Пораженные недуготворческим кризом нечасто осознают истинную природу своего заболевания.
Неизбывны печаль и сочувствие, которые всякий испытывает при виде несчастных, сходящих в небытие псевдомедицинского нонсенса; тем паче негоже сердцу эскулапа смягчаться от случайных выбросов мысли среди потока бессмыслицы, а, напротив, гоже возвестить раз и навсегда о своем неприятии и противлении изобретению и выдумке воображаемых болезней, коим нет места в современном мире.
Когда кровотечение от укусов пиявок продолжается дольше, нежели требуется системе. Их охватывает кипячение двух унций сна и кипячение двух унций недобросовестной рекламы, как упорно и мерзко демонстрировали публике шарлатаны. Скаммоний подвержен возбуждению подогревом. На второй день, когда извержения в крепком растворе йода хватит на все.
Это не безумие.
Это так больно.
Лицо распухает и синеет, темное, состоящее из двууглекислого поташа, сесквикарбоната аммония и очищенного спирта, очистительный кашель продолжается, привычное потребление еды свыше разумной необходимости.
Когда ум излюбленных сцен.
Пока излюбленных сцен.
Также они могут быть увеличены.
В конце
In the End. © Перевод Т. Покидаевой, 2007.
В конце Бог отдал Человечеству мир. И Человек обладал целым миром, кроме одного сада. Это мой сад, сказал Бог, и да не войдешь ты в него.
И подошли к саду двое, мужчина и женщина. И имена у них были: Земля и Дыхание.
Мужчина принес с собой маленький плод, и когда подошли они к саду, Мужчина отдал плод Женщине, а та отдала его Змею с пламенным мечом, охранявшему Восточные врата.
И взял Змей плод; и поместил плод на дереве среди сада.
И открылись глаза у Земли и Дыхания, и узнали они, что одеты, и сорвали с себя одежды, и стали наги; и когда Бог проходил по саду, то узрел Он мужчину и женщину, которые более не различали добра и зла, но были довольны, и увидел Бог, что это хорошо.
И тогда распахнул Бог врата, и отдал Человечеству сад, и Змей поднялся, и не ходил больше на чреве своем, а ушел гордо на четырех крепких ногах, а куда он ушел, это ведомо только Богу.
А потом в Саду наступила великая тишь, и только изредка в ней раздавался невнятный звук – то человек отнимал имена у тварей земных.
Голиаф
Goliath. © Перевод Т. Покидаевой, 2007.
Наверное, я мог бы сейчас заявить, будто всегда подозревал, что наш мир – дешевый низкопробный обман, дрянное прикрытие для того, что глубже, таинственнее и страннее, и что некоторым образом я уже знал правду. Но мир, по-моему, всегда был таким. И даже теперь, когда правду я знаю – и ты узнаешь тоже, любовь моя, раз уж ты это читаешь, – мир по-прежнему представляется мне дешевой низкопробной подделкой. Другой мир и низкопробность другая, но все равно.
Они говорят: «Вот правда». И я отвечаю: «Вся правда?». И они говорят: «Ну, отчасти. То есть по большей части. Насколько мы знаем».
Итак. Был 1977 год, и для меня самым близким знакомством с компьютерами стала покупка хорошего дорогущего калькулятора, но я потерял инструкцию и больше не знал, что он умеет. Я складывал, вычитал, умножал и делил, тихо радовался, что не нужно вычислять синусы, косинусы, тангенсы, функции и все прочее, что высчитывает этот агрегат, потому что в военно-воздушные силы меня не взяли и я устроился скромным бухгалтером в склад-магазин уцененных ковров в Эджвере – Северный Лондон, самая верхушка Северной линии. Я старательно делал вид, будто мне не больно смотреть на пролетающие в вышине самолеты; будто мне плевать, что есть мир, куда мне закрыли путь мои габариты. Царапал себе циферки в большом гроссбухе по системе двойной записи. Я сидел за столом в глубине складского ангара, и вдруг мир начал плавиться и растекаться.
Честное слово. Как будто все, что меня окружало, – стены и потолок, рулоны ковров и умеренно-эротический календарь «Новостей со всего света», – было из воска и побежало, закапало, сливаясь, потекло ручейками. Я видел соседние дома, и небо, и облака, и дорогу за ними, а потом и они расплылись и утекли – и осталась одна чернота.
Я стоял в луже растекшейся реальности, посреди странного, вязкого красочного нечто, которое тихо плескалось у меня под ногами, не покрывая коричневых кожаных ботинок. (У меня ноги – как обувные коробки. Обувь мне шьют на заказ. Стоит целое состояние.) Лужа светилась диковинным светом.
Будь я книжным персонажем, я б не поверил своим глазам, решил, что меня накачали наркотиками или что мне это снится. А в жизни… черт… все было по-настоящему, и я долго смотрел в черноту, а потом, когда ничего больше не произошло, зашагал вперед, разбрызгивая жидкий мир, крича: «Кто-нибудь! Отзовитесь!»
Что-то сверкнуло во тьме передо мной.
– Эй, приятель, – раздался голос. Голос с американским акцентом, хотя интонация странная.
– Привет, – сказал я.
Свет замерцал, а потом принял облик элегантно одетого мужчины в роговых очках с толстыми стеклами.
– А ты настоящий гигант, – сказал он. – Ты в курсе?
