— Ты как, планируешь вернуться сюда? — робко спросила мать, боясь, как бы он не подумал, что она лезет не в свое дело.
— Я пока не думал об этом.
Дневной свет стал тускнеть. Манек следил за ящерицей, неподвижно застывшей на камне. Иногда ее изящное тело вытягивалось стрелой, чтобы поймать муху.
— Тебе хорошо в Дубае? Работа интересная?
— Нормальная.
— Расскажи мне о ней больше. Ты писал, что работаешь менеджером?
— Инструктором. Возглавляю ремонтную группу по кондиционированию и холодильным установкам.
Мать кивнула.
— А Дубай — какой он?
— Красивый. — Манек хотел прибавить что-то еще, но понял, что ничего не знает об этом городе и не стремится узнать. Люди, обычаи, язык — все было чужим для него — таким же, как и восемь лет назад. Он так и не прижился на новом месте. — Там много больших отелей. Сотни магазинов продают золотые украшения, стереоустановки и телевизоры.
Мать снова кивнула.
— Наверное, там очень красиво. — Она прямо физически ощущала, как он несчастлив, и чувствовала, что сейчас уместно будет опять спросить, не собирается ли он домой.
— Ты знаешь, что магазин твой. Если захочешь вернуться, бери его в свои руки, модернизируй. Делай все, что хочешь. Можешь продать его и вложить деньги в бизнес по кондиционированию и рефрижерации.
Манек чувствовал себя несчастным от ее неуверенного голоса. Мать боится разговаривать с собственным сыном — неужели он такой страшный?
— Я еще не думал об этом, — повторил он.
— Не торопись, спешки нет. Все в твоих руках.
Ее попытка успокоить его заставила Манека поморщиться. Лучше бы она сказала, что его поведение и долгое отсутствие отвратительны, как и его редкие и небрежные письма. Ну а если б сказала — стал бы он защищаться? Приводил бы доводы, объяснял, какими бесцельными кажутся ему все действия? Нет. Ведь тогда она опять заплакала бы и потребовала подробностей, а он велел бы ей не лезть в его дела.
— Я вот подумала, — сказала миссис Кохлах, переходя к более спокойной теме. — Тебя так долго не было, может, все-таки воспользуешься случаем и навестишь родственников. Все в семье Содавалла мечтают снова тебя увидеть.
— Далеко ехать. У меня не так много времени.
— Всего два-три дня. Заодно поздороваешься с дамой, у которой жил, когда учился в университете. Она будет рада повидаться с тобой.
— Уверен, она давно меня забыла.
— Не думаю. Если б не она, ты не получил бы свидетельства о прослушанном курсе. Тебе не понравилось в общежитии, ты даже хотел вернуться домой, помнишь? Своим успехом ты обязан Дине Далал и ее гостеприимству.
— Я помню. — Слово «успех» заставило его поморщиться.
Сгустились сумерки, и ящерица, за которой он наблюдал, теперь слилась с каменной стеной. Только при движении ее было хорошо видно. Но ящерица, похоже, насытилась, она больше не охотилась на мух, а животик ее заметно раздулся.
— Манек! — Мать ждала, когда он повернется к ней. — Манек, почему ты так далеко?
Он сузил глаза, всматриваясь в ее лицо. Мать обычно не задавала таких пустых вопросов.
— Потому что работаю в Дубае.
— Я говорю не о физическом расстоянии, Манек.
Ее слова заставили его почувствовать себя полным дураком.
— Пора ужинать, — сказала мать, легко коснувшись его плеча, и пошла в дом.
Манек прислушался к доносящимся с кухни звукам — таким же робким, как и слова матери. Горшки, сковородки, тихие, равномерные удары по доске — это мать что-то шинкует. Вода, льющаяся из крана. Стук задвижки — мать закрыла окно, чтобы вечерняя сырость не проникла в дом.
Манек нервно заерзал на стуле. Звуки с кухни, ночная прохлада, зарождающийся туман в долине — все это всколыхнуло воспоминания в его утомленном мозгу. Утро в детстве — пробуждение, и вот он уже стоит у окна своей комнаты, откуда открывается величественный вид на горы, смотрит на снежные вершины, восходящее солнце, на фантастическую пляску тумана, рвущегося на пиках гор. Мама тем временем готовит завтрак, а отец идет открывать магазин. Запах тостов и яичницы дразнит и зовет к столу, он сует ноги в холодные шлепанцы, испытывая удовольствие от пробежавших по телу мурашек, быстро чистит зубы и бежит по лестнице вниз. Обняв маму, он удобно устраивается на своем стуле. Вскоре, потирая руки, приходит отец; еще на ногах он пьет большими глотками чай из своей особой чашки и перед тем, как сесть за стол, бросает взгляд за окно на долину, и только потом садится завтракать и опять пьет чай, и мама говорит…
— Манек, становится прохладно. Принести пуловер?
Вмешательство извне сбивает воспоминания — они рушатся, как карточный домик.
— Я скоро приду, — отзывается он, раздраженный тем, что ему помешали, будто в противном случае он мог удержать, восстановить, вернуть те прежние времена. Ящерица все еще сидела, прижавшись к камню, теперь она совсем слилась с ним. Манек принял решение уйти в дом, когда ее станет совсем не видно. Ему была неприятно это пресмыкающееся, его цвет, форма головки. Как противно двигается ее острый язык! Как безжалостна она к мухам. Так время жестоко крадет человеческие усилия и радость! Время — величайший гроссмейстер, которого невозможно переиграть. Из его раздувшегося чрева пути назад нет. Манеку захотелось убить противную ящерицу.
