Все это время бедная мать находилась рядом с кроваткой своего сына, наблюдая, как врачи сдавливают его грудь, а потом используют электрошок, от которого малыш подпрыгнул в кровати и забился в конвульсиях. Равномерное пиканье кардиомонитора не успокоило молодую мать, и ей – как и ее чаду – становилось все хуже и хуже.
Когда я пришел, она сжимала в ладони крохотную ручку, а по ее щекам катились слезы. Она так радовалась, когда шла сюда из операционной! Теперь же она была глубоко несчастна – и я заодно с ней. Стало очевидно, что здешние медики ни черта не смыслят в физиологии пересаженного сердца.
Да и с чего вдруг они должны что-то в этом понимать? Они никогда не участвовали в трансплантации сердца, и им невдомек, что, если сердце вырезать из тела, оно лишается обычной иннервации. Они заставили сердце биться с частотой 100 ударов в минуту при недостаточном объеме крови, одновременно подстегнув его большой дозой адреналина, чтобы поднять давление. Это привело к спазму мышечных и органных артерий, что вызвало падение артериального давления и усугубило нарушение метаболизма.
Медсестра, присматривавшая за мальчиком в палате интенсивной терапии, выглядела обеспокоенной и явно обрадовалась моему приходу. Эта способная новозеландка была невысокого мнения о местных ординаторах. Она с ходу сказала:
– У него перестала вырабатываться моча, а они ничего не хотят с этим делать. – После чего откровенно выпалила: – Если вы не проследите, они могу запороть все то, чего вы с таким трудом достигли!
Я положил ладонь на ножку малыша: это лучший способ оценить сердечный выброс. Ступни должны быть теплыми, а пульс – выраженным. В действительности же они оказались холодными. Нужно было сделать так, чтобы артерии мальчика расширились, кровотоку ничто не препятствовало, а потребность организма в кислороде снизилась. И я все исправил. Теперь медсестра была довольна, но ординаторов выставили за дверь, и они тут же позвонили дежурному старшему врачу. И отлично. Я сообщил ему, что он может приехать сюда из дома, чтобы мы все обсудили лично.
Мы балансировали на тонкой грани между выздоровлением и смертью. Многое зависело от грамотной тактики лечения, просчитанной поминутно и даже посекундно – для каждого удара сердца. Важно было не ошибиться с пропорциями мощных препаратов и максимально повысить производительность измотанного сердечка. После длительного подключения в аппарату искусственного кровообращения легкие мальчика были воспалены и плохо функционировали, поэтому кровь слабо насыщалась кислородом. Развилась почечная недостаточность, в связи с чем понадобился диализ: в брюшную полость малыша должны были залить специальный концентрированный раствор, используя катетер, через мембраны которого токсины выводились бы из тканей. Мне требовалась помощь человека, на которого можно целиком положиться. Ну конечно же, врач из клиники Майо! Я сказал медсестрам, что буду неподалеку – в одной из комнат для ночных дежурств, где обычно ночуют ординаторы.
Мать малыша не хотела меня отпускать. Она не сводила с меня глаз, а по ее высоким скулам текли слезы. Мной тоже овладел страх расставания – меня тянуло обратно, но я был выжат как лимон и, если честно, боялся того, что может произойти, если ребенок умрет, ведь мать лишится единственного родного человека. Да, я старался утешить ее, но настало время отступиться. Можете назвать это профессионализмом – или самозащитой. Возможно, причина была и в том и в другом. Итак, я заверил девушку, что врач уже в пути, после чего ушел.
Было далеко за полночь. Окна комнат для ночных дежурных смотрели на крыши зданий, а в комнате отдыха имелся выход на веранду – прямо на свежий воздух. Вид оттуда открывался не такой потрясающий, как песчаные дюны в ночном мраке, но тоже весьма недурной. Тут были сок, кофе, оливки и финики. И восточные сладости. А особенно меня порадовал телескоп для созерцания звезд. Я посмотрел вдаль, жалея, что не могу разглядеть в нем Англию и свой дом. Больше всего, конечно, мне не хватало в этой стране моей маленькой семьи.
Я постарался отключиться. Врач из Майо знал, что утром мне предстояло оперировать других детей, поэтому без крайней необходимости не стал бы меня вызывать. Мне отчаянно хотелось на следующий день увидеть, что малыш пошел на поправку, что его ножки теплые, а в мочевом катетере сверкает жидкое золото. Я мечтал увидеть его мать счастливой и снова обнимающей своего завернутого в лохмотья ребенка.
Я отрубился, но перед моими глазами по-прежнему стоял пронзительный взгляд, молящий меня все исправить.
Песнопения с минаретов разбудили меня на рассвете. На часах было полшестого, и тот факт, что ночью меня не вызывали в палату интенсивной терапии, служил поводом для осторожного оптимизма. Намеченные на день операции не должны были создать проблем: залатать отверстие в сердце, все аккуратно зашить – и ребенок вне опасности. На радость родителям.
Вскоре мои мысли обратились к несчастной матери. Каково ей сейчас? Я взял чай с собой на крышу. Обжигающий солнечный диск только-только начал свое медленное восхождение на небосвод, воздух был еще прохладным и свежим, а температура – терпимой.
В шесть утра мне позвонил парень из Майо. Сперва я слышал в трубке лишь тяжелое дыхание, но наконец он сказал:
– Простите, что бужу вас плохими новостями. Мальчик умер в начале четвертого. Весьма неожиданно. Нам не удалось вернуть его к жизни.
