Хрущевская «оттепель» и общественные настроения в СССР в 1953-1964 гг. — страница 10 из 17

КРУТЫЕ ПОВОРОТЫ ВО ВНЕШНЕЙ И ВНУТРЕННЕЙ ПОЛИТИКЕ

3.1. Амплитуда внешнеполитических колебаний

3.1.1. Неровный диалог с Америкой

Публично заявляя, что всемирные судьбы социализма и капитализма решит их мирное соревнование на социально-экономическом поприще, Хрущев в то же время мало чем отличался от основоположников советского государства в стремлении расширять сферы его влияния по всем геополитическим азимутам. Американская администрация отвечала на этот вызов политикой «сдерживания коммунизма». И противостояние двух сверхдержав порой приводило мир на грань, за которой маячила угроза третьей мировой войны.

Кризисы в отношениях между СССР и США возникали чаще всего из-за столкновения их интересов в Европе (германский и, как его составная часть, берлинский вопросы), на Ближнем и Дальнем Востоке, а потом и в Латинской Америке.

Сейчас-то ясно, что обе стороны, хоть и подозревали друг друга в самых коварных планах, хоть и прибегали порой к откровенным угрозам, тем не менее, не собирались доводить дело до крайности. И уже в силу одного этого вынуждены были не пренебрегать дипломатическими возможностями для предотвращения и ликвидации как взаимного недоверия, так и всякого рода конфликтов. «Дух Женевы», несмотря на то, что он давно уже выветрился, однако оставался в памяти лидеров великих держав (и прежде всего СССР и США) как достойный подражания пример плодотворности личных контактов.

Американское направление советской внешней политики имело еще один аспект. Ее резкие повороты не совпадали с колебаниями во внутренней политике, в десталинизации. Но связь между надеждами определенной части общества на либерализацию режима и смягчением международной напряженности определенно прослеживается. И надежды эти крепли или, напротив, ослабевали по мере того, как «железный занавес» то приподнимался, то снова приспускался.

Разумеется, курс определялся вовсе не исходя из этих надежд и чаяний. Но все же сразу после этапного XX съезда КПСС были предприняты попытки доказать миру, что «мирное сосуществование» это не только слова, но и дела советского руководства. 14 мая 1956 г. было принято решение сократить вооруженные силы СССР до 1 мая следующего года на 1200 тысяч человек сверх проведенного в 1955 г. сокращения на 600 тысяч. В соответствии с этим были расформированы 63 дивизии и 3 отдельные бригады (в том числе 3 авиационные и другие общей численностью более 30 000 человек, находившиеся в ГДР) и часть военных училищ, поставлены на консервацию 375 боевых кораблей. Соответственно были сокращены вооружения и боевая техника, а также военные расходы. Идя на этот шаг в одностороннем порядке, советское правительство обещало рассмотреть вопрос о дальнейшем сокращении своих вооруженных сил, если США, Англия и Франция со своей стороны проведут соответствующие сокращения^{1073}. На Западе это мероприятие приветствовалось, но расценивалось как недостаточное для того, чтобы ликвидировать преимущество СССР в сухопутных силах. Кроме того, там по-прежнему настаивали на предварительной выработке мер международного контроля и воздушной инспекции. Не устраивала нас и предложенная британцами схема коэффициентов, которые предполагалось присвоить тем или иным видам вооружений^{1074}.

Запуск первых искусственных спутников Земли позволил советскому руководству направить свою внешнюю политику по более жесткому курсу. Американцы психологически оказались в неблагоприятном положении, и это дало Кремлю возможность заняться неким «баллистическим блефом»^{1075}. Набор аргументов в обоснование нового курса Хрущев выдвинул, на взгляд его помощников, довольно убедительный. Он говорил:

— Западные державы, по-видимому, не ценят умеренности и отказываются понимать ту очевидную истину, что конструктивные шаги… требуют соответствующей положительной реакции… И обратите внимание: наши партнеры или оппоненты не сделали ни одного сколько-нибудь существенного шага навстречу нам и нашим союзникам. Напротив, они продолжают идти по проторенной дороге: укрепляют свои военные блоки, вооружают Западную Германию, окружают Советский Союз военными базами^{1076}.

Очевидно, при этом имелось в виду, что только в 1958 г. американские тактические ракеты типа «Матадор», «Найк» и «Онест Джонс», могущие нести и ядерные заряды, стали устанавливаться в Норвегии, ФРГ, Франции и Италии, строительство 4 баз с 60 пусковыми установками для ракет среднего радиуса действия «Тор» и «Юпитер» (в дополнение к имевшимся базам стратегической авиации) началось в Великобритании, а переговоры об этом велись с Голландией и Турцией.

В такой обстановке Хрущев не видел иной возможности, кроме как перехватить инициативу в «холодной войне». Ахиллесовой пятой, по его, да и общему мнению, был Западный Берлин.

— Поэтому, — считал он, — если мы хотим перехватить инициативу, то и давление должно быть оказано в этом слабом пункте^{1077}.

Его новый помощник по внешнеполитическим делам О.А. Трояновский не исключал, что при этом «Никита Сергеевич хотел поднять и свой собственный рейтинг внутри страны, укрепить свои позиции в кремлевской иерархии после отстранения от власти Молотова, Маленкова, Кагановича и других оппозиционеров»^{1078}.

Этой инициативе предшествовали резкое обострение обстановки на Ближнем Востоке и вокруг прибрежных островов в Тайваньском проливе, удерживавшихся гоминьдановцами при поддержке американцев. В октябре Д.Ф. Даллес заявил, что США не остановятся перед применением силы, чтобы воспрепятствовать захвату китайскими коммунистами этих островов и что точно так же западные державы никогда не отдадут Советам Западный Берлин. Заведующий отделом информации ЦК КПСС Г.М. Пушкин привлек внимание Хрущева к этому заявлению, дабы предостеречь его от опрометчивых шагов. Но реакция была совершенно противоположной. Хрущев разразился такой тирадой:

— Ишь как расхрабрился! Ну и пусть. Пока китайцы чикаются со своими говенными островами, нам пора показать кузькину мать в Берлине.

И далее последовало указание ускорить подготовку пакета предложений по Германии^{1079}.

27 ноября из Москвы прозвучало требование в течение полугода ликвидировать оккупационный режим в Западном Берлине, превратив его в самостоятельную политическую единицу — вольный город.

Было очевидным, что в Кремле решили использовать берлинский рычаг по максимуму и потому действовали весьма решительно. В беседе с американским сенатором X. Хэмфри 1 декабря 1958 г. Хрущев откровенно давал понять, что хотел бы побыстрее узнать о реакции Белого дома на советские инициативы.

— Что думают президент и государственный секретарь? Где же их контрпредложения?

Говоря о своем стремлении к миру, он не удержался от некоторого бахвальства и стал уверять собеседника в том, что новые советские ракеты с ядерными боеголовками способны ударить по любому месту на планете, и спросил с лукавой улыбкой:

— А где ваш родной город, господин сенатор?

И когда Хэмфри назвал Миннеаполис, подошел к большой карте, висевшей на стене кабинета, и с той же улыбкой обвел Миннеаполис толстым синим карандашом, пояснив:

— Это чтобы не забыть дать указание не трогать этот город, когда полетят ракеты.

Реакция сенатора на этот черный юмор была в том же духе. Удостоверившись, что Хрущев постоянно живет в Москве, он сказал:

— Прошу извинить, господин председатель, но я не могу ответить вам такой же любезностью^{1080}.

С началом нового, 1959 г. стало казаться, что советское руководство оказалось как бы на перепутье: ему было неясно, что же делать дальше. В духе прорицательницы Кассандры Хрущев и Громыко продолжали предсказывать беды, которые наступят, ежели Запад не примет их требования относительно Берлина. Но каких-либо контрпредложений с противоположной стороны не было, и возникла перспектива девальвации угроз, если не подкрепить их какими-нибудь конкретными действиями. А прибегать к ним не хотелось из-за опасения вступить на зыбкую почву с непредсказуемыми последствиями^{1081}.

Заместитель председателя Совета министров СССР А.И. Микоян с 3 по 20 января нанес неофициальный (по приглашению советского посла в Вашингтоне) визит в США. Ему было поручено передать президенту и государственному секретарю, что в Москве по-прежнему занимают жесткую позицию, но готовы вести переговоры, а объявленный ранее крайний срок на самом деле не является ультиматумом. Эта деликатная миссия оказалась ему по плечу. Был обед в посольстве, на котором присутствовали вице-президент Р. Никсон, государственный секретарь Д.Ф. Даллес и его брат, директор ЦРУ А. Даллес. Была встреча и с президентом Д. Эйзенхауэром. «Думаю, — вспоминал его советник и переводчик в этой поездке О.А. Трояновский, — что благодаря именно этим беседам берлинский вопрос начал наконец сдвигаться с мертвой точки»^{1082}.

Месяц спустя в Москву по собственной инициативе прилетел британский премьер-министр Г. Макмиллан. С ним Хрущев вел себя довольно агрессивно. А временами даже вызывающе. Но как ни странно, гость вернулся из Москвы с положительными впечатлениями, с чувством, что стал лучше понимать главу советского правительства: «Он был мне интересен потому, что больше похож на тех русских, о которых мы читали в романах, чем большинство русских технократов. Кажется, что все они сделаны в Германии — какие-то жесткие. С ними нельзя было по-настоящему беседовать. А с Хрущевым можно»^{1083}.

