– Здоровая пища, Шарлин, – отвечает Мисси. – Содержит много железа.
Я заглядываю через край стола. Она режет мясо цвета печенки на маленькие кусочки, щедро поливает их кетчупом и накалывает картошку на вилку. А потом жует.
Я смотрю, как мое сердце исчезает в розовом бутоне ее рта. Моя шутка на День святого Валентина теперь не так забавна.
– У тебя малокровие? – спрашивает официантка, вновь проходя мимо столика Мисси с дымящимся кофейником.
– Уже нет, – отвечает Мисси, отправляя в рот очередной кусок сырого мяса, тщательно пережевывает и глотает.
И, доев мое сердце, она опускает глаза и видит меня, распростертого на полу. Кивает:
– На улицу. Сию секунду. – Встает и кладет десятку возле тарелки.
Она сидит на скамейке и ждет меня. На улице холодно и почти пустынно. Я сажусь рядом. Я бы скакал и прыгал, но теперь это глупо – я же знаю, что за мной наблюдают.
– Ты съела мое сердце. – В моем голосе раздражение, и меня это бесит.
– Да, – говорит она. – И поэтому я тебя вижу?
Я киваю.
– Сними маску, – говорит она. – Глупо выглядишь.
Снимаю маску. Мисси слегка разочарована.
– Не сказать, чтобы стало намного лучше, – говорит она. – А теперь дай мне шляпу. И палку.
Я качаю головой. Мисси снимает шляпу с моей головы, отбирает жезл. Она вертит шляпу в руках, тонкие пальцы мнут шляпу и сгибают. Ногти накрашены ярко-красным. Потом Мисси потягивается и широко улыбается. Поэзия покинула мою душу, и я дрожу на холодном февральском ветру.
– Холодно, – говорю я.
– Нет, – отвечает она. – Замечательно, великолепно, дивно и просто волшебно. Сегодня же День святого Валентина. Как можно мерзнуть в такой день? Прекрасное, сказочное время года.
Я опускаю глаза. Разноцветные ромбы бледнеют, сходят с моего костюма, он становится призрачно-белым, как у Пьеро.
– А теперь мне что делать? – спрашиваю я.
Она отвечает:
– Не знаю. Может, исчезнуть. Или найти другую роль… Скажем, влюбленного, что грезит и чахнет под бледной луною. Тебе нужна лишь Коломбина.
– Ты, – говорю я. – Ты – моя Коломбина.
– Уже нет, – отвечает она. – Вот оно, веселье арлекинады, правда? Мы меняем костюмы. Меняем роли.
О, как она мне теперь улыбается. Потом надевает мою шляпу, мою арлекинскую шляпу. Игриво бьет меня под подбородок.
– А ты? – спрашиваю я.
Она подбрасывает жезл: он летит по широкой дуге, красно-желтые ленты крутятся и вихрятся, а потом жезл точно, почти беззвучно падает в ее ладонь. Она упирает его в тротуар и плавно поднимается.
– У меня много дел, – говорит она мне. – Взять билеты. Погрезить о стольких людях. – Ее синее пальто, доставшееся ей от мамы, уже никакое не синее – оно ярко-желтое в красных ромбах.
Она наклоняется и целует меня прямо в губы, по-настоящему.
Громкий выхлоп автомобиля. Я испуганно вздрогнул, обернулся, а когда посмотрел вновь, ее уже не было. Пару минут я сидел на скамейке один.
Дверь кафе распахнулась, и выглянула Шарлин:
– Пит. Ты уже все?
– Все?
– Иди работать. Харв говорит, хватит курить. И потом, ты замерзнешь. Ноги в руки и марш на кухню.
Я уставился на нее. Она откинула с лица очаровательные кудряшки и мимолетно мне улыбнулась. Я поднялся, расправил белую униформу помощника на кухне и пошел следом за Шарлин в кафе.
«Сегодня День святого Валентина, – подумал я. – Скажи ей о своих чувствах. Скажи, о чем думаешь».
Но я ничего не сказал. Не решился. Просто вошел в кафе следом за ней – унылый образчик немого томления.
На кухне меня дожидалась гора немытых тарелок: я принялся сгребать объедки в мусорное ведро. На одной тарелке остался кусочек темного мяса и пара ломтиков картошки, залитой кетчупом. На вид почти сырое мясо, но я обмакнул его в загустевший кетчуп и, когда Харв отвернулся, сунул в рот и прожевал. Хрящеватое и на вкус как железо, но я все равно его съел, даже не знаю, зачем.
Капля красного кетчупа сорвалась с тарелки, упала на мой белый рукав и растеклась четким ромбом.
– Эй, Шарлин! – крикнул я. – С Днем святого Валентина! – И засвистал веселый мотивчик.
Замки́
Locks. © Перевод Н. Эристави, 2007.
Друг другу рассказывать сказки —
Занятье не только
Для дочери и отца,
А просто – для двух людей.
Я начинаю – в сотый, наверно, раз:
«Жила-была девочка, звали ее Златовласка,
ведь косы ее золотыми и длинными были.
Пошла она как-то в лес, и там увидала…»
«…коров», – звучит уверенный твой голосок.
