на этот путь.
Когда Джима благополучно подсоединили к аппарату искусственной вентиляции легких, мы пошли обрадовать Мэри и их дочь. Камеры последовали за нами: от них было не убежать. Члены съемочной группы хотели увидеть человеческие эмоции и были решительно настроены их запечатлеть. Семью пациента отвели к нему в палату. Обстановка в отделении интенсивной терапии всегда пугает тех, кто заходит сюда впервые, но на этот раз зрелище было особенно впечатляющим. Из выбритой головы Джима свисал черный шнур – отныне его жизнь зависела от батареек.
Мы принялись все объяснять жене и дочери Джима, но они и без того многое узнали от Питера Хоутона, который, к слову, вскоре должен был приехать в больницу. Вот только под волосами Питера уже не был виден электрический разъем. Когда же тот оказался у них перед глазами, обе испугались. Я протянул дочери Джима стетоскоп и приложил мембрану к груди отца. Ее лицо озарило удивление. Она услышала непрерывное жужжание ротора насоса, который поддерживал жизнь Джима. Я кивнул на экран монитора, отображавший показатель сердечного выброса. Прибор перекачивал четыре литра крови в минуту, потребляя семь ватт электроэнергии через контроллер и аккумуляторы. Легким движением руки я мог увеличить или уменьшить кровоток в организме Джима. Проще простого – одна-единственная ручка. Продюсеры пришли в восторг. Это оказалось куда интереснее, чем нейрохирургия. Чтобы сверлить крохотные отверстия в черепе и удалять опухоли кусочек за кусочком, нужен совсем другой характер.
Состояние Джима оставалось поразительно стабильным. Никаких кровотечений, тогда как Питер и остальные потеряли литры крови. Мы с Джоном и Филипом принялись с сожалением обсуждать других потенциальных пациентов. Где взять деньги? Я мог бы привлечь достаточно средств, чтобы установить еще несколько насосов, но полномасштабные клинические испытания уж точно не потянул бы. Однако нашу дискуссию прервали: не все можно обсуждать перед камерой.
Когда я вернулся в палату интенсивной терапии, Питер Хоутон разговаривал с семьей Джима, улыбаясь, как Чеширский Кот. Ему было важно обзавестись «друзьями-киборгами» – такими же людьми на батарейках, в жизни которых начался новый этап, монстрами доктора Франкенштейна с торчащей из головы железкой. Я с радостью смотрел на них, мечтая, что однажды это перестанет быть диковинкой. На этой ноте я решил, что пора домой, в Вудсток. Чем дольше я оставался в Бромптоне, тем сильнее сожалел, что в свое время не продолжил здесь работать. Эта больница отличалось такой целеустремленной атмосферой, что все казалось по плечу; знаменитый старинный госпиталь, где охотно пробуют новые подходы, а не ищут отговорки, чтобы ничего не делать.
Пациенту, которому вживили в сердце насос, важно обзавестись такими же «друзьями-киборгами», чтобы поддерживать друг друга.
На следующий день у меня были назначены операции в Оксфорде, после чего я вернулся в Лондон. Джима отключили от аппарата искусственной вентиляции легких и достали из трахеи трубку. Вернувшись практически с того света, он болтал с Мэри. Теперь он выглядел совсем по-другому – жизнерадостным и полным энергии, с розовыми, а не синими носом и ушами. Насос перекачивал пять литров в минуту, не оставляя ни малейшего следа пульса на осциллограмме артериального давления. В мочеприемнике скопился целый литр мочи – это жидкое золото говорило о том, что почки работают как надо.
Съемочная группа тем временем была в пабе. Я спросил у реаниматолога, назначил ли он пациенту варфарин. Он все сделал, и мне нечего было добавить. Безнадежный пациент с тяжелой сердечной недостаточностью быстро поправлялся, не нуждаясь в иммунодепрессантах и прочей отраве, которые обязательно прописывают после пересадки сердца, чтобы избежать его отторжения организмом. Боле того, правый желудочек Джима отлично справлялся с усиленным кровотоком. В Вудсток я вернулся совершенно довольный тем, как все обернулось.
Я виделся с Джимом еще несколько раз, прежде чем он уехал в Шотландию. Филип значительно снизил дозировку лекарств, которые Джим принимал от сердечной недостаточности, в первую очередь – мочегонных, усложняющих жизнь любому пациенту. Жена и дочь без труда привыкли к насосу – они регулярно меняли аккумуляторы, а на ночь подключали его к розетке. У Джима перестали отекать лодыжки, пропала одышка, и впервые за многие месяцы он смог спокойно лежать на спине.
Несколько недель спустя дочь Джима окончила университет, и он присутствовал на церемонии вручения дипломов с бокалом шампанского в руке. Потом на видеокамеру запечатлели, как на закате он гуляет по пляжу в Шотландии вместе с женой Мэри – счастливый человек, дышащий полной грудью и размышляющий о своей жизни. Эта трогательная сцена стала финальной в передаче. Цикл «Ваша жизнь в их руках» завоевал престижную награду в номинации «Лучший телевизионный документальный фильм», и я гордился тем, что сыграл во всем этом свою роль. Это стало кульминация моей врачебной карьеры.