Вскоре после этого визита, 7 марта 1959 г. генеральный конструктор ОКБ-23 В.М. Мясищев, занимавшийся разработкой стратегических бомбардировщиков, направил в ЦК КПСС записку об отставании в производстве радиотехнической и навигационной аппаратуры от американской по объему, весу и потребляемой мощности. Так, навигационный автомат НА-1, разработанный в ОКБ-470, весит 135 кг, тогда как его американский аналог — 30 кг, автоматический радиокомпас ОКБ-528-39 кг против 8 кг, система коротковолновой дальней связи Коноплева (НИИ-695) — 205 кг против 90. Общий вес такого рода отечественной аппаратуры, без которой немыслим современный боевой самолет, составляет 600 кг, тогда как американской — только 200 кг. Она занимает в три раза больше места и потребляет в три раза больше электроэнергии^{1084}. 29 апреля эта записка была рассмотрена, но решения никакого по ней принято не было. Ее передали на рассмотрение заместителя председателя Совета министров Д.Ф. Устинова и двух министров-председателей соответствующих госкомитетов — П.В. Дементьева (по авиационной технике) и В.Д. Калмыкова (по радиоэлектронике)^{1085}.

Наверное, меры какие-то по исправлению ситуации в дальнейшем были приняты. Еще 2 марта 1959 г. Секретариат ЦК КПСС командировал ряд ответственных работников на места, чтобы они там подготовили предложения по отбору площадей, необходимых для производства радиоэлектронной аппаратуры^{1086}. Но военно-техническое соревнование с Америкой все больше переключалось с авиации на ракеты. И это был личный выбор Хрущева, сделанный им несмотря на молчаливое неодобрение его коллег по Президиуму ЦК и военных.

Еще в 1958 г. он, опираясь на одного из своих заместителей по Совмину, Д.Ф. Устинова, и главного маршала артиллерии М.И. Неделина, вопреки увещеваниям П.В. Дементьева и А.Н. Туполева настоял на том, чтобы Куйбышевский авиационный завод, самый крупный в стране, был передан для серийного производства ракет^{1087}. В сентябре того же года после успешного испытания ракеты P-12 конструкции М.К. Янгеля в Капустином Яре восхищенный Хрущев делился своими соображениями с Кириченко, Брежневым, Кириленко, Малиновским и Соколовским:

— Настало время провести ревизию, посмотреть, туда ли мы вкладываем деньги, не расходуем ли мы их впустую на устаревшее вооружение. Я считаю, что следует сосредоточиться на главном, на ракетах. А остальное поприжать, подсократить авиацию и артиллерию. На все денег все равно не хватит. Если подойти разумно, то можно в короткий срок перевести армию на ракеты и, закрывшись ими, как щитом, заняться мирными делами^{1088}.

По имеющимся в нашем распоряжении немногочисленным и отрывочным документам, Секретариат ЦК КПСС в 1959 г. рассматривал кадровые вопросы, связанные с упразднением или расформированием 138-й истребительно-авиационной дивизии, 33-й дивизии тяжелых бомбардировщиков дальней авиации, 207-й бомбардировочно-авиационной дивизии^{1089}.

Но продолжалось интенсивное строительство подводных лодок, а сами эти лодки осваивали новые театры военных действий. Так, 8 августа 1959 г. из Владивостока к берегам Индонезии вышли 2 подводные лодки С-79 и С-91. В Суробае над ними были подняты индонезийские флаги, но кроме нескольких офицеров все остальные моряки их экипажей были советскими гражданами. Вскоре туда же и на тех же условиях пришли еще 4 «эски»^{1090}.

В том же 1959 г. в Средиземном море была сформирована 40-я отдельная бригада подводных лодок, а осенью того же года подлодка С-360 в течение 30 суток, не всплывая на поверхность, в условиях, максимально приближенных к боевым, совершила поход из Влеры (Албания) к Гибралтару и вернулась назад. Причем на обратном пути в Тунисском проливе корабль не только сумел «снять отпечатки пальцев», то есть записать шумы винтов американского крейсера «Де Мойн», но и попытался имитировать торпедную атаку на него. Но так как на крейсере в это время находился сам президент Д. Эйзенхауэр, корабли охранения были особенно бдительны и сумели запеленговать, засечь и шум в глубине, и поднятый перископ. Началась погоня. Правда, «поднять» С-360 не удалось, она сумела оторваться от преследования. В Москве стало известно об этом происшествии из сообщений американских СМИ. Командиру лодки В. Козлову вменили в вину нарушение скрытости плавания, и ему грозило снятие с должности. Но когда об этом узнал Хрущев, он распорядился всячески поощрить подводника. И вместо наказания его назначили заместителем командира бригады^{1091}.

Так очень беспокойно прошли первые восемь месяцев 1959 г. За угрозами одной стороны следовали контругрозы, за зондажом — контрзондаж, за туманными намеками на готовность вступить в серьезные переговоры — опровержения. В этой отнюдь не мирной атмосфере Хрущеву 16 мая вручили международную Ленинскую премию «За укрепление мира между народами». Еще один его заместитель по Совету министров Ф.Р. Козлов 29 июня открывал в Нью-Йорке выставку научно-технических и культурных достижений СССР. А вице-президент Р. Никсон 24 июля вместе с Хрущевым открывал национальную выставку США в Москве.

Эта выставка положила начало культурному обмену между двумя странами, инициированному Хрущевым, который полагал, что наша страна вполне может помериться своими достижениями с Америкой. Однако и советское руководство, и американская администрация рассматривали это мероприятие как одно из сражений в «холодной войне» друг с другом. Еще в июне ЦК КПСС указывал на необходимость противодействия намерениям организаторов этой выставки использовать ее «в целях пропаганды среди советских людей буржуазной идеологии». Отдел пропаганды и агитации ЦК КПСС предусмотрел меры по организации отрицательных записей в книге отзывов посетителей с критикой американского образа жизни, общественного и государственного устройства в США^{1092}. Соответствующая кампания развернулась на страницах советских газет.

Идеологический натиск начал сам Хрущев, сразившись с Никсоном перед телекамерами в эмоциональной полемике:

— Мы уверены, что недалеко то время, когда наша страна догонит нашего американского партнера по мирному экономическому соревнованию, а затем на каком-то разъезде поравняется с ним, даст приветственный сигнал и двинется дальше. Мы получим глубокое удовлетворение, когда обгоним такого хорошего «бегуна» — наиболее развитую капиталистическую страну.

В то же время он выражал сожаление, что желание СССР развивать торговлю с США без ограничений и дискриминации, на основе взаимной выгоды, «не встречает должного понимания со стороны определенных кругов США»^{1093}.

Никсон в какой-то момент попытался перевести разговор в другую плоскость, заявив:

— У вас лучше ракеты, у нас — цветные телевизоры. Хрущев компромисса не принял:

— Нет, у нас и телевидение лучше!^{1094}

Советская публика выстраивалась в длинные очереди, чтобы поглазеть на то, как живется-можется за океаном, порасспрашивать, побеседовать, поспорить. Споры о том, чей строй лучше, в течение многих часов вели в те дни между собой и Хрущев с Никсоном.

— Давайте соревноваться на мирном поприще, это благородно, — предлагал Хрущев.

— Я за мир во всем мире, — не возражал Никсон. Хрущев тут же предложил:

— Добавьте слова: «И за ликвидацию военных баз на чужих территориях»!

— Мы верим, что советский народ, советское правительство войны не хотят, — решил сказать Никсон Хрущеву что-нибудь приятное.

Но тому этот комплимент показался недостаточным:

— Если вы верите в мирные намерения нашей страны, то зачем же продолжаете гонку вооружений, зачем строите военные базы вокруг наших границ?

— Мы за мир, — продолжал утверждать американский вице-президент.

— Но если вы за мир, то почему приняли такое неразумное решение о проведении недели так называемых порабощенных народов? — продолжал возбужденно спрашивать его советский премьер. — Вы что, хотите освободить наши народы от «рабства коммунизма»? Неужели вы всерьез считаете народы социалистических стран порабощенными народами?^{1095}

Во время воскресной загородной прогулки с высоким гостем на катере по Москва-реке Хрущев попросил приблизиться к берегу, чтобы спросить подбежавших к ним людей:

— Кто из вас имеет высшее или среднее образование? Оказалось, что почти все.

— И вот их-то вы и называете «рабами коммунизма»! — торжествующе заключил Никита Сергеевич, обращаясь к Никсону. — Вы говорите, что мы «рабы коммунизма», а мы вас считаем рабами капитализма. Вы простых вещей не понимаете, что век капитализма на закате. А у нас это понимают даже пионеры^{1096}.

Если верить обозревателю газеты «Правда» Ю. Жукову, при том присутствовавшему, в толпе раздался веселый дружный смех.

— Нас освобождать не надо, — сказал кто-то знатному американцу-

— Мы не рабы, — возразила и «пышущая здоровьем женщина средних лет». — Мы живем счастливо^{1097}.[6]

Споры эти продолжились во время официального визита Хрущева в Соединенные Штаты в сентябре того же года. Сам беспосадочный перелет туда на новом 4-моторном пассажирском Ту-114, родном брате бомбардировщика и ракетоносца Ту-95, был только частью непрекращавшегося спора о преимуществах той и другой системы. Подобного авиалайнера тогда в мире ни у кого не было.

