чувствовать, что угодно, счастье, грусть, хоть что-нибудь… – Тут она замолчала.
– Ты плачешь? – спросил я.
– Мы не плачем, – был ответ.
Я ж говорю, врать она мастерица.
Кто-то кормит, кто-то ест
Feeders and Eaters. Перевод Т. Покидаевой, 2007.
В этой истории все правда – ну, почти. Насколько возможно – может, кому и выйдет польза.
Время было за полночь, и я мерз в этом городе, где не имел права быть. Во всяком случае, не в этот час. Что за город, не скажу. Я опоздал на последний поезд, спать не хотелось, и я гулял по улицам у вокзала, пока не нашел круглосуточное кафе. Место, где можно посидеть в тепле.
Ну, вы знаете такие места, вы там бывали: название кафе на неоновой рекламе «Пепси» над грязным окном, на всех вилках – засохший яичный желток между зубцами. Есть не хотелось, но я взял стакан маслянистого чая и тост, чтоб меня оставили в покое.
Посетителей было немного, человека два-три, изгои и бессонные, каждый сам по себе, горбились над пустыми тарелками. Заляпанные грязью пальто и спецовки застегнуты на все пуговицы.
Когда я отошел от стойки с подносом в руках, кто-то громко сказал:
– Эй! – Мужской голос. – Ты, – сказал он, и я понял, что он обращается ко мне, а не ко всем. – Я тебя знаю. Иди сюда. Садись-ка.
Я сделал вид, что не слышу. Неохота связываться, тем более с человеком, которого встречаешь в подобном месте.
А потом он назвал мое имя, и я обернулся. Когда тебя знают по имени, выбора нет.
– Не узнаешь? – спросил он. Я покачал головой. Никого похожего я не помнил. А такое не забывается. – Это я, – жалобно прошептал он. – Эдди Бэрроу. Ты меня знаешь.
И когда он назвался, я узнал его – ну, более или менее. В смысле, я знал Эдди Бэрроу. Мы вместе работали на стройке лет десять назад, когда я в первый и единственный раз флиртовал с физическим трудом.
Эдди Бэрроу был высоким и статным красавцем, с хорошо развитой мускулатурой и ослепительной голливудской улыбкой. Бывший полицейский. Иногда рассказывал мне правдивые истории о подставах и избиениях, о преступлении и наказании. Он ушел из полиции, когда у него начались неприятности с какой-то большой шишкой. Говорил, что ушел из-за жены старшего офицера. У Эдди вечно случались неприятности из-за женщин. Он им будь здоров нравился, женщинам.
Когда мы работали на стройке, женщины вешались ему на шею, носили сэндвичи, всякие подарочки, то-се. Он вроде бы не делал ничего, чтобы нравиться женщинам; он просто им нравился. Поначалу я наблюдал за ним – хотел понять, что же он делает, но, видимо, ничего он не делал. Это потому, в конце концов решил я, что он вот такой: большой, сильный, не очень умный и невероятный, невероятный красавец.
Но это было десять лет назад.
Человек за столиком из формайки отнюдь не был красавцем. Тусклые глаза, покрасневшие веки, упертый в столешницу взгляд полон безысходности. Лицо серое. Он похудел, неприлично похудел. Сквозь его сальные волосы проглядывала кожа.
– Что с тобой? – спросил я.
– В каком смысле?
– Как-то ты неважно выглядишь, – сказал я, хотя он выглядел хуже, чем «неважно»; он выглядел, как покойник. Эдди Бэрроу был крепким мужчиной. А теперь как будто усох. Кожа да кости.
– Да, – сказал он. Или, может, «Да?», я не понял. Потом сдался и сухо прибавил: – В конце со всеми бывает.
Он указал левой рукой на стул напротив. Правая рука одеревенело прижималась к боку, правая кисть пряталась в кармане.
Столик Эдди стоял у окна – там тебя видит каждый, кто идет мимо по улице. Я бы сюда не сел, если б выбирал сам. Но что уж теперь. Я уселся напротив Эдди и принялся молча цедить свой чай. Я молчал – наверное, зря. Может, пустая беседа отогнала бы его демонов. Но я молча пил, грея руки о чашку. И он, должно быть, подумал, что раз я молчу, значит, мне хочется выслушать его историю, что мне не все равно. А мне было все равно. Мне своих проблем хватало. Я не желал знать, что довело его до такого состояния – пьянство, наркотики или болезнь, но он заговорил безжизненным голосом, а я слушал.
– Я сюда приехал пару лет назад, когда строили новую дорогу. А потом остался – ну, знаешь, как бывает. Снял приличную комнату в старом доме, возле Принс-Риджент-стрит. Комнату на чердаке. Дом на одну семью. Сдавали только верхний этаж, так что жильцов всего двое: я и мисс Корвье. Мы жили на чердаке, в разных комнатах, через стенку. Я слышал, как она там ходит. У хозяев был кот. Иногда заходил к нам на чердак, вроде как поздороваться – хозяева и того не делали.
Я ел вместе с хозяевами, а мисс Корвье никогда не спускалась в столовую – неделя прошла, пока я ее в первый раз увидал. Она выходила из ванной на чердаке. Она была такая древняя, мисс Корвье. Лицо все в морщинах, как у старой обезьянки. Но волосы длинные, как у молоденькой, до пояса.
Забавная штука с этими стариками – мы считаем, они чувствуют не так, как мы. В смысле, вот мисс Корвье, годится мне в бабушки, и… – Он умолк на полуслове. Облизнул губы серым языком. – В общем… как-то под вечер я вернулся к себе, а на полу под дверью лежит бумажный пакет, и в пакете грибы. Я сразу понял, что это подарок. Мне подарок. Но странные какие-то грибы. И я к ней постучал.