Лишь изредка Джим возвращался в Бромптон для обследования. Сотрудники шотландской больницы и местный семейный врач ознакомились с особенностями прибора и охотно присматривали за Джимом. Но затем из Шотландии пришли печальные новости. Незадолго до Рождества Джим отправился в гости к другу, позабыв взять с собой запасной заряженный аккумулятор. Он радовался жизни и совершенно не думал о насосе. На контроллере сработал сигнал тревоги, который означал, что аккумулятор вот-вот разрядится и у Джима есть двадцать минут, чтобы его заменить.
Джим не успел добраться домой. Его сердце восстановилось недостаточно для того, чтобы поддерживать кровообращение в организме. Когда батарейка окончательно села, Джим умер: его легкие быстро наполнились жидкостью. После того как он получил в подарок три дополнительных года полноценной жизни, было особенно грустно об этом узнать. На мой взгляд, эта катастрофа наглядно показала, насколько эффективным может быть искусственное сердце. Какая трагическая потеря для всех нас!
Время не стоит на месте. Не успел я оглянуться, как наступил 2016 год. Я посвятил кардиохирургии целую жизнь. Сколько еще я планировал проработать? Проблема в том, что я по-прежнему был в этом хорош – импульсивный хирург, готовый браться за любой сложный случай и за тридцать пять лет набравшийся огромного опыта, который немыслим для молодых хирургов. Должен ли я был остаться ради пациентов? Или же уйти ради своей семьи, найти работу попроще?
Выход на пенсию шел вразрез с моим характером, но у меня начались проблемы с правой рукой. Фасция ладони – той, в которую медсестры передавали инструменты во время операции, – начала укорачиваться, и у меня развилась «птичья лапа», известная также как контрактура Дюпюитрена. Теперь я даже не мог толком здороваться с людьми, потому что моя рука постоянно оставалась в положении, в котором я держу ножницы, иглодержатель, электропилу для грудины. Это была самая настоящая профессиональная адаптация, которая в итоге и вынудила меня принять окончательное решение. Кроме того, долгие часы, проведенные за операционным столом, сыграли злую шутку с моей спиной – характерная для пожилых хирургов проблема. Я даже привык говорить своим помощникам: «Пожалуйста, продолжайте: моя спина ни к черту, да и спереди все тоже так себе».
Вместе с тем никакие проблемы со здоровьем не угнетали меня так, как проклятая больничная бюрократия, отсутствие возможности оперировать, отсутствие свободных кроватей, нехватка медсестер, забастовки младшего врачебного персонала. Да еще эти дурацкие обязательные занятия, на которых я вместе с другими врачами должен был сидеть и слушать, как фельдшеры учат нас проводить реанимацию, либо сдавать тест на тему правильного назначения инсулина и противораковых препаратов (в общем, изучать все то, что мне никогда не пригодится), либо писать план своего профессионального развития – в мои-то шестьдесят восемь! Я попусту просиживал там штаны, тогда как должен был, по локоть погрузив руки в чужую грудную клетку, приносить людям пользу.
Недавно в операционной сработала сигнализация – и это в самый разгар операции по замене сердечного клапана: пациент все еще был подключен к аппарату искусственного кровообращения, а его сердце – с уже пришитым искусственным клапаном – пока оставалось холодным и недвижным. Администратор просунула голову в дверь и сказала:
– Сработала пожарная сигнализация. Не думаю, что и правда начался пожар, но нужно всех эвакуировать из здания.
Я ответил:
– Ладно, тогда я пошел.
Она так уморительно изменилась в лице! Я продолжил:
– Ладно, тогда спасайтесь сами. Да побыстрее. Только, пожалуйста, оставьте нам ведро. Мы помочимся в него, чтобы потушить огонь!
Любому терпению есть предел. И куда катится профессия врача?
Послесловие
Не плачь о том, что это закончилось.
Улыбайся тому, что это было.
После того как я получил диплом врача в 1972 году, старая больница Чаринг-Кросс закрылась и переехала в другое место. Когда последний пациент покинул знаменитое здание на улице Стрэнд, многие из нас, бывших студентов, решили прогуляться по опустевшим коридорам, предаваясь воспоминаниям о проведенных здесь годах практики. Я вернулся к старому расшатанному лифту, поднялся наверх и в последний раз открыл зеленую дверь, ведущую в эфирный купол. Освещение еще работало, но пыльного устаревшего оборудования как не бывало. Я нерешительно побрел вдоль скамеек, чтобы заглянуть в операционную, как сделал тогда. Как и следовало ожидать, оставшаяся незамеченной капля крови Бет по-прежнему была здесь, поверх операционной лампы – черное, застарелое пятно, до которого никто не смог дотянуться. Стереть последний ее след с лица земли так и не удалось.
Бет продолжала являться мне по ночам, особенно в тяжелые времена, недостатка в которых не было. Она держала ребенка на руках, а позади него виднелся металлический ретрактор, который раздвигал слабую грудь, обнажая пустое и неподвижное сердце. Бет шла мне навстречу, бледная как смерть, и сверлила меня взглядом, как и в тот день. Бет хотела, чтобы я стал кардиохирургом, и я ее не разочаровал. У меня неплохо получалось. Тем не менее, несмотря на все старания, некоторых пациентов я так и не спас. Сколько именно, сложно сказать. Как и пилот бомбардировщика, я не зацикливался на смертях. Больше трехсот, меньше четырехсот – кажется, где-то так. Однако преследовал меня только призрак Бет.