В ходе многочисленных бесед, в том числе в загородной резиденции президента Кэмп-Дэвиде, Хрущев и Эйзенхауэр обменялись мнениями по широкому кругу вопросов, относящихся и к двухсторонним связям между СССР и США, и к делам международным.

Результаты визита в США не были однозначными. Безусловно, между двумя лидерами появились ростки взаимопонимания. Как-то в одной из довольно откровенных бесед Д. Эйзенхауэр, как бывший генерал, посетовал:

— Ко мне часто приходят военные и говорят — дайте денег на производство того или иного вида вооружений, если не дадите, русские нас обгонят… А как у вас обстоит дело?

Хрущев ответил:

— Примерно то же самое. Обращаются военные и ученые и просят денег на производство новых ракет. И мы им даем эти деньги. А через полгода приходят те же люди и говорят: «Мы разработали более совершенные проекты ракет, давайте нам деньги». Мы говорим им: «Ведь недавно мы отпустили вам средства на новые ракеты». А они отвечают: «Теперь мы создали еще более совершенные ракеты, давайте деньги, иначе американцы нас перегонят». Приходится снова выдавать. И получается так, как в сказке про белого бычка^{1098}.

Хрущев был воодушевлен оказанным ему торжественным приемом и воспринимал его как вторичное признание коммунистической России первой державой. Учитывая сохранившийся у него комплекс неполноценности, в его глазах это имело немаловажное значение^{1099}.

Вернулся Хрущев оттуда в хорошем настроении, с ощущением, что достиг существенных политических результатов. Будучи человеком эмоциональным, увлекающимся, он стал воспринимать свою поездку за океан как начало новой эры в советско-американских отношениях. В частности, уверовал в то, что западные державы пойдут на уступки по германской проблеме. Не смогли разубедить его в этом и китайские руководители, которых он, прилетев в Пекин, поспешил проинформировать о своих впечатлениях о пребывании в Америке. Вслед за этим последовала поездка по Приморью и Сибири с краткими остановками и встречами с населением в различных населенных пунктах. Почти повсюду настроение было приподнятое, высказывались надежды на мир, на улучшение международных отношений. Были слышны слова благодарности руководству за успехи во внешней политике. Можно полагать, что такой прием еще более воодушевил Хрущева^{1100}. То же самое повторилось в начале декабря на Украине по возвращении со съезда Венгерской социалистической рабочей партии.

Советская пропаганда, прославляя «дух Кэмп-Дэвида», раздувала эти иллюзорные ожидания. Подобным недостатком страдала и книга «Лицом к лицу с Америкой», авторы которой, сопровождавшие советского лидера в его поездке по Соединенным Штатам, в бравурных тонах описывали его пребывание там.

Под влиянием этой эйфории Хрущев пришел к мысли сократить вооруженные силы в ближайшие два года еще на одну треть. Вот уже как два года в Тюратаме (более известном как Байконур) на старте располагались ракеты Р-5, дальность полета которых превышала 4000 километров. 15 декабря 1959 г. в Плесецке на боевое дежурство вступил первый ракетный комплекс с межконтинентальными баллистическими ракетами (МБР) Р-7. Все они были нацелены на Нью-Йорк и Вашингтон^{1101}. А через два дня высшее советское руководство придало ракетным войскам стратегического назначения статус особого вида вооруженных сил во главе с главным маршалом артиллерии М.И. Неделиным в ранге заместителя министра обороны. Началась гонка ракетного оружия. Поначалу в 1960 году советская группировка МБР насчитывала всего 2 ракеты Р-7. Их двигатели работали на низкокипящем топливе, включающем жидкий кислород, что усложняло обращение с ними и отрицательно сказывалось на боеготовности. К тому же они имели крайне низкие характеристики точности, отклонения их от цели при испытаниях доходили до 10 километров, и чтобы поразить эту цель, надо было использовать очень мощную боеголовку — до 3 мегатонн тротила, то есть мощность 10 бомб, сброшенных на Хиросиму. У американцев на старте находились 12 ракет «Атлас». Они имели схожие характеристики, но отличались меньшей стартовой массой (118 тонн вместо 283 у Р-7) и большей точностью (до 3 километров)^{1102}.

Советское руководство, разумеется, прекрасно знало об этом отставании, предпринимало все возможные меры, чтобы сократить его, но публично нередко позволяло себе блефовать. Хрущев, например, мог с энтузиазмом рассказывать, что своими глазами видел, как ракеты делают на потоке словно сосиски, и что советским противоракетным оружием можно попасть в муху. И тем не менее его очень сильно продолжали беспокоить американские военно-воздушные базы по периметру границ СССР и намерение НАТО разместить ядерное (в том числе ракетно-ядерное) оружие в Англии, ФРГ, Италии и Турции. Не менее нервно он реагировал на разговоры об «отбрасывании», которые постоянно велись в США на официальном уровне.

18 сентября 1959 г., выступая на сессии Генеральной ассамблеи ООН, Хрущев огласил проект декларации Объединенных Наций о всеобщем и полном разоружении с конкретными предложениями по этому вопросу. Суть их состояла в том, чтобы в течение 4 лет все государства осуществили полное разоружение и не имели бы больше средств для ведения войны (сухопутных армий, военно-морских флотов и военно-воздушных сил, атомных и водородных бомб, военных министерств, генеральных штабов и военно-учебных заведений и т. п.). Чтобы обеспечить такое разоружение, должен быть учрежден международный контрольный орган с участием всех государств.

— Всеобщее и полное разоружение, — сказал Хрущев, — дало бы возможность переключить огромные материальные и финансовые средства с производства орудий смерти на созидательные цели^{1103}.

Советское предложение в той или иной форме было поддержано почти всеми выступавшими на сессии. И впервые за много лет советская и американская делегации выступили здесь с совместным проектом резолюции передать рассмотрение всех предложений по этому вопросу специальному «Комитету 10» (5 членов ОВД и 5 членов НАТО), созданному вне ООН. Он был единогласно одобрен 20 ноября 1959 г.

Продолжением основной инициативы Хрущева стали его предложения в одностороннем порядке сократить личный состав вооруженных сил СССР на один-полтора миллиона в течение ближайших двух лет или даже одного года. Обосновывая их в своей записке, направленной в Президиум ЦК КПСС 8 декабря 1959 г., он ссылался не только на благоприятный для идей социализма и авторитета СССР международный резонанс, вызванный этой инициативой, но и на успехи советского ракетостроения, которые, с его точки зрения, позволяют не только компенсировать столь значительное сокращение, сохранив должную обороноспособность, но и высвободить при этом огромные бюджетные средства, а также людские и материальные ресурсы для решения других задач^{1104}.

При обсуждении этой записки на заседании Президиума ЦК КПСС 14 декабря 1959 г. Хрущев, по воспоминаниям дипломата О.А. Гриневского, в свою очередь ссылавшегося на заместителя министра иностранных дел В.А. Зорина, следующим образом отстаивал свою точку зрения:

— У нас есть ядерный щит. Мы впереди в создании ракетного щита — наши ракеты самые лучшие в мире. Американцы догнать нас не могут. Зачем нам щит в виде огромных армий, сконцентрированных в Европе? Это старый хлам, металлолом, который пудовыми гирями висит на шее народа, отвлекая миллионы рабочих рук от созидательного труда^{1105}.

Было принято принципиальное решение одобрить сокращение вооруженных сил, вынеся на Верховный Совет вопрос «о проведении в одностороннем порядке мероприятий, направленных на ослабление международной напряженности»^{1106}.

18 декабря 1959 г. в ЦК КПСС было созвано совещание командного состава родов войск и военных округов для обсуждения практических мер по сокращению вооруженных сил^{1107}.

— Если мы уже имеем и будем совершенствовать количественно и качественно атомное оружие, которое всегда будет наготове, чтобы одним залпом расправиться со своим противником, то зачем нам иметь такую большую армию? — спрашивал собравшихся Хрущев^{1108}.

Разъясняя им причины, побудившие высшее руководство страны принять столь радикальное решение, он говорил:

— Не знаю, как вы, военные, думаете, но мы в Президиуме думаем и придерживаемся твердого правила, что мы сами воевать не собираемся… Почему? Потому что война всегда приносит неисчислимые бедствия, даже если она бывает победной… Завоевывать новые территории нам не нужно, у нас есть свои. Война для распространения нашей идеологии в других странах не метод. Мы считаем самым лучшим, самым эффективным методом экономическое соревнование. Мы уверены в своих идеях и возможностях. А если мы воевать не собираемся, зачем нам иметь большую армию?^{1109}

Содержание этой большой армии имеет негативные внешне- и внутриполитические последствия:

— Мы пугаем честных буржуа — сторонников капиталистического строя, которые хотят с нами мира… В разговорах мне часто представители буржуазных государств говорили, что они боятся нас. Кроме того, мы глубоко убеждены в том, что иметь сейчас большую армию — это значит иметь [в ее лице] противника (то есть не ослаблять, а усиливать противника. — Ю. А.), потому что армия истощает бюджет, ограничивает развитие экономики страны. Если мы сейчас сократим на какое-то количество армию, это даст возможность сэкономить миллиардов 5-7 бюджета, а это деньги ощутимые^{1110}.