Спрашиваю: «Это мне?»
«Сама собирала», – говорит.
«А это не поганки? – спрашиваю. – Ну, не ядовитые? Не психотропные грибочки?»
А она смеется. Кудахчет даже. «Нет, мистер Бэрроу, – говорит. – Съедобные. Чернильные грибы называются. Но их надо есть сразу. Они быстро портятся. Вкусно, если поджарить с чесноком на сливочном масле».
Я спрашиваю: «А вы сами будете?»
«Нет, – говорит. – Раньше обожала грибы, а теперь нельзя мне, с моим-то желудком. Но они очень вкусные. Объедение просто, эти чернильные грибы. Поразительно, столько всего вкусного, а люди не едят. И ели бы, но не знают, что съедобно».
Я сказал «спасибо» и пошел на свою половину чердака. Пару лет назад перестроили, очень славно вышло. Положил грибы под раковину. Через пару дней они превратились в густую такую жижу, вроде чернил, пришлось убрать это все в пластиковый пакет и выкинуть.
Выхожу на улицу с пакетом и в дверях сталкиваюсь с мисс Корвье, и она говорит: «Здравствуйте, мистер Б.».
«Здравствуйте, – говорю, – мисс Корвье».
«Называйте меня просто Эффи, – говорит. – Вам понравились грибы?»
«Очень понравились, спасибо, – говорю. – Просто объедение».
И потом она давай мне под дверью всякое оставлять, подарки разные – цветы в бутылках из-под молока и все в таком роде. А потом они вдруг прекратились, подарки. Мне, честно сказать, полегчало.
И вот как-то раз я обедаю с хозяевами и их парнишкой, он домой из политеха на каникулы вернулся. Август на дворе. Жарища – ужас. И кто-то говорит, мол, они уже целую неделю не видали мисс Корвье, может, я к ней загляну? Да, говорю, конечно.
Ну и заглянул. Дверь не заперта. Мисс Корвье лежала в постели. Под тонкой простыней, но все равно видно, что старуха голая. Не то чтоб я очень старался рассмотреть – она ж мне в бабушки годится. Старуха эта. Но она так обрадовалась, что я пришел.
«Вам вызвать врача?» – спрашиваю.
Она головой трясет. «Я не болею, – говорит. – Просто поесть надо. И все».
Я спрашиваю: «Вы уверены? Может, все-таки вызвать врача? Мне это ничего, раз плюнуть. К старикам-то приезжают».
«Эдвард, – она говорит, – я не хочу никому доставлять беспокойства, но мне очень хочется есть».
«Я принесу вам поесть, – говорю. – Что-нибудь легкое для желудка». Она вроде как засмущалась. А потом тихо-тихо говорит: «Мяса». Я подумал, что ослышался. Но она говорит: «Свежего мяса, и непременно сырого. Никому не даю для себя готовить. Мяса. Пожалуйста, Эдвард».
«Хорошо, мяса так мяса», – говорю я и иду вниз. Хотел было стырить мяса из кошачьей миски, но не стырил, конечно. Ну, я знал, что ей надо мяса, значит, надо принести. Выбора-то нет. Дошел до «Сейфуэйз» и купил ей упаковку лучшего говяжьего фарша.
Кот его унюхал. Увязался за мной на чердак. «Кот, – говорю, – ты даже и не надейся. Это не для тебя. Это для мисс Корвье. Она болеет, ей надо хорошо кушать». Кот давай мяукать с таким надрывом, будто его неделю не кормили, а я же знаю, что он сытый, у него еды еще полмиски. Глупое животное.
Я подхожу к двери мисс Корвье, стучу. Она говорит: «Входите». По-прежнему лежит в постели. Я отдаю ей фарш, она говорит: «Спасибо, Эдвард. У тебя доброе сердце». И раздирает пластиковую пленку, прямо в постели. Там на донце лотка с фаршем бурая кровь – так она льется на простыню, а мисс Корвье не замечает. Бр-р.
Ну, иду к двери и слышу, что она уже ест. Хватает руками сырой фарш и в рот пихает. Не вставая с постели.
Но на следующий день встала и с того дня скакала козочкой, днем и ночью, хоть и старая, и я думаю: ну и ну. Вот говорят, мясо вредно, а ей-то еще какая польза. Ну, сырое – ну и что, мясо по-татарски же бывает, правда? Ел когда-нибудь сырое мясо?
Вопрос застал меня врасплох.
– Я?
Эдди посмотрел на меня своими мертвыми глазами:
– Здесь больше никого нет.
– Да. Чуть-чуть. В детстве, года в четыре или, может, в пять, я ходил с бабушкой к мяснику, а он давал мне кусочки сырой печенки, и я их ел прямо там, в магазине. И все смеялись.
Я не вспоминал об этом лет двадцать. Но так и было, правда.
Я до сих пор ем печенку почти сырой, а когда готовлю для себя и в гостях никого нет, перед тем как посыпать специями, отрезаю тонкий кусочек сырой печенки и жую, наслаждаясь плотной текстурой и чистым вкусом железа.
– А я вот ни разу, – сказал Эдди. – Я люблю, чтоб мясо было нормально прожарено. В общем, потом пропал Томпсон.
– Томпсон?
– Кот. Кто-то мне рассказывал, что сначала котов было двое, и их звали Томпсон и Томпсон. Уж не знаю, с какой такой радости. Идиотизм – называть котов одинаково. Первого Томпсона раздавил грузовик. – Эдди пальцем собирал в кучку рассыпанный по столу сахар. По-прежнему левой рукой. Я уж засомневался, есть ли у него правая. Может, у него там пустой рукав? Впрочем, не мое дело. Жизнь – она без потерь не обходится – каждый что-то теряет.