Я раздумывал, как бы потактичней ему намекнуть, что у меня ни гроша, – на тот случай, если он, когда доскажет, попросит денег. У меня ничего и не было: только билет на поезд и несколько пенни на автобус от вокзала до дома.
– Вообще-то я не люблю кошек, – вдруг сказал Эдди. – Ну, не особо. Мне больше собаки нравятся. Они большие и верные. И всегда знаешь, чего от них ждать. А кошки – они не такие. Целыми днями гуляют сами по себе, ты их и не видишь. Когда я был маленьким, у нас дома жил кот, звали Рыжик. А в доме по соседству тоже был кот, Мармелад. Так выяснилось, что это один и тот же кот. Жил на два дома и ел за двоих. Они хитрые, кошки. Своего не упустят. Им нельзя доверять.
Собственно, я поэтому и не заметил, что Томпсона нету. Хозяева переживали. А мне-то что? Я же знал, что он вернется. Кошки всегда возвращаются.
А потом как-то ночью я услышал, что где-то мяукает кошка. Я пытался заснуть и не мог. Ночь на дворе, а она мяукает. Все мяу, мяу и мяу. Даже не то чтобы громко, но когда бессонница, любой звук раздражает. Я подумал, может, она застряла в стропилах или на крыше снаружи. Короче, понял, что заснуть не удастся. Встал с постели, оделся, даже надел ботинки на случай, если придется на крышу лезть, и пошел искать кота.
Вышел в коридор. Мяукало из комнаты мисс Корвье. Я постучал – молчание. Надавил на дверную ручку. Не заперто. Ну, я и вошел. Думал, может, Томпсон где-то застрял. Или поранился. Я не знаю. Мне просто хотелось ему помочь.
Мисс Корвье в комнате не было. Ну, знаешь, чувствуется ведь, когда кто-то есть, а там никого не было. Только в дальнем углу что-то надрывалось: «Мяу, мяу». Я включил свет, глянуть, в чем дело.
Эдди умолк и молчал с минуту, ковыряя пальцем колечко засохшего соуса на горлышке бутылки с кетчупом. Бутылка была в форме большого помидора. Потом Эдди сказал:
– Я вот чего не пойму – как он еще мог быть жив. Он живой был. Спереди все живое: голова, грудь, мех, и он дышал. Но задние лапы, грудь. Как куриные кости. Одни кости и эти, как их… сухожилия? А потом он поднял голову и посмотрел на меня… Да, он был кот, но я сразу понял, чего он хочет. Прочитал по глазам. Ну, то есть. – Эдди опять помолчал. – Просто понял, и все. Я в жизни таких глаз не видел. Сразу понятно, чего он хочет, – всё, чего он хочет. И я сделал, чего он хотел. Потому что я не бессердечное чудовище.
– Что ты сделал?
– Ботинками. – Пауза. – Крови почти и не было. Я наступил ему на голову. И еще раз, и еще, и еще… пока ничего не осталось такого, что хотя бы отдаленно походило хоть на что-то. И ты бы тоже так сделал, если б видел его глаза.
Я не сказал ни слова.
– А потом я услышал, как кто-то поднимается по лестнице на чердак, и подумал: надо бы срочно что-то делать, в смысле, плохо это все выглядит, хотя я вообще-то не знаю, как оно выглядело, но я стоял столбом, как дурак, все ботинки в крови, а потом дверь открывается, а там мисс Корвье.
И она все это видит. Глядит на меня и говорит: «Ты его убил». У нее странный голос, но я сначала не понимаю, в чем дело, а потом она подходит ближе, и я вижу, что она плачет.
Что-то есть в стариках такое, когда они плачут, как дети, – прямо не знаешь, куда глаза девать. И она говорит: «У меня больше не было ничего, чтобы жить, а ты его убил. Я так старалась, чтоб он не умирал, – говорит, – чтоб у меня было свежее мясо. Я так старалась. Я совсем старая, – говорит. – Мне нужно мясо».
А я не знал, что сказать.
Она вытирает глаза, говорит: «Я не хочу никому доставлять беспокойства», – и плачет. И глядит на меня. Говорит: «Я привыкла справляться сама. Это было мое мясо, – говорит. – Кто теперь будет меня кормить?»
Он опять замолчал и подпер подбородок левой рукой, будто вдруг устал. Устал от разговора со мной, от своей истории, от жизни. Потом затряс головой, посмотрел на меня и сказал:
– Если б ты видел его глаза, ты бы сделал то же самое. На моем месте любой сделал бы то же самое.
Он поднял голову и посмотрел мне в глаза – впервые за всю эту историю. Мне показалось, в его взгляде читалась мольба о помощи – то, о чем он никогда не сказал бы вслух, потому что слишком горд.
«Ну вот, – подумал я. – Сейчас он попросит денег».
Кто-то тихонько постучал в окно снаружи. Еле слышно, но Эдди вздрогнул.
– Мне надо идти, – сказал он. – Это значит, мне надо идти.
Я лишь кивнул. Эдди поднялся из-за стола. Он по-прежнему был высокий – я даже удивился: во всем остальном он совсем усох. Поднимаясь, он оттолкнул столик и выдернул из кармана правую руку. Наверное, для равновесия. Не знаю.
Может, он хотел, чтобы я увидел. Но тогда почему все время прятал руку в кармане? Нет, скорее всего он не хотел, чтобы я видел. Нечаянно получилось.