Правда, в своем заключительном слове Хрущев относительно бремени военных расходов говорил уже нечто совсем иное. Его, судя по всему, насторожило, что на совещании выступили всего 15 человек. Выразив готовность выслушать и тех, кто имеет другое мнение, он сказал:

— Если у кого есть малейшие сомнения, то будет преступлением, если вы смолчите и не скажете об этих сомнениях. Тогда зачем нам сокращать? Разве мы сокращаем для того, чтобы сэкономить 5 миллиардов рублей? Нет. Мы готовы еще 5 миллиардов добавить, если потребуется, чтобы сделать нашу страну неприступной. Поэтому давайте прямо говорить, чтобы у вас не сложилось впечатление, что мы ищем денег… Мы идем на сокращение не от слабости экономической и бюджетной, а от силы.

26 декабря 1959 г., в последний день работы пленума ЦК КПСС, Хрущев доложил об этих мероприятиях, и они были одобрены, причем, судя по всему, без обсуждения^{1111}.

Закон «О новом значительном сокращении вооруженных сил СССР», принятый Верховным Советом 15 января 1960 г., провозглашал сокращение на 1,2 млн. человек до уровня 2423 тысячи к 1962 г. и соответственное уменьшение расходов на военные нужды^{1112}.

И все же, несмотря на столь значительное (на треть) сокращение, вооруженные силы СССР продолжали бы оставаться самыми многочисленными по сравнению со своими потенциальными противниками. Это и не удивительно. Министр обороны Малиновский, выступая в Верховном Совете, разъяснял, что хотя «ракетные войска, бесспорно, являются главным видом наших вооруженных сил», все же «одним видом войск решать все задачи нельзя» и «успешное ведение военных действий в современной войне возможно лишь на основе согласованного применения всех средств вооруженной борьбы и объединенных усилий всех видов вооруженных сил»^{1113}. Аналогичную мысль он высказывал и позже^{1114}.

Однако многочисленные выступления самого Хрущева, подхваченные печатной и устной партийной пропагандой, создавали у некоторой части населения, особенно военных, несколько искаженные представления о том, как представляет себе советское руководство характер будущей войны и роль в ней различных видов оружия. Так, генерал-майор запаса Н.Л. Кремнии в письме на имя Хрущева, обращая внимание на равные возможности применения ядерного оружия у СССР и США, а также на ужасные последствия ядерных взрывов на их территории, делал вывод, что оно не будет использовано ни той, ни другой стороной, а это создаст более благоприятные условия для той из них, которая продолжает развивать обычные вооружения. Поэтому ракетно-ядерная техника дополняет лишь традиционные виды вооруженных сил, а подготовку и обучение войск с ее применением следует воспринимать лишь как частный случай войны, во всяком случае в течение ближайших 20 лет. Автора этого письма вызвали в Генштаб, где разъяснили, что он отстал в вопросах военной техники и ее применения, дал субъективную оценку международной ситуации, а его предложение готовиться к войне с применением обычных средств вооружения обезоружит СССР перед ядерной угрозой^{1115}.

20 января Министерство обороны издало директиву о задачах, методах и сроках реализации этого закона. Все военнослужащие обязаны были ознакомиться с закрытым письмом министра обороны Малиновского и начальника ГлавПУра Голикова с соответствующими разъяснениями^{1116}. Поскольку одной из главных целей сокращения вооруженных сил было высвободить дополнительную рабочую силу для использования в народном хозяйстве, то предполагалось, что основная масса демобилизованных офицеров и сверхсрочников найдет применение своим силам и способностям в промышленности, сельском хозяйстве, строительстве и транспорте. Для привлечения их на новостройки, а также в колхозы и совхозы принимались особые меры. Но они не давали должного эффекта. Рассказывая на декабрьском 1959 г. пленуме ЦК КПСС о своем знакомстве в Америке с отставным генералом, ставшим управляющим на ферме Эйзенхауэра, Хрущев посетовал:

— А возьмите-ка наших отставных генералов. Разве найдете среди них такого, который бы согласился пойти, скажем, директором совхоза? Он, вероятно, посчитал бы это делом ниже своего достоинства^{1117}.

Однако не одни только генералы не проявляли горячего желания отправиться в сельскую местность. По данным ГлавПУра, соответствующие задания по отправке туда демобилизованных были выполнены в Белорусском военном округе лишь на 35%, в Бакинском — на 23%, в Киевском — на 18%, в Туркестанском — на 14%.^{1118}

Большинство увольнявшихся предпочитали оседать в крупных городах, хотя их там вовсе не ждали молочные реки и кисельные берега. Например, из 18434 офицеров, прибывших к 1 октября 1960 г. в Харьков, каждый третий оставался не трудоустроенным, более 75% не были обеспечены квартирами (до конца года предполагалось предоставить жилплощадь еще 38%)^{1119}.

Однако в полном объеме это сокращение так и не было проведено.

К весне 1960 г. в отношениях между Востоком и Западом, казалось, вновь наступил спад. Опять замаячила перспектива передачи ядерного оружия бундесверу. Можно представить себе, какое впечатление произвела эта перспектива в СССР, когда у его граждан были все еще свежи воспоминания о недавней войне. Из различных источников, в том числе разведывательных, поступало все больше информации, из коей следовало, что у западных держав нет намерения сколько-нибудь смягчить свою позицию по германскому вопросу. Максимум, на что можно было надеяться, так это на соглашение о частичном запрещении испытаний ядерного оружия^{1120}. И чем ближе был срок начала конференции глав четырех держав в Париже, тем более проблематичными выглядели ее перспективы, полагали специалисты, готовившие материалы для советской делегации. Для окружения Хрущева было очевидно также, что он «серьезно обеспокоен тем, что конференция не оправдает возлагавшихся на нее ожиданий»^{1121}.

Именно в это время, как гром с ясного неба, возник инцидент с американским самолетом-разведчиком У-2. Его полеты над территорией СССР продолжались уже давно, с лета 1956 г., но так как он летал исключительно высоко, его нельзя было сбить огнем зенитной артиллерии. Когда Хрущеву докладывали об очередном нарушении советского воздушного пространства, он каждый раз возражал против того, чтобы публично объявлять об этом и заявлять американцам протест. Его доводы сводились к тому, что незачем рекламировать свою беспомощность, протестуя против действий, которые мы не в силах пресечь. И нажимал на наших специалистов, требуя, чтобы они поскорее дали зенитную ракету нового типа, способную достать У-2.^{1122}

Каждый новый полет У-2 был не только унижением. Он давал дополнительные аргументы тем, кто вновь и вновь утверждал, что верх простодушия верить в добрые намерения Америки.

Рано или поздно, но мина замедленного действия взрывается. Это и произошло 1 мая 1960 года в небе над Уралом.

— Это может послужить причиной срыва конференции в Париже, — заявил Хрущев вечером того же дня и стал готовить своего рода ловушку для Белого дома^{1123}.

На сессии Верховного Совета СССР Хрущев произнес две или три речи, провоцируя Вашингтон на все новые опровержения, каждое из которых противоречило предыдущему. И все же казалось, что встреча глав большой четверки в Париже вне опасности, сам советский премьер старался не выдвигать никаких обвинений непосредственно против американского президента.

9 мая Государственный департамент признал, что полеты над территорией СССР санкционированы Белым домом, дав также понять, что они будут продолжены. А через пару дней Эйзенхауэр сам подтвердил на пресс-конференции, что лично несет ответственность за полеты, и заявил, что они необходимы для обеспечения национальной безопасности и поэтому будут продолжены. После этого многие наблюдатели стали уверенно предсказывать столкновение между американским президентом и советским премьером. Такое предчувствие было и у помощников последнего. Советская страна была унижена и оскорблена, а ее руководитель поставлен в тяжелое положение. «Можно было не сомневаться, что если бы он не реагировал достаточно жестко, ястребы в Москве и Пекине использовали бы этот инцидент — и не без основания — как доказательство того, что во главе Советского Союза стоит лидер, готовый снести любое оскорбление со стороны Вашингтона»^{1124}.

11 мая Хрущев появился в столичном парке культуры и отдыха им. Горького, где были выставлены обломки сбитого У-2, и прозрачно намекнул, что в Советском Союзе не будут приветствовать приезд

Эйзенхауэра и что его придется отменить. Что же касается перспектив саммита, то определиться в этом вопросе он смог только в самый последний момент, в аэропорту, где собрались для его проводов члены Президиума ЦК. Решено было потребовать от американского президента, чтобы он выразил сожаление по поводу имевших место нарушений воздушного пространства СССР, дал обязательство никогда вновь его не нарушать и наказал тех, кто несет за это непосредственную ответственность. Рассказав об этом своим помощникам уже на борту самолета, Хрущев добавил, что считает практически невероятным принятие этих требований:

— Поэтому, представляется мне, весьма вероятно, что конференция закончится провалом. Это достойно сожаления, но у нас нет выбора^{1125}.