Он взял стоявшую на крыльце трость, размахнулся и ударил по камню. Трость издала глухой звук. Манек отступил назад, разглядывая пол под ногами, чтобы добить ящерицу, если нужно. Но под ногами ничего не было. На стене тоже пусто. Выходит, он просто рассекал воздух.
Теперь он почувствовал облегчение, что не убил ящерицу. Интересно, когда она успела улизнуть, обманув его и оставив на камне свою призрачную тень? Он присмотрелся к камню вблизи. Потом провел по поверхности пальцами, ища неприметное отверстие. Что-то должно быть — выбоина, трещина или ямка — то, что трудно рассмотреть.
Но очертания ящерицы понемногу улетучивались из его памяти. Как Манек ни старался, он не мог вспомнить прежнюю картину. Вслед за живой ящерицей ушла и память о ней.
На следующее утро после кремации Манек с матерью, взяв деревянный ящичек, отправились в горы, чтобы развеять прах отца там, где он любил бродить. Отец хотел, чтобы прах разбросали на большом пространстве, насколько можно больше охватив любимые им места. «Если нужно, возьми в помощь служанку, — шутил он. — Не высыпай меня на одном месте».
— Думаю, отец хотел, чтобы я хоть раз совершила с ним долгую прогулку, — сказала миссис Кохлах, утирая тыльной стороной руки слезы. Пальцы она оставила сухими — для праха.
Манек пожалел, что редко сопровождал отца в его походах. Как было бы хорошо, если б он сохранил детский восторг и пыл в поздние годы, когда отец особенно в нем нуждался. А он, напротив, приходил в замешательство, видя энтузиазм отца, его растущую любовь к ручейкам, птицам и цветам, юношу смущали разговоры горожан о странностях мистера Кохлаха, гладящего камни и деревья.
Утро было тихим. Ни ветерка, который помог бы развеять прах. Манек и мать ходили большими кругами, поочередно запуская пальцы в коробку и разбрасывая серый пепел.
После того, как они рассыпали половину праха, Абан Кохлах вдруг испытала чувство вины, решив, что они делают это не так тщательно, как хотел муж. Она отважилась подняться на опасную высоту, бросила пригоршню праха в прерывисто ниспадающий водопад и в почти недоступные горные цветы, кое-что высыпала у дерева, растущего над пропастью.
— Тут было любимое место отца, — сказала мать. — Он часто рассказывал мне про это дерево, его удивляло, как оно смогло тут вырасти.
— Будь осторожна, мама, — волновался Манек. — Скажи мне, где еще ты хочешь рассыпать прах, не ходи по краю.
Но женщине казалось, что нужно все сделать самой, и она продолжала все выше взбираться по крутым тропам. И то, чего боялся Манек, случилось. Она неудачно поставила ногу и заскользила вниз.
Манек подбежал к месту, где мать сидела, потирая колено.
— Ох! — сказала она, поднимаясь и пытаясь идти.
— Не вставай, мама, — сказал он. — Подожди меня здесь. Я пойду за помощью.
— Все в порядке. Я могу ходить. — Мать сделала два шага и вновь опустилась на землю.
Манек аккуратно засунул коробку с прахом за камень и выбежал на основную тропу, откуда стал звать на помощь. Не прошло и тридцати минут, как собралась группа друзей и соседей во главе с внушительной миссис Гревал.
После смерти бригадира Гревала его жена взяла на себя роль лидера. Где бы ни оказывалась миссис Гревал, она автоматически начинала руководить процессом. Большинство ее подруг охотно с этим мирились, ведь тогда на них приходилось меньше работы — будь то организация праздничного обеда или пикника.
Прикинув на глаз состояние миссис Кохлах, миссис Гревал послала за двумя носильщиками, которые в настоящее время работали официантами в пятизвездочной гостинице. Прежде эти двое носили в кресле с длинными ручками по горным дорогам и тропам престарелых туристов или инвалидов, приехавших полюбоваться прекрасными видами. Но с постройкой новой широкой дороги, по которой стал ездить автобус с туристами, носильщики остались не у дел.
Мужчины с радостью извлекли из хранилища кресло для миссис Кохлах. Манек спросил, можно ли им доверить мать, не потеряна ли у них квалификация после многих лет работы в гостинице, где весь путь был от кухни до столовой.
— Не волнуйтесь, господин, — ответили мужчины. — Работа носильщиков — наша семейная традиция, она у нас в крови. — Было видно, что они рады возможности вернуться к старой работе.
— Манек, ты можешь остаться и закончить наше дело? — спросила миссис Кохлах, когда ее усаживали в кресло.
— Ну, конечно, останется, — решила за него миссис Гревал. — Как только развеешь остатки праха, Манек, присоединяйся к нам. Твоя мамочка будет со мной в безопасности.
Она дала знак носильщикам, те подняли кресло, положили длинные ручки на плечи и двинулись в путь, демонстрируя полную синхронность. Их руки и ноги работали как хорошо смазанные части одного механизма, они искусно лавировали между препятствиями, не доставляя пассажирке никаких неудобств. Манеку все это напомнило работу паровой машины, которую однажды продемонстрировал ему отец… Он поднял сына на вокзале поближе к паровозу, машинист дал свис