Ну еще бы. Мне только-только исполнилось девятнадцать, а ростом я был под семь футов. У меня пальцы размером с бананы. Меня боятся дети. Вряд ли я доживу до сорока: такие, как я, умирают рано.
Я спросил:
– Что происходит? Вы знаете, что происходит?
– Вражеский снаряд попал в центральный процессор, – ответил он. – Двести тысяч человек, подключенных параллельно, разорвало на куски. Разумеется, у нас есть зеркала, оглянуться не успеешь, как все восстановим. Ты тут в свободном полете на пару наносекунд, пока мы Лондон переподключаем.
– Вы что, боги? – спросил я. По-моему, он нес какую-то ахинею.
– Да. Нет. Не совсем, – сказал он. – Не в том смысле, в каком понимаешь ты.
А потом мир дернулся, и я опять шел на работу в то утро, наливал себе чай и переживал самое долгое и самое странное дежавю за всю жизнь. Двадцать минут заранее знал, что́ сейчас скажут и сделают остальные. А потом все прошло, и время опять потекло, как всегда, – секунда за секундой, одна после другой, как им, собственно, и положено.
Проходили часы, дни и годы.
Меня уволили из магазина ковров, и я устроился бухгалтером в фирму, торговавшую счетными машинами. Женился на девушке по имени Сандра, с которой познакомился в бассейне, и у нас родилось двое детей – нормальные дети нормальных размеров, – и мне казалось, что нашу семью ничто не разрушит, но ошибся: жена ушла от меня и забрала детей. Мне было под тридцать, наступил 1986 год. Я устроился в магазинчик на Тоттенхэм-Корт-роуд, где торговали компьютерами, – как выяснилось, мне это удается.
Мне нравились компьютеры.
Мне нравилось, как они работают. Прекрасное было время. Помню нашу самую первую партию АТ с жестким диском на 40 мегабайт… Да, в то время я был впечатлительный.
Я по-прежнему жил в Эджвере и ездил на работу по Северной линии. И вот как-то вечером по дороге домой – мы только что проехали Юстон, и половина вагона вышла – я рассматривал пассажиров поверх «Ивнинг Стандард», думал, кто они такие, кто они на самом деле, внутри: стройная чернокожая девушка, рьяно строчившая в блокноте, миниатюрная старушка в зеленой бархатной шляпке, девочка с собакой, бородатый мужик в тюрбане…
Поезд остановился в тоннеле.
Ну, это мне так показалось: я решил, что поезд остановился в тоннеле. Стало очень тихо.
А потом мы проехали Юстон, и половина вагона вышла.
А потом мы проехали Юстон, и половина вагона вышла. А я рассматривал пассажиров в вагоне и думал, кто они на самом деле, внутри, и поезд остановился в тоннеле, и стало очень тихо.
А потом поезд дернуло так резко, что я подумал – в нас врезался другой поезд.
А потом мы проехали Юстон, и половина вагона вышла. А потом поезд остановился в тоннеле, и стало…
(«Восстановительные работы уже ведутся», – прошептал голос у меня в голове.)
На этот раз, когда поезд замедлился перед Юстоном, я заподозрил, что схожу с ума: я как будто попал в видеозапись, которую гоняют рывками вперед-назад. Я понимал, что творится, но ничего, ничегошеньки не мог изменить, не мог вырваться из этой петли.
Чернокожая девушка, сидевшая рядом, сунула мне листок из блокнота. На листке было написано: МЫ ВСЕ УМЕРЛИ?
Я пожал плечами. Я не знал. Нормальное объяснение, не хуже любого другого.
Весь мир медленно побелел.
У меня под ногами не было пола, над головой тоже ничего, никакого ощущения ни пространства, ни времени. Я был в каком-то белом месте. И не один.
– Опять ты? – сказал человек в роговых очках с толстыми стеклами и дорогом элегантном костюме – может, «Армани». – Гигант. Мы же только что виделись.
– Это вряд ли, – сказал я.
– Полчаса назад. Когда в центральный процессор снаряд попал.
– В магазине ковров? Это было давно. Полжизни прошло.
– Тридцать семь минут назад. С тех пор мы работаем в ускоренном режиме, ставим «заплаты» где можем и пытаемся все наладить.
– Кто запустил снаряд? – спросил я. – Русские? Иранцы?
– Инопланетяне, – ответил он.
– Это что, шутка?
– Да вроде нет. Мы уже триста лет засылаем зонды в космос. Похоже, кто-то нас отследил. Мы узнали, когда ударил первый снаряд. На ликвидацию последствий ушло больше двадцати минут. Поэтому мы и включили ускоренный режим обработки данных. У тебя не было ощущения, что последние десять лет пролетели как одно мгновение?
– Да, пожалуй.
– Теперь ты знаешь, почему. Мы работаем в ускоренном режиме, пытаясь поддерживать реальность в привычном виде, пока основная нагрузка лежит на сопроцессоре.
– И что вы намерены делать?
– Контратаковать. Уничтожим их базу. Но, боюсь, это займет какое-то время. У нас нет подходящих машин. Их еще надо построить.
Окружающая белизна пошла пятнами, расплылась темно-розовым и тускло-красным. Я открыл глаза. В первый раз. Взгляд задохнулся. Чересчур это было мощно.