16 мая 1960 г. главы правительств четырех держав, в соответствии с ранее достигнутой договоренностью, были уже в Париже. Уже их предварительная встреча не обещала ничего хорошего. Эйзенхауэр сделал было движение, чтобы направиться к Хрущеву, но, встретив его леденящий взгляд, все понял и остановился. Взаимные приветствия не состоялись, и оба лидера не пожали друг другу руки. После нескольких слов, произнесенных де Голлем, слово взял Хрущев:

— Совещание может начать свою работу в том случае, если президент Эйзенхауэр принесет свои извинения Советскому Союзу за провокацию Пауэрса.

— Подобных извинений я приносить не намерен, так как ни в чем не виноват, — еле слышным голосом, скорее для себя, чем для других ответил Эйзенхауэр.

«Все участники встречи поняли, что оставаться сидеть на своих местах — значит начать состязание в том, кто кого пересидит. Поэтому все, не произнося ни слова, покинули зал, — вспоминал Громыко. — Этот случай, возможно, уникальный в истории. Но так было»^{1126}.

Хозяин встречи де Голль еще как-то пытался спасти положение. Встретившись с Хрущевым, он дал понять, что «Эйзенхауэр в принципе не прав, но ему чуть ли не следует все это простить, вроде как нашалившему ребенку»^{1127}. Но из этой попытки ничего не получилось.

Итак, совещание глав государств и правительств «большой четверки» в Париже сорвалось. Был отменен уже полностью согласованный ответный визит американского президента Д. Эйзенхауэра в СССР. В советско-американских отношениях наступил очередной период охлаждения.

В СССР началась новая антиамериканская кампания, в которой активное участие принял сам Хрущев. Он превзошел самого себя, призывая божий гнев на голову Эйзенхауэра. В конечном счете получилось так, что не Белый дом вынужден был оправдываться, а постоянные вспышки советского лидера стали вызывать отрицательную реакцию в мировом общественном мнении^{1128}. И не только в мировом.

По разнарядке ЦК в этой кампании должны были принять участие и видные представители общественности. Так, среди 9 ораторов на совещании передовиков соревнования за звание ударников коммунистического труда полагалось выступить и хрущевскому любимчику А.Т. Твардовскому. Он отказался под благовидным предлогом, но, что весьма характерно, уехав на дачу, сел на всякий случай писать речь:

— Думаю, напишу, чтобы показать потом черновик — что я не по лени и не по пьянке отказываюсь, а просто выступать с этим не хочу, — говорил он тем, кому доверял^{1129}.

А среди последних были и такие, кто смотрел на все происходящее вокруг гораздо более критично. «Читать газеты все неприятнее, — записывал в свой дневник 4 июня 1960 г. критик В.Я. Лакшин. — Запорожская брань Хрущева против “империалистов”… А дела, видно, запутываются все больше»^{1130}. Отмечая месяц спустя «накал истерии в мире», он так его комментировал: «Наши глупят, хвастаясь перед всем миром, сбивая самолет над нейтральными водами и отказываясь идти на международный суд. Легковесность и произвол в политике»^{1131}.

Критика американского правительства присутствовала и во всех выступлениях Хрущева во время его пребывания в Нью-Йорке в сентябре 1960 г., куда он явился на сессию Генеральной ассамблеи ООН и где основной его мишенью был империализм и колониализм.

3.1.2. Антиколониальная тема

«Прорыв на Юг», совершенный Хрущевым и Булганиным в 1955 г., был только началом активного советского наступления по «тылам империализма». О роли национально-освободительного движения и перспективах борьбы бывших колониальных и полуколониальных стран за подлинную независимость много говорилось на XX съезде КПСС. Поддержка, оказанная Египту о время Суэцкого кризиса осенью 1956 г., значительно увеличила авторитет и влияние СССР и советского руководства в национально-освободительном движении.

Два года спустя обстановка на Ближнем и Среднем Востоке снова накалилась. В феврале 1958 г. Египет и Сирия создали Объединенную Арабскую Республику. Сторонники присоединения к ней восстали в Ливане. В противовес этому королевские режимы Ирака и Иордании образовали Арабскую федерацию, правительство которой возглавил иракский премьер, ярый англофил Нури Сайд. Но в ночь на 14 июля 1958 г. иракские военные во главе с А.К. Касемом свергли его, провозгласили республику и объявили о выходе из Арабской федерации и из Багдадского пакта, оформившего создание военно-политической группировки в составе Турции, Ирака, Ирана, Пакистана и Англии. Реакция США последовала немедленно: уже на следующий день американская морская пехота высадилась в Ливане. 17 июля иорданский король Хусейн объявил себя главой Арабской федерации и пригласил в страну английские войска.

В тот же день в советских газетах появились сообщения о начале учений сухопутных и военно-воздушных сил в Закавказье (с привлечением кораблей Черноморского флота) и Туркестане. Руководить ими должны были маршалы А.А. Гречко (первый заместитель министра обороны) и К.А. Мерецков. Из глубины страны туда началась демонстративная переброска армейских соединений. Затем было объявлено о начале маневров болгарской армии с участием самолетов советской дальней авиации.

— Чтобы выглядело убедительнее для турок, — разъяснял Хрущев смысл этой акции. — А без их участия американцы не сунутся в Ирак^{1132}.

Соответствующая пропагандистская кампания была развернута и в стране. Повсюду созывались митинги по месту работы. И, как отмечалось в докладной записке отдела партийных органов ЦК КПСС по РСФСР, «повсеместно рабочие, колхозники и интеллигенция горячо поддержали заявление советского правительства в связи с событиями на Ближнем и Среднем Востоке».

— На всей земле не найдется ни одного честного человека, который бы мог примириться с той наглостью, с которой США и Англия лезут в дела других народов, — говорила на текстильном комбинате «Красное знамя» в Раменском ткачиха Панкова. — И правильно сделало наше правительство, когда ясно заявило, что советскому народу вовсе не безразлично положение дел на арабском Востоке. Только так, прямо и решительно, можно остановить агрессоров.

Многие выступавшие просили правительство разрешить им поехать в качестве добровольцев в Ливан, «чтобы с оружием в руках помочь ливанскому народу защитить свою свободу и независимость»^{1133}.

Но наряду с этим, отмечалось в том же документе, «в ряде мест имеются нездоровые явления, получили значительное распространение всевозможные слухи о неминуемой войне, некоторая часть населения стала запасать продукты питания и предметы первой необходимости». Наиболее широко эти «явления» наблюдались в Москве, Владимире, Иванове, Пензе, Казани, Ульяновске, Куйбышеве, Белгороде, Курске, Уфе. «В магазинах этих городов и районов за последние дни наблюдаются очереди за сахаром, крупой, мукой, мылом, солью, спичками». Например, в Курске 20-21 июня было продано 95 т соли и 52 т мыла, тогда как за весь июнь — только 54 и 32 т соответственно. Кое-где стали активно изыматься вклады из сберкасс. Сигнал учебной воздушной тревоги в Мончегорске вызвал панику. Не обошлось и без проявлений «враждебно-провокационного характера». Так, около здания Ипатовского райкома партии в Ставропольском крае обнаружили рукописную листовку следующего содержания: «Берегитесь! 22 июля будет сброшена атомная и водородная бомба»^{1134}.

28 июля в Лондоне открылось совещание участников Багдадского пакта, а 31 июля Хрущев демонстративно летит в Пекин. Но ничего страшного не произошло. В конце концов договорились обсудить положение в этой части света на чрезвычайной сессии Генеральной ассамблеи ООН. Подчиняясь принятой там по предложению арабских стран резолюции, США и Англия вынуждены были вывести свои войска из Ливана и Иордании. В Ираке же вышли на легальную арену коммунисты, а из СССР туда вернулись лидеры курдского движения 40-х годов.

СССР был в числе первых, кто признал независимость Ганы в 1957 г. и бывшей французской Гвинеи в 1958 г. В 1960 г. независимыми стали Нигерия, а также все французские и бельгийские колонии в Черной Африке. Самым привлектельным по своему стратегическому положению и минеральным ресурсам считалось Конго со столицей в Леопольдвиле. Его премьер-министр П. Лумумба сразу же заявил о себе как о радикальном антиимпериалистически настроенном лидере. Но он не смог совладать с начавшимся в стране хаосом и сепаратизмом. Для борьбы с ними, но вопреки его протестам в страну вернулись бельгийские войска. В результате он был отстранен от власти, арестован и убит. И все это было сделано на глазах посредников из ООН во главе с самим генеральным секретарем этой организации Д. Хаммаршельдом.

Вот на фоне этих событий в Конго Хрущев и внес на обсуждение очередной сессии Генеральной ассамблеи ООН осенью 1960 г. вопрос о предоставлении независимости колониальным странам и народам, причем настаивал, чтобы это было сделано в присутствии глав государств и правительств, собравшихся здесь по случаю 25-летия организации, а не откладывать это дело в долгий ящик всевозможных комитетов. На заседании 12 октября возразивший ему филиппинец Л. Сумулонг допустил «грубые выпады» в отношении стран народной демократии, изобразив их «колониями» Советского Союза. Суть этих «выпадов» заключалась в следующем.

— Мы считаем, что декларация, предложенная Советским Союзом, должна предусматривать неотъемлемое право на независимость не только народов и территорий, которые еще остаются под управлением западных колониальных держав, но также народов восточной Европы и других районов, которые лишены возможности пользоваться своими гражданскими и политическими правами и которые, так сказать, поглотил Советский Союз^{1135}.

