Он убрал лотерейный билет в бумажник, черный и блестящий, вздувшийся от пластика, а бумажник – во внутренний карман пиджака. Его руки то и дело тянулись к карману, оглаживали его – профессор рассеянно проверял, на месте ли сокровище. Великолепная добыча для любого карманника, который пожелал бы узнать, где этот лох держит ценные вещи.
– За это надо выпить, – возвестил Маклеод.
Я согласился, что да, надо, но заметил, что такой день – солнце сияет, с моря свежий бриз – жалко терять в пабе. Так что мы отправились в винный. Я купил ему бутылку «Столичной», пакет с апельсиновым соком и пластиковый стаканчик, а себе пару банок «гиннесса».
– Дело в мужчинах, понимаете, – сказал профессор. Мы сидели на деревянной скамейке, глядя на Южный берег по ту сторону Темзы. – Очевидно, их не так много. Один-два на поколение. Сокровище шагинаи. Женщины – хранительницы мужчин. Вскармливают их, лелеют, берегут от зла. Говорят, Александр Македонский купил себе любовника у шагинаи. И Тиберий тоже, и по меньшей мере два Папы Римских. По слухам, такой был у Екатерины Великой, но, по-моему, это враки.
А я-то думал, сказал я, что шагинаи – это из области сказок:
– Ну, то есть вы вдумайтесь. Целая раса, чье единственное достояние – красота их мужчин. И раз в столетие они продают одного мужчину за сумму, которой хватит, чтобы племя протянуло еще сотню лет. – Я отхлебнул «гиннесса». – Как по-вашему, женщины в том доме – это все племя?
– Сильно сомневаюсь.
Он долил в пластиковый стакан водки, плеснул еще сока и отсалютовал мне.
– Мистер Элис, – сказал Маклеод, – он, наверное, очень богат.
– Не бедствует.
– Я натурал, – Маклеод был пьянее, чем думал, на лбу у него проступили капли пота, – но я трахнул бы мальчишку на месте. Ничего красивее в жизни не видал.
– Он, пожалуй, ничего.
– Вы бы его не трахнули?
– Не в моем вкусе, – отозвался я.
По дороге за нами проехало черное такси; оранжевый огонек «свободно» отключен, хотя на заднем сиденье никого не было.
– А кто же тогда в вашем вкусе? – спросил профессор Маклеод.
– Маленькие девочки, – ответил я.
Он сглотнул.
– Насколько маленькие?
– Лет девять. Десять. Может, одиннадцать или двенадцать. Как только у них отрастает грудь и волосы на лобке, у меня уже не встает. Не заводит меня.
Он поглядел на меня так, будто я сказал, что мне нравится трахать дохлых собак. Некоторое время он молчал, только пил свою «Столичную».
– Знаете, – наконец сказал он, – там, откуда я приехал, эти вещи противозаконны.
– Ну, здесь такое тоже не сильно любят.
– Мне, пожалуй, надо бы уже в отель, – сказал он.
Из-за угла вывернула черная машина – оранжевый огонек на этот раз светился. Я ей махнул, помог профессору Маклеоду сесть назад. Это было наше Особое Такси, у нас такие водятся. Из тех, в которые садишься и больше уже не выходишь.
– В «Савой», пожалуйста. – сказал я таксисту.
– Слуш’юсь, начальник, – отозвался он и увез профессора Маклеода.
Мистер Элис хорошо заботился о мальчике шагинаи. Как ни приду на совещание или инструктаж, мальчик сидит у ног мистера Элиса, а тот накручивает на палец и гладит его черные кудри. Они обожали друг друга, сразу видать. Глупо, слащаво и, должен признать, даже для меня, бессердечного ублюдка, трогательно.
Иногда ночами мне снились женщины шагинаи, эта ходячая мертвечина, человеческие летучие мыши, они били крылами и устраивались по насестам в огромном гниющем старом доме, что был одновременно Историей Человечества и «Приютом святого Андрея». Взмахивая крылами, некоторые взмывали па́рами, унося в когтях мужчин. А мужчины сияли, как солнца, и лица их были так прекрасны, что не взглянешь.
Я ненавидел эти сны. Такой сон – и потом весь день к чертям собачьим, точно как в аптеке.
Самый красивый человек на земле, Сокровище шагинаи, протянул восемь месяцев. А потом подхватил грипп.
Температура за сорок один, в легких воды под завязку – он тонул посреди суши. Мистер Элис собрал лучших врачей со всего света, но парнишка мигнул и погас, как старая лампочка, – так все и кончилось.
Небось не слишком они выносливые. Растили-то их для другого, не для выносливости.
Мистер Элис принял это близко к сердцу. Он был безутешен: прорыдал, как дитя, все похороны, слезы катились по лицу, будто у матери, которая единственного сына потеряла. Небо мочилось дождем, так что и не поймешь, если с мистером Элисом рядом не стоять. Мне это кладбище стоило пары еще каких хороших ботинок, и настроение было прескверное.
Я посидел у себя в Барбикане, покидал ножик для практики, сварил спагетти по-болонски, посмотрел футбол по телику.
Той ночью у меня была Элисон. Приятного мало.
Назавтра я взял десяток хороших парней, и мы отправились в Эрлз-Корт поглядеть, не осталось ли в том доме еще кого из шагинаи. Должны же у них быть еще мужчины. Логично же.