Под пальто у него не было ни рубашки, ни свитера, и я увидел его руку: запястье и кисть. С запястьем все было в порядке. Нормальное запястье. Но кисть будто обглодали до самых костей – дочиста, как куриное крылышко, – и лишь кое-где к кости липли кусочки засохшего мяса. Большой палец был съеден наполовину, а мизинца не было вообще. Видимо, кость отвалилась, когда не осталось ни кожи, ни мяса, которые держали ее на месте.
Вот что я увидел. Но через секунду он сунул руку в карман, быстро направился к двери и вышел в студеную ночь.
Я наблюдал за ним сквозь заляпанное грязью окно.
И вот что странно. Я-то по его рассказу понял, что мисс Корвье полагается быть очень старой. Но женщине, которая ждала его на улице, было лет тридцать с хвостом, не больше. У нее были длинные-длинные волосы. О таких волосах говорят, что на них можно сидеть, хотя, по-моему, это похоже на фразу из непристойного анекдота. Эта женщина чем-то напоминала хиппи. По-своему красивая – эдакой голодной красотой.
Она взяла Эдди под руку и заглянула ему в глаза, и они вместе ушли в темноту, за пределы света из кафе, точно двое подростков, которые только начали осознавать, что влюблены.
Я подошел к стойке, взял еще чаю и пару пакетиков чипсов, чтобы продержаться до утра, и все сидел и думал о том, какое у Эдди было лицо, когда он посмотрел на меня в самом конце.
В раннем поезде до большого города я сидел напротив женщины с ребенком. Ребенок плавал в формальдегиде, в огромной стеклянной банке. Женщине нужно было его продать, причем срочно, и хотя я кошмарно устал, мы проговорили с ней всю дорогу: и о том, почему она хочет продать ребенка, и вообще обо всем.
Недуготворческий криз
Diseasemaker’s Group. © Перевод А. Аракелова, 2007.
Недомогание, мучительное по особенностям течения, пугающее в своем размахе, поражает несчастных страдальцев, которые патологически истово коллекционируют и выдумывают недуги.
Очевидная первичная симптоматика включает головные боли, нервные колики, выраженный тремор и различные высыпания интимного характера. Следует помнить, что эти признаки, в совокупности или по отдельности, еще недостаточны для достоверной постановки диагноза.
Вторая стадия болезни – психическая: постоянные разговоры о недугах и их причинах, неизвестных науке, а также об их предполагаемых создателях, исследователях и иных персоналиях, причастных к выявлению, диагностике или лечению данных заболеваний. Автор раз и навсегда хочет предостеречь: ни при каких обстоятельствах не следует полагаться на многообещающую рекламу во внешнем облике, глаза выпучены; так бывает. Прием небольших доз говяжьего отвара или мясного бульона поможет поддержать силы.
На первых двух стадиях недуг поддается лечению.
Однако недуготворческий криз проявляет свою настоящую природу и уверенно диагностируется лишь на третьей стадии. На этом этапе проблемы, отразившиеся на речевом аппарате и мыслительной деятельности, проявляются в речи и на письме пациента, чье состояние в случае неоказания неотложной помощи вскоре начнет стремительно ухудшаться.
Отмечено, что нарушение сна и кипячение двух унций точки удушья; лицо распухает и синеет, носоглотка страдает наследственной склонностью, вслед за этим язык приобретает естественные свойства легких. Любое явление, отчетливо напоминающее об означенном недуге, с большой вероятностью возбуждает эмоции, как упорно и мерзко демонстрировали публике шарлатаны.
Третья стадия недуготворческого криза диагностируется по неприятному обыкновению больного прерывать нормальное течение мыслей и разговора комментариями касательно заболеваний реальных и воображаемых, лекарств абсурдных и очевидно полезных. Симптомы напоминают лихорадку: внезапное возбуждение, круглая опухоль над коленной чашечкой. Откровенно хроническое течение, иногда рвота, туманы, обидные весьма. Пурген имеет щелочную реакцию и представляет собой бесцветный, и рисует крупных нематод, которые встречаются в кишечнике.
Особую сложность для диагностики данного недуга представляет тот факт, что люди, находящиеся в группе риска третьей стадии недуготворческого криза, реже всего опрашиваются и чаще осматриваются. Итак: они могут, питание не имбирь и очищенный спирт, вздуты вены, последнее испаряется при кипячении.
Только гигантским усилием воли больной может сохранять беглость письма и речи. Однако со временем, в запущенных случаях на третьей стадии болезни все разговоры сводятся к атипичному бормотанию повторения, одержимости и слюнотечению. Пока продолжается очищающий кашель, вены вздуты, глаза выпучены; потрясены самые основы, и вторжению эпидемии предшествовало плотное, темное, и, если этого недостаточно, меланхолия, потеря аппетита, иногда рвота, жар, и язык приобретает естественные свойства помятого корня.
Единственным средством, на сегодняшний день доказавшим свою действенность в борьбе с недуготворческим кризом, можно назвать настойку скаммония. Приготовляют ее из равных частей скаммония, пургенового порошка, и автор хочет предостеречь раз и навсегда от испарения при кипячении. Скаммоний широко распространен, но применяется ограниченно; лицо распухает и синеет, носоглотка раздражена и может быть, автор хочет предостеречь раз и навсегда от внутренностей.