В трубке воцарилась тишина: он ждал моих вопросов.
Отсутствие ночного вызова в палату интенсивной терапии – хороший знак: значит, пациенту не стало хуже.
Подобные звонки я получал на протяжении всей карьеры, но этот расстроил меня как никогда. Я спросил, что случилось. Сначала у мальчика развился судорожный припадок – возможно, из-за проблем с обменом веществ и высокой температуры, – причем судороги были очень сильными и барбитураты не помогали. Кислотность и уровень калия в крови оставались повышенными, так как к диализу еще не приступили. Потом остановилось сердце, и реанимировать малыша никто не смог. Коллега не решился будить меня посреди ночи такими ужасными новостями; он сказал, что сожалеет о моей утрате.
Мило с его стороны, но что насчет девушки? Может, мне стоит с ней поговорить? Коллега сказал, что это не лучшая идея. В конце концов, она стояла рядом с кроваткой, когда медики проводили реанимационные мероприятия. Как и следовало ожидать, ее состояние было ужасным, а когда ей сообщили, что ребенок умер, у нее началась неудержимая истерика. Кроватку переставили в отдельную палату, чтобы мать могла взять малыша на руки и оплакать в уединении. Все катетеры, дренажные трубки и провода от кардиостимулятора пришлось оставить на месте до вскрытия. Меня это беспокоило. Как она могла обнимать безжизненного младенца, из каждого отверстия у которого торчит пластиковая трубка?
Такая вот она, кардиохирургия. Очередной рабочий день для меня – конец света для матери.
Меня тянуло к девушке, словно магнитом, но я должен был избегать встречи с ней, чтобы не расстраиваться слишком сильно. Через час мне предстояло вернуться в операционную, чтобы спасти жизнь другого ребенка, у которого тоже была любящая мать. Что за гребаная работа! Я не выспался, испытывал душевное смятение и при этом должен был оперировать крошечных младенцев где-то у черта на куличках!
Я позвонил в отделение интенсивной терапии для взрослых, чтобы узнать насчет пациента с травмой – лихача, который разбил собственную машину, убив заодно другого водителя. С ним было все в порядке. Реаниматологи рассчитывали привести его в чувство и отключить от аппарата искусственной вентиляции легких. Во всем происходящем была какая-то дурацкая ирония. Я искренне желал, чтобы все сложилось наоборот и выжил мальчик. Но нельзя о таком думать. Хирурги должны сохранять объективность и не давать волю человеческим эмоциям.
Полный отчаяния, я направился в столовую, где заметил печального ординатора из педиатрического отделения, запихивавшего в себя завтрак. Я хотел пройти мимо, не обращать на него внимания, но я понимал, что он ни в чем не виноват. Операцию провел я и теперь сожалел, что не остался с мальчиком на ночь, чтобы все проконтролировать. Когда ординатор увидел меня, я понял, что ему не терпится чем-то со мной поделиться.
Он рассказал, что мать пропала из больницы, забрав с собой мертвого ребенка. Никто не видел и не слышал, как она уходила, и с тех пор о ней не было известий. Я произнес одно-единственное слово: «Дерьмо». Мне не хотелось продолжать разговор. Я представил, как девушка исчезает в ночи – точно так же, как она сбежала из Йемена, – только на сей раз ребенок у нее на руках был мертв. Она могла быть где угодно, и я за нее тревожился.
Я услышал новости о ней, накладывая заплатку на первую в тот день дефектную межжелудочковую перегородку. Кто-то из сотрудников больницы по дороге на работу наткнулся на два тела, лежавших в куче тряпья у подножия многоэтажного здания. Мать вытащила из крохотного тельца трубки и капельницы, прежде чем прыгнуть в пустоту, чтобы воссоединиться с сыном на небесах. Сейчас они вдвоем лежали в ледяном морге, так и не разлученные смертью. Смертность двести процентов – как вам?
Я всегда присутствую на вскрытии прооперированных мной пациентов. Во-первых, чтобы защитить свои интересы – убедиться, что патологоанатом в точности понял, что именно было сделано и почему. Во-вторых, чтобы приобрести полезный опыт – попытаться понять, можно ли было что-нибудь сделать по-другому.
Большинство писателей закончили бы эту трагическую историю самоубийством матери и двумя телами, обнаруженными возле многоэтажки, – чудовищным завершением двух хрупких жизней. Однако в реальной жизни кардиохирургия не мыльная опера. Работа продолжается, а в этом случае много вопросов оставалось без ответа.
День за днем, с утра до вечера занимаясь трупами, работники морга отличаются от остальных людей. Я прекрасно знал это по собственному опыту, полученному во время работы в Сканторпском военном мемориальном госпитале. Технический персонал выполняет роль мясников, вскрывая трупы один за другим, вынимая кишки и распиливая черепные коробки, чтобы извлечь мозг. В морге саудовской больницы всем заведовал пожилой патологоанатом из Шотландии. В блестящем полиэтиленовом фартуке зеленого цвета и в белых резиновых сапогах, с закатанными рукавами и свисающей из уголка рта сигаретой, он что-то бормотал, записывая причину смерти мужчины, которого убил мой вчерашний пациент. Перелом шеи и кровоизлияние в мозг в сочетании с разрывом аорты – типичные тра