Хрущев счел необходимым не проходить мимо подобного выпада:

— А почему же, когда выступает этот холуй американского империализма и говорит совсем не по процедурным вопросам, председатель, который, видимо, симпатизирует колониальному господству, не останавливает его? Не заглушить вам голос народов! Конец и могила капиталистическому рабству! Долой его!

Касаясь же независимости Филиппин, он пренебрежительно заметил:

— Это бог знает, что за независимость, ее надо хорошенько в лупу рассматривать.

Одобрительный смех и возгласы протеста перемешались в такой шум, что председатель сессии, ирландец Ф. Боуленд, ссылаясь на то, что у него сломался молоток, закрыл заседание, не допустив на нем голосования по советскому предложению^{1136}.

Несколько ранее, при обсуждении и утверждении мандатов возник еще один скандал. Так как американский делегат очень резко выступал против восстановления прав КНР в ООН, Хрущев решил дать ему должный отпор.

— Весь мир знает, — начал он, — что самая империалистическая держава, которая поддерживает колониальные режимы, это Соединенные Штаты. Об этом все воробьи на крышах чирикают.

Указав на резкую грань между белыми и черными в Америке, на факты линчевания негров, он продолжил с пафосом:

— А представитель США берет на себя смелость клеветать на действительно демократический режим Китайской Народной Республики… У нас говорят в таких случаях: «Чья бы корова мычала, а твоя молчала». Вы считаете своим лучшим другом Франко — этого палача испанского народа.

Здесь председатель прерывает его, попросив не допускать личных выпадов против главы государства, входящего в Объединенные Нации, и сообщив, что эти слова не будут включены в официальный протокол заседания^{1137}.

Хрущева это не остановило. Он продолжал гнуть свое:

— Но поднимется испанский народ на борьбу, расправится с палачами, и правда восторжествует на испанской земле!

Естественно, что испанский министр иностранных дел Ф. Кастелья попросил слова и взошел на трибуну. Хрущев же уже с места продолжал прерывать его оскорбительными замечаниями, стал кричать и стучать кулаками, а в какой-то момент снял ботинок и принялся колотить им по пюпитру^{1138}.[7]

При обсуждении вопроса о структуре руководящих органов ООН 3 октября 1960 г. Хрущев без обиняков высказался за отставку Хаммаршельда с поста генерального секретаря, обвинив его в необъективности к социалистическим странам и защите интересов США и других стран монополистического капитала.

— События в Конго, где он сыграл скверную роль, — это лишь последняя капля, которая переполнила чашу терпения^{1139}.

СССР и ранее поддерживал все проекты резолюций, вносимых арабскими странами при обсуждении в ООН алжирского вопроса. И вот теперь, на завтраке в его честь, данном ассоциацией журналистов при ООН, он сказал:

— Мы де-факто признаем временное алжирское правительство. Его признают многие страны и в первую голову его признал французский президент де Голль, который вступил в переговоры с представителями этого правительства. Мы оказывали и будем оказывать всемерную помощь, которая будет полезна для алжирского народа в его борьбе за свою независимость, за свою свободу^{1140}.

Колониальная тема занимала видное место и на Международном совещании коммунистических и рабочих партий, состоявшемся в конце того же 1960 г. в Москве. В принятом там совместном заявлении отмечалось, что «крушение системы колониального рабства под натиском национально-освободительного движения — второе по своему значению явление после образования мировой системы социализма»^{1141}.

Год спустя, на XXII съезде КПСС, Хрущев констатировал, что позиции империализма в Азии, Африке и Латинской Америке становятся все более шаткими, и предрекал:

— За последние б лет 28 государств завоевали политическую независимость. 60-е годы нашего века войдут в историю как годы полного развала колониальной системы империализма… Колониализм обречен, и в его могилу будет забит осиновый кол!^{1142}

Но подрывая «колониальные тылы империализма» и расширяя сферы влияния СССР и его союзников, национально-освободительное движение создавало и серьезные проблемы. Борцов за независимость приходилось поддерживать не только морально, но и материально. Эта поддержка отнюдь не способствовала лучшему взаимопониманию со странами Запада. Много головной боли советскому руководству доставляли и отношения между самими борцами.

В сентябре 1961 г. Сирия вышла из Объединенной Арабской Республики. В Ираке возобновилась вооруженная борьба с курдами и был развернут террор против коммунистов. Осенью 1962 г. серьезно обострился пограничный конфликт между Индией и Китаем, возникший еще в 1959 г. Положение осложнялось массовыми арестами коммунистов в Индии. Москве пришлось решать сложную задачу, как, никому не отдавая явного предпочтения, содействовать мирному решению этого конфликта. В результате доверительные отношения с Дели укрепились. Чего нельзя было сказать об отношениях с Пекином.

19 марта 1962 г. советское правительств официально признало Временное правительство Алжирской республики, что вызвало резкую отрицательную реакцию Франции. В Париже было заявлено, что до референдума о самоопределении Алжира, назначенного на 1 июля 1962 г., Франция продолжает осуществлять над ним суверенную власть. Французский МИД отозвал своего посла М. Дежана в Париж «для консультаций», одновременно предложив советскому послу С.А. Виноградову отправиться в Москву, дабы «вступить в прямой контакт со своим правительством»^{1143}.

Но созданное после референдума и последовавших затем выборов в Национальное учредительное собрание Алжира правительство во главе с А. Бен Беллой начало с того, что запретило Коммунистическую партию. ЦК КПСС пришлось реагировать на это заявлением от 2 декабря того же года, в котором указывалось на неоправданность этой меры и на то, что она может лишь ослабить единство демократических сил нации перед лицом колонизаторов и империалистов^{1144}.

Однако это «недоразумение» не сказалось на размерах самой разнообразной помощи, которая потекла в Алжир из СССР. Результаты сказались очень скоро. Бен Белла стал публично признавать, что идеи марксизма оказали на него и его товарищей по борьбе определенное влияние:

— Мы не коммунисты и не принадлежим к коммунистическому лагерю. Но мы и не враждебны ему. Не враждебны мы и коммунистической идеологии. Наоборот, мы дружески относимся к коммунистическому лагерю и сотрудничаем с ним^{1145}.

Когда Бен Белла, уже в качестве президента страны и главы Фронта национального освобождения, посетил СССР с официальным визитом, то он и Хрущев называли уже друг друга «товарищами». В совместном коммюнике, подписанном ими 5 мая 1964 г. в Ялте, было зафиксировано: «КПСС и партия ФИО подчеркивают, что только социалистический путь развития обеспечивает полный расцвет производительных сил и творческой жизни трудящихся, избавляет их от ужасов колониальной и капиталистической эксплуатации»^{1146}.

В частном же разговоре Бен Белла сразу сказал советскому лидеру, что «его страна станет развиваться и строить свою жизнь на основе научного социализма». Не какого-то там «арабского» или другого «суррогатного», а именно «научного». По признанию Хрущева, хотя Бен Белла и не высказывался открыто за марксизм-ленинизм, «но фактически в своей деятельности руководствовался этим учением»^{1147}.

Успешно развивались связи с двумя крупнейшими азиатскими несоциалистическими государствами — Индией и Индонезией. В начале 1960 г. Н.С. Хрущев посетил обе эти страны с официальным визитом. В Индии он побывал на только что построенном с советской помощью металлургическом заводе в Бхилаи. В официальном сообщении об итогах его визита в Индонезию сообщалось о проявленной советским правительством готовности построить стадион в Джакарте. Но совсем не афишировалось подписание соглашения о военной помощи.

Во время ответного визита Сукарно в Москву в июне 1962 г. его военный министр генерал А. X. Насутьон подписал с маршалом Р.Я. Малиновским дополнительный протокол в развитие этого соглашения. В результате его осуществления вооруженные силы Индонезии получили самое современное оружие, а в состав ее военно-морских сил были включены даже несколько советских подводных лодок с советским же экипажем. Опираясь на эту мощь, Сукарно потребовал от Голландии передать ему власть над западной частью Новой Гвинеи (Ириана) и в конце концов добился своего.

Апогеем сотрудничества СССР со странами, расположенными далеко к югу от его границ, стало посещение Хрущевым в мае 1964 г. Египта для участия в церемонии окончания строительства высотной Асуанской плотины, возведенной при советской финансовой и технической помощи.

3.1.3. Берлинская стена

Летом 1961 г. из восточного в западный сектор Берлина ежедневно уходили до 3000 человек. Бежали инженеры, ученые, медперсонал, некому было лечить больных. Открытая граница подстегивала контрабанду и спекуляцию. Марка ГДР не выдерживала соперничества с маркой ФРГ и по законам рынка становилась объектом игры на понижение, отступала и обесценивалась. Ясно было, что вот-вот вся система в ГДР рухнет. И в советском, и в восточно-германском руководстве понимали: нужны пожарные меры. Еще в 1958 г., когда в СССР приезжала партийно-правительственная делегация ГДР во главе с первым секретарем ЦК Социалистической единой партии Германии В, Ульбрихтом, во время одного из вечерних застолий Хрущев, заведя речь о необходимости «превратить ГДР в витрину социализма», по свидетельству одного из чиновников МИДа, выполнявшего там роль переводчика, прямо говорил:

— Вальтер, ты пойми одно — с открытыми границами мы с капитализмом соревноваться не можем.