(Ты вспомнила явно, как месяц назад,
в роще, близ нашего дома,
блуждали несколько телок, из стада сбежавших.)
«Ну, предположим, коров она встретила тоже.
Но в самой чаще она увидала дом».
«Большой такой, многоэтажный?»
«Нет. Маленький, весь расписной и очень красивый».
«Не-е. Дом был большой и многоэтажный».
О, как бы мечтал я воспринимать бытие
Столь же ясно, как и моя двухлетняя дочь!
«Ну да, конечно, – огромный, многоэтажный.
Вошла Златовласка в дом…»
Я вспоминаю невольно – в балладе Саути
Локоны героини посеребрила старость.
Старуха и Три медведя – каков номер!
Но, может, когда-то старуха была ребенком,
И косы ее тогда золотились?
Ох. Мы почти что дошли до медвежьей каши.
«Она была…»
«Слишком горячей?»
«Нет…»
«Слишком холодной?»
И – наконец-то в единый голос —
«Она была очень вкусной!»
Домучена каша. Грязные – все три ложки.
Прошла Златовласка в спальню,
Разворошила постели
И в меньшей из всех уснула.
И тут воротились медведи…
Я, все не в силах забыть о Саути.
Рычу на разные голоса:
Суровый рев Папаши-Медведя
Пугает – и восхищает.
Знаешь, дитя мое, – был и отец твой некогда мал.
Он тоже любил эту сказку,
Воображал себя
Не кем-нибудь – Медвежонком.
Кто съел мою кашу? Кто пил из моей чашки?
И что за девчонка сопит у меня в постели?
Я жалко скулю, – весь в роли, а ты смеешься.
«Кто ел из моей миски?
Кто пил…»
«Из моей чашки», – ответ твой
подобен слову «Аминь».
Медведи шагом сторожким крадутся наверх.
Их дом обесчещен. Они наконец понимают
Смысл слова «замки». Они доходят до спальни.
«Кто спал у меня в кровати?» – и я замолкаю,
в сознанье —
отзвуки старых шуток, и порнофильмов нелепых,
и заголовков страшных газетных.
Однажды, дитя мое, рот твой тоже
Скривится усмешкой.
Сначала не станет слов, невинности – позже.
Невинность – товар, что давно уже вышел из моды.
«Если б я мог, – писал мне когда-то отец,
сам, как медведь, огромный, —
Я бы тебе отдал свой жизненный опыт.
Чтоб не был твой опыт столь горьким».
А я бы его опыт тебе завещал…
Но все мы, увы, совершаем свои ошибки. Мы все
Спим в медвежьих постелях.
Когда родятся дети твои, когда твои темные косы
Посеребрит время.
Когда ты начнешь стареть, и выйдут из сумрака ночи
Твои Три медведя, – что в их глазах ты увидишь?
Какие расскажешь сказки?
«А Златовласка выскочила в окошко
и быстро-быстро…»
давай-ка хором! —
«…домой прибежала!»
И ты смеешься: «Еще, еще!»
Друг другу рассказывать сказки – это занятье!
Наверно, теперь я похож на Медведя-папу.
Каждое утро я запираю двери на все замки́,
А когда возвращаюсь – проверяю кровати и ложки.
Снова.
Снова,
И снова…
Проблема Сьюзен
The Problem of Susan. © Перевод Т. Покидаевой, 2007.
Ей опять снится этот сон.
Она стоит на краю поля боя с братьями и сестрой. Лето, и трава невероятно, ярко зелена – сочная, как на крикетной площадке или на гостеприимных склонах Южного Даунса, если идти к северу от побережья. На траве лежат мертвые. Только это не люди: неподалеку она видит кентавра с перерезанным горлом. Лошадиная половинка ярко-гнедая. Человеческая кожа загорелая, ореховая. Она смотрит на лошадиный пенис – интересно, как размножаются кентавры? Она представляет себе, как он целует ее и его борода щекочет ей лицо. Взгляд перелетает к ране на горле, к липкой черно-багровой луже крови. Мороз по коже.
Над трупами жужжат мухи.
Цветы запутались в траве. Вчера они расцвели – впервые за последние… сколько лет? Сто? Тысячу? Сто тысяч? Она не знает.
Раньше здесь был только снег, думает она, глядя на поле боя.
Вчера здесь был снег. Вечная зима и никакого Рождества.
Сестра тянет ее за руку и тычет куда-то пальцем. Они стоят на вершине зеленого холма, погруженные в беседу. Золотой лев заложил лапы за спину. Колдунья вся в белом. Сейчас она кричит на льва, а тот лишь внимает. Детям не слышно ни слова – ни холодной ярости колдуньи, ни львиного монотонного бубнежа. Волосы у колдуньи черные и блестящие, губы – алые.
Во сне она такое замечает.
Скоро они договорят, лев и колдунья…
Кое-что профессору в себе очень не нравится. Например, запах. От нее пахнет, как пахло от бабушки, как пахнет от древних старух, она ненавидит себя за это, и никогда себе этого не простит, и по утрам принимает ванну с ароматной пеной, и душится туалетной водой «Шанель». Несколько капель под мышки, несколько – на шею. Она считает, это ее единственная причуда.