Но штукатурка на гниющих стенах была заклеена крадеными рок-плакатами, и в доме пахло опиумом, а не пряностями.
Крольчатник-лабиринт был забит австралийцами и новозеландцами. Сквоттеры, надо думать. Мы застали человек десять в кухне – они сосали дым из горлышка разбитой бутылки «Лимонада Р. Уайта».
Мы обшарили дом с подвала до чердака, искали малейший признак женщин шагинаи, малейший след, любую зацепку – хоть чем-нибудь порадовать мистера Элиса.
Мы не нашли ничего.
Из дома в Эрлз-Корт я унес лишь воспоминание о груди девчонки, обкуренной и удолбанной вусмерть, что спала голышом наверху. На окнах не было штор.
Я стоял в дверях и глядел на нее слишком долго, и эта картинка отпечаталась в мозгу: полная грудь с черным соском, тревожный изгиб в едко-желтом свете уличных фонарей.
Симпатичные ребята в фаворе
Good Boys Deserve Favors. © Перевод Т. Покидаевой, 2007.
Мои дети обожают, когда я им рассказываю правдивые истории из детства: как папа грозился арестовать регулировщика, как я дважды выбил сестренке передние зубы, как я играл в близнецов и даже как я случайно убил полевую мышку.
Эту историю я им никогда не рассказывал. И мне будет затруднительно ответить, если вы спросите, почему.
Когда мне было девять, в школе сказали, что мы можем выбрать себе музыкальный инструмент. Кто-то выбрал кларнет, кто-то – скрипку, кто-то – гобой. Фортепьяно, литавры и альт.
Я был мелким для своего возраста и единственный в младшей школе выбрал контрабас – в основном потому, что мне нравилось несоответствие. Прикольно же: маленький мальчик таскает инструмент, который больше его в полтора раза, и играет на нем, и ему это нравится.
Контрабас принадлежал школе и произвел на меня неизгладимое впечатление. Я учился водить смычком – без особого рвения, мне больше нравилось щипать струны пальцами. На правом указательном пальце образовался белый волдырь, который со временем превратился в мозоль.
Я ужасно обрадовался, когда узнал, что контрабас не родня элегантному и скрипучему семейству скрипок, альтов и виолончелей; его корпус был мягче, нежнее; он, оказывается, был единственным ныне здравствующим представителем вымершего инструментального семейства виол, и его правильнее называть басовой виолой.
Все это мне рассказал учитель по классу контрабаса, пожилой музыкант, которого школа выписывала на пару часов в неделю, чтоб он давал нам уроки, мне и еще паре ребят постарше. Чисто выбритый лысеющий дяденька, с длинными пальцами в твердых мозолях, увлеченный до самозабвения. Каждый раз я засыпал его вопросами: и об истории контрабаса, и о том, как он играл в разных оркестрах сессионным музыкантом, как изъездил почти всю страну на своем велосипеде. На его велике сзади стояло хитрое крепление для контрабаса, и наш учитель катался по округе, степенно крутя педали, с инструментом за спиной.
Он никогда не был женат. Хорошие контрабасисты – плохие мужья, говорил он. У него было много подобных высказываний. Вот, например, из того, что я помню: великих виолончелистов-мужчин не бывает. А его мнение об альтистах обоих полов я вообще не решился бы повторить в приличном обществе.
О школьном контрабасе он говорил в женском роде. «Ее нужно хорошенько отполировать». Или: «Ты позаботишься о ней – и она позаботится о тебе».
Из меня получился неважный контрабасист. Сам по себе я играть толком не мог, а из навязанных мне выступлений в школьном оркестре я только помню, как путался в партитуре и украдкой поглядывал на виолончелистов, дожидаясь, когда они перевернут страницу нотной тетради, чтобы вступить по новой, вплетая в какофонию школьного оркестра простейшие басовые ноты.
С тех пор прошло много лет, я почти разучился читать ноты, но если мне грезится, что я их читаю, они всегда в басовом ключе: Лягушата Добавляют в Миску Соль. Солисты, Симпатичные Ребята, – в Фаворе и Лаврах.
Каждый день после уроков те, кто учился музыке, шли на занятия в музыкалку, а те, кто не учился, валялись дома на диванах и читали книжки и комиксы.
Я практически не занимался. Я брал с собой книжку и читал тайком, сидя на высоком табурете и прижимая к себе гладкий бок контрабаса, со смычком в руке – чтоб ловчее обмануть случайного очевидца. Я был ленив и лишен вдохновения. Мой смычок натужно скрипел по струнам, хотя ему полагалось непринужденно скользить и громыхать, пальцы неловко заплетались. Другие ребята старались, осваивали инструменты. Я не старался. Пока я честно отсиживал свои полчаса в музыкальном классе, никому и дела не было. У меня был очень хороший большой кабинет: контрабас хранился в шкафу в главной репетиционной.
В нашей школе, должен отметить, был всего один Знаменитый Выпускник. О нем ходили легенды: как его выгнали из школы, когда он пьяным проехался по школьному крикетному полю, как он потом стал богатым и знаменитым – сперва актером на вторых ролях в Илингских комедиях, потом типичным английским невежей и хамом в бесчисленных голливудских фильмах. Он не стал по правде кинозвездой, но если появлялся в каком-нибудь фильме в «Воскресном кинозале», мы кричали «Ура!».