Два раза повторил. И Ульбрихт с ним соглашался^{1148}.

Поначалу закрыть границу пытались, изолировав Западный Берлин от Западной Германии. 27 ноября 1958 г. советский руководитель предложил создать конфедерацию из двух германских государств и заключить мирный договор с нею, а Западный Берлин превратить в демилитаризованный вольный город. А дабы западные державы под давлением своего союзника К. Аденауэра не смогли отложить решение этой проблемы в долгий ящик, был назван крайний срок — 6 месяцев, — после которого СССР будет вынужден заключить отдельный мирный договор с ГДР, передав ей все свои права по контролю над коммуникациями между Западным Берлином и ФРГ. Позже это требование видоизменялось, а сроки переносились. В первый раз — в связи с открывшейся в Женеве конференцией министров иностранных дел четырех держав с участием представителей ФРГ и ГДР, на которой, по мнению А.А. Громыко, вырисовалась практическая основа договоренности по Западному Берлину:

— Каждая из четырех держав руководствовалась своим прочтением перспектив, — рассказывал он своим помощникам, — и при уравновешенном ведении дальнейших переговоров Западный Берлин мог получить новый статус из рук четырех держав не без последствий для германского ландшафта в целом^{1149}.

Перспективы достижения такого соглашения, казалось бы, стали просматриваться более отчетливо после того, как Хрущев во время своего пребывания в США в сентябре 1959 г. добился согласия на созыв нового совещания глав государств и правительств четырех держав. На нем-то он и собирался триумфально поставить точку в решении берлинского, а может быть и германского вопросов.

Однако обнадеживающие перспективы разрядки столкнулись с живою реальностью взаимных подозрений и обид. 1 мая 1960 г, в советском воздушном пространстве над Уралом был сбит американский самолет-разведчик У-2, и Хрущев потребовал публичных извинений, наказания виновных и обещания не допускать подобного впредь. Все эти требования он повторил, прибыв в Париж на совещание глав государств и правительств США, Англии, Франции и СССР. Эйзенхауэр расценил их как стремление добиться сенсационного унижения Соединенных Штатов и тем самым усилить советские позиции на конференции. И согласился с мнением своих советников, что в подобных условиях разрешение германского кризиса и достижение соглашения о запрещении атомных испытаний могут и подождать. Переговоры в верхах были сорваны, так и не начавшись.

Когда же стало ясно, что советские ультиматумы не дают должного эффекта, решили перекрыть границу между восточным и западными секторами в самом Берлине. 18 октября 1960 г. Ульбрихт в письме к Хрущеву поделился своими соображениями на эту тему. 24 октября тот ответил ему: «Мы считали бы целесообразным обменяться мнениями по всем затронутым в этом письме вопросам во время вашего пребывания в Москве в ноябре с. г.». Такой обмен мнениями состоялся 30 ноября и, судя по последующим событиям, не привел к какому-то определенному решению^{1150}.

29 марта 1961 г. Ульбрихт снова вернулся к этой теме на встрече глав государств — членов Варшавского договора в Москве. Его аргумент впечатлял: 199188 граждан «первого на немецкой земле государства рабочих и крестьян» в прошлом году повернулись к нему спиной и покинули его. Причем 152291 из них сделали это, перейдя с одной стороны улицы в Берлине на другую. И это массовое бегство сможет сдержать «только радикальная изоляция».

— А как она будет выглядеть? — поинтересовался чехословацкий президент А. Новотный.

Ему разъяснили:

— Мы должны законопатить все дыры, через которые бегут в Западный Берлин, поставить часовых, соорудить барьеры, возможно и заграждения из колючей проволоки.

Идея эта зрела давно. Но не все оказались тогда готовыми воспринять ее. Первый секретарь ЦК Венгерской социалистической рабочей партии Я. Кадар, например, считал, что колючая проволока в центре Берлина снизит привлекательность социалистического лагеря. Такого же мнения придерживался и первый секретарь ЦК Коммунистической партии и председатель Государственного совета Румынии Г. Георгиу-Деж.

Другие опасались возникновения военного конфликта. Как высказался первый секретарь Польской объединенной рабочей партии В. Гомулка, не позволят же западные союзники возвести забор прямо у себя под носом. В этих условиях Хрущев высказался за то, чтобы не торопиться чрезмерно. Тем более что его ждала в июне встреча с новым американским президентом Кеннеди в Вене. Но разрешение готовить все необходимое на случай закрытия границы было дано^{1151}.

Получив такое разрешение, Ульбрихт запустил механизм по созданию стены. Если верить воспоминаниям тогдашнего заместителя обороны Чехословакии Я. Шейны, бежавшего семь лет спустя на Запад, уже в апреле руководство Национальной народной армии было сориентировано на то, чтобы быть готовым к возможности возникновения в ближайшем будущем военного конфликта^{1152}.

На встрече с Кеннеди в Вене в начале июня 1961 г. Хрущев напирал на него:

— Война или мир — теперь это зависит от вас… Мирный договор с ГДР со всеми вытекающими отсюда последствиями будет подписан к декабрю нынешнего года.

Кеннеди спросил его:

— Означает ли это, что свободный доступ в Западный Берлин будет блокирован?

Хрущев ответил:

— Именно так.

И добавил, что желает мира, «но если вам нужна атомная война, то вы ее получите». Президент США подвел итог:

— Если это правда, то нас ждет холодная зима.

И продолжал настаивать на легитимности присутствия американских, английских и французских войск в Западном Берлине, на свободе передвижения между ним и ФРГ и на обеспечении жизнеспособности двух миллионов его жителей^{1153}.

Главный редактор журнала «Новый мир» А.Т. Твардовский, ознакомившись с записью этой беседы, сперва был «порядочно смущен». Но взяв ее с собой домой и почитав и вдумавшись, стал сам себя успокаивать: «Нет, это так. Не может же быть, чтобы мы впрямь напрашивались на войну. Это проба характеров и нервов. Обе стороны имеют в запасе готовность пойти на уступки»^{1154}.

А стороны тем временем продолжали эту пробу характера и нервов. В полном драматизма выступлении по американскому телевидению 25 июля Кеннеди сказал:

— Мне говорят, что с военной точки зрения Берлин нельзя удержать. Но то же самое говорили о Сталинграде. Любую опасную позицию можно удержать, если того захотят бойцы, смелые бойцы.

Советский лидер назвал это выступление «последним шагом перед объявлением войны». Во время беседы с советником американского президента Дж. Маклоем на своей даче в Крыму он до предела взвинтил обстановку, заявив, что СССР в состоянии взорвать над США 100-мегатонную бомбу^{1155}.

На новой встрече руководителей социалистических стран в Москве 3 августа 1961 г. Ульбрихт опять поднимает вопрос о стене. На сей раз с ним соглашаются, потребовав, правда, ответа на два вопроса: сумеют ли власти ГДР удержать своих граждан от штурма колючей проволоки и смогут ли они устоять, если ответом ФРГ и ее союзников по НАТО станет экономическая блокада и прекращение межзональной торговли? Видимо, ответы были даны положительные. Потому что уже 5 августа, в момент окончания встречи, Ульбрихт поручает члену Политбюро и секретарю ЦК СЕПГ и секретарю комиссии ЦК по вопросам безопасности Э. Хонеккеру подготовку и осуществление необходимых мероприятий^{1156}.

Для этого были привлечены 11900 полицейских и 12 000 бойцов боевых рабочих дружин, а также 4, 5 тысячи сотрудников госбезопасности. В боевую готовность привели части Национальной народной армии общей численностью 40 тысяч человек со 150 танками. Не осталась в стороне и Группа советских войск в Германии. 10 августа в ее штаб-квартире перед представителями западных военных миссий появился маршал И.С. Конев, только что сменивший на посту главнокомандующего генерал-полковника И.И. Якубовского.

— Мы слышали, что в последнее время наблюдаются значительные скопления войск, — попытались они выудить у него хоть какую-то информацию.

И получили заверения:

— Вы можете быть спокойны. Чтобы ни произошло в ближайшее время, ваши права не будут нарушены и ничего не будет предпринято против Западного Берлина^{1157}.

Вряд ли кто поверил ему в тогдашней ситуации. Запад ждал чего-то, во всяком случае, для него неприятного и недоброго. И тем не менее то, что случилось в ночь на воскресенье 13 августа, стало для него полной неожиданностью. За несколько часов всю границу вокруг Западного Берлина (а это 162 километра, из них 45 километров внутри города) взяли под свою охрану боевые дружины и народная полиция, воздвигнув вокруг нее проволочные заграждения, которые потом были заменены стеной из бетонных блоков. В случае необходимости их должны были поддержать органы МГБ и соединения Национальной народной армии. А на тот случай, если бы в события вмешались вооруженные силы НАТО, в действие должны были вступить советские вооруженные силы^{1158}. Конев поднял по тревоге 20 своих дивизий^{1159}.

