно сношаться, не отдавая частичку сердца. Каждый искрящийся поцелуй, каждое касание – мелкий осколок сердца, который ты больше никогда не увидишь.
До тех пор, пока ходить (просыпаться? кричать?) в одиночестве не окажется невыносимым».
Когда одежда почти высохла, я оделся и спустился в гостиничный бар. Кэмбл был уже там. Пил джин с тоником, а рядом стоял второй стакан.
В расписании конференции Кэмбл кружочками обвел все доклады и диспуты, которые хотел посетить. («Правило номер раз: все, что до полудня, можно смело задвинуть, если, конечно, сам не выступаешь», – пояснил он.) Он показал мне мое выступление, обведенное карандашом.
– Я никогда раньше не делал доклады на конференциях, – сказал я.
– Не ссы, Джексон. Прорвемся. Знаешь, как я делаю?
– Как?
– Я тебе расскажу. Читаю доклад. Потом народ задает вопросы, а я откровенно гоню, – сказал он. – Причем гоню активно – в смысле, противоположном «пассивно». Это самое увлекательное. Гнать пургу. Как два пальца обоссать.
– Вообще-то я не умею… э… гнать, – сказал я. – Слишком честный.
– Тогда кивай и говори, что это очень дельный вопрос и что он подробнейшим образом рассмотрен в твоей текущей работе, а доклад – лишь краткие выдержки из этой самой работы. А если какой не в меру въедливый дятел начнет докапываться по вопросу, в котором ты явно не догоняешь, сделай высокомерную морду лица и скажи, что дело не в том, во что сейчас модно верить, а в том, что есть истина.
– И что, действует?
– Еще как действует. Пару лет назад я выступал на конференции с докладом о сектах душителей в персидской армии – прорабатывал вопрос, почему душителями становятся и индусы, и мусульмане, а культ Кали подцепили значительно позже. Видимо, все начиналось с некоего манихейского тайного общества…
– По-прежнему носишься с этой ахинеей? – К нам подошла высокая бледная женщина с ослепительно-белыми волосами, явно одетая теплее, чем требовала погода, вызывающе и с претензией на богему. Мне представилось, как она едет на велосипеде с плетеной корзинкой перед рулем.
– Я не ношусь, я пишу монографию, – сказал англичанин. – Кстати, такой интересный вопрос: я собираюсь во Французский квартал, дабы вкусить удовольствий, которые нам предлагает Новый Орлеан, – кто-нибудь составит мне компанию?
– Я пас, – без улыбки ответила женщина. – А кто твой друг?
– Это Джексон Эндертон из Хоупвеллского колледжа.
– Кофейные девочки-зомби? – Теперь она улыбнулась. – Я видела в программе. Интересная тема. Еще и за это спасибо Зоре, а?
– Наряду с «Великим Гэтсби», – сказал я.
– Хёрстон знала Фицджеральда? – удивилась велосипедистка. – Я не знала. Мы уже и забыли, как тесен был тогда нью-йоркский литературный круг, а перед гениями все же приоткрывали «цветной барьер».