Но ничего подобного не понадобилось. Э. Хонеккер вспоминал позже: «У нас были все основания полагать, что на подобного рода акцию, которая была осуществлена исключительно на нашей территории, НАТО не сможет ответить военной агрессией. Из находившейся в нашем распоряжении информации следовало, что США, основная сила НАТО, без которой военное вмешательство было бы немыслимо, руководствовались в отношении Западного Берлина вполне определенными интересами. Это были: неизменный статус Западного Берлина, присутствие в Западном Берлине трех западных держав, надежное сообщение между Западным Берлином и ФРГ. Наши меры по обеспечению границ не затрагивали ни одного из этих пунктов»^{1160}. О том же свидетельствуют и размышления Кеннеди. По словам его советника К.Х. Ростоу, он был готов к такому повороту событий и за несколько дней до случившегося говорил:

— Потеряв Восточную Германию, Советский Союз лишился бы Польши да и всей Восточной Европы. Он должен что-то предпринять, чтобы остановить поток беженцев… Может быть, стена? Мы не сможем выступить против. Я могу объединить альянс для защиты Западного Берлина, но не в силах удержать открытым Восточный Берлин^{1161}.

Правда, не столько для острастки, сколько для того, чтобы внушить обывателю впечатление решимости сломать преграду из колючей проволоки, у Бранденбургских ворот и на Фридрихштрассе в течение двух дней в конце октября стояли с работающими моторами американские бульдозеры, а с другой стороны, развернув в их сторону свои пушки, в боевой готовности находились советские танки. В последний день работы XXII съезда КПСС маршал Конев доложил Хрущеву, что американская техника отведена от стены, и получил от него указание сделать то же.

Как реагировали многие восточные немцы на возведение стены в центре Берлина, мы теперь можем судить по кадрам американского документального фильма «Холодная война», показываемого по российскому телевидению. А как реагировало советское общество?

11,5% опрошенных в 1998 г. и 18% опрошенных в 1999 г. отвечали, что видели причину Берлинского кризиса, согласно официальной версии, в происках империализма.

«Оставшихся в Западной Германии врагов поддерживают капиталисты Америки и Европы», — была уверена стеклодув К.П. Лабзина с завода елочных игрушек в Москве^{1162}. «Агрессивность Запада в отношении восточных немцев и социалистической системы» винила во всем З. Г. Сиротина из деревни Слобода (Ленинский район Московской области), работавшая в оранжерее совхоза им. Ленина^{1163}. «Попытка Запада развязать войну» была несомненна для инженера Московского завода «Красный Октябрь» В.В. Токарева^{1164}. «Ясно, империалисты виноваты!» — была уверена Н.А. Торгашева из Рузаевки в Мордовии^{1165}. «Германию считали тогда врагом», — поясняла бухгалтер базы № 1 ГУ материально-технического снабжения МПС в Ховрино А.Н. Бородкина^{1166}. Военврач Е.П. Лукин из в/ч 44026 считал, что «Запад может дурно влиять на социалистический блок»^{1167}. Для рядового Советской армии А.Г. Гришина, служившего тогда в учебном полку в Олимписдорфе около Берлина, причина («как нам говорили») заключалась в множестве шпионов^{1168}.

«Для детей войны западный сектор Берлина всегда ассоциировался с фашизмом», — поясняла Г.В. Свердлова из Мингечаура в Азербайджане. «Страны НАТО пытались развалить ГДР через Западный Берлин», — объяснял офицер в/ч 44526 В.А. Лавровский. Верил, что «американцы проникали через Западный Берлин на нашу территорию», рабочий Красногорского оптико-механического завода В.Д. Бакин. «У СССР хотели отнять плоды Победы», — полагал слесарь предприятия п/я 577 в Химках А.В. Ашурков. «Запад пытался пересмотреть результаты Второй мировой войны», — верила работница поселкового совета в поселке Луч Чеховского района Н.П. Шишова. Американцы и англичане, по мысли конюха из колхоза «Путь к коммунизму» в подмосковной деревне Верескино Н.М. Зайцева, хотели прибрать к рукам всю Германию. В руководителях Западного Берлина видел виновников обострения ситуации врач-терапевт В.В. Макаров из в/ч в Загорске-6. О немецких реваншистах упоминают 10 респондентов, о своем настороженном отношении к немцам вообще — еще 1 респондент. В контексте противостояния СССР и США виделся этот кризис лейтенанту

A. П. Лашкевичу из военного городка в Куровском^{1169}.

«Верили правительству безоговорочно», — вспоминала потом Г. Н, Щербакова, учительница Кондыринской школы в Клинском районе. «Мое мнение целиком зависело от газет», — уточняла

B. В. Беляева, медсестра из Института скорой помощи им. Склифо-софского^{1170}. «В прессе писалось, что в ФРГ поднимают голову фашисты», — указывал Н.Л. Хаустов, курсант Ленинградского военно-морского инженерного училища им. Дзержинского^{1171}. Видела так, как ей преподносили преподаватели, Н.Л. Иванова, студентка Ижевского медицинского института^{1172}.

Несколько иначе причины кризиса виделись 10,5-11% опрошенных.

Оговариваясь, что она «не политик», А.Н. Никольская, медсестра из детских ясель Водздравотдела в Икше Дмитровского района, рассуждала: «Зачем нужно было делить Берлин? Он должен был быть единым, побежденный и завоеванный советской армией»^{1173}. «Если мы выиграли войну, то Берлин должен подчиниться нашему влиянию», — соглашалась с ней А.Л. Табурина из Ивантеевки^{1174}. «Берлин должен быть советским», — был уверен рабочий Загорского оптико-механического завода А.Г. Андриенко^{1175}. «Весь Берлин должен был быть советским, а всех нежелающих надо было успокоить навечно», — весьма категорично говорил А.П. Козюков, прокурор в Плавском районе Тульской области^{1176}.

В противостоянии НАТО и ОВД видел причины кризиса

A. И. Митяев, инженер ОРГ «Алмаз» в Москве^{1177}. «Все виноваты», — соглашался чекист Л.Ф. Колчин, служивший в ГДР^{1178}. В борьбе двух сверхдержав — Г.М. Козлов, офицер военного гарнизона Кубинка-1.^{1179} В противоборстве двух систем — М.Д. Филиппов, офицер из Ельца^{1180}. В столкновении двух идеологий — В.И. Пастушков, офицер одной из частей береговой артиллерии Балтийского флота^{1181}. Авантюризм с той и другой стороны видела работница Истринского горсовета А.В. Копейкина^{1182}.

«В разных путях развития обоих германских государств» видела причину кризиса работница Бабушкинского райздрава П.П. Хлопце-ва, «в разных убеждениях», — студентка физико-математического факультета Ленинградского университета И.Г. Шабанова, в отставании ГДР от ФРГ — рабочий предприятия п/я 41 в Подольске А.Д. Арвачев. В том, что ГДР и ФРГ нужно было окончательно разъединиться — доярка из деревни Зайчевка в Тульской области Т.П. Кищен-ко. «В разногласиях с Западом» видели ее шлифовщица с завода «Фрезер» Н.В. Подколзина и ряд других респондентов. В «холодной войне» — инженер предприятия п/я 577 в Химках А.В. Анисимов, инженер Московского энергетического института А.В. Митрофанов и работник Ленгипростроя И.Ф. Григорьев. В «противостоянии двух миров» — курсант Московского военного пехотного училища

B. А. Куприн, шофер МПС М.А. Гук и бригадир из подмосковного колхоза им. Ленина П.И. Ковардюк. В борьбе СССР и США за влия-ние в мире — инженер предприятия п/я В2431 Э.А. Шкуричев^{1183}.

«Хотели добра, а неблагодарные люди, которым мы дали свободу, не пожелали этого принять», — полагал московский рабочий Б.А. Глухов^{1184}. «Говорили, что в ГДР голодно», — вспоминала официантка одного из московских кафе Н.Н. Сныткова. Рабочий Мосстроя М.М. Гурешов видел первую причину в том, что люди бежали в ФРГ, а вторую в более дешевых продуктах на востоке, что создавало условия для спекуляции ими и подрыва экономики ГДР. А рабочий завода № 30 А.И. Кирьянов, соглашаясь, что главная вина лежит на западных державах, в то же время подозревал, что «и наша страна приложила к этому руку»^{1185}.

В действиях советского руководства видели эти причины только 3% опрошенных.

«Нам не следует влезать в их дела, надо в своих разобраться!» — считала Г.Д. Воронова, паспортистка Серпуховского районного ЖКО^{1186}. В стремлении СССР во что бы то ни стало навязать свою волю видел причину кризиса М.А. Семенов, офицер из Раменского^{1187}. Чувствовалась не только «напряженность в стране», но и «определенная агрессивность по отношению к ФРГ», — утверждал курский рабочий П.С. Коновалов^{1188}.

«Разделили нацию, но зачем, мне не совсем понятно», — говорил техник трамвайного депо им. Баумана А.И. Харитонов. «Мы стали бояться сильного влияния Запада на социалистический строй», — полагал рабочий завода при ОКБ-2 О.В. Шеффер. «В ошибочной, какой-то маразматической внешней политике Хрущева» видел причину кризиса работник Нарофоминского шелкового комбината В.С. Данилович. В желании «сильнее зажать всех восточных немцев в кулак» — бывший дворянин С.Н. Гук^{1189}.

«В заметном опережении уровня жизни в ФРГ» заключались причины кризиса по мнению М.М. Гурена, инженера комбината «Тулауголь» в Сталиногорске^{1190}. Оговорившись, что в положении за границей не все для него было ясно («мало мы знали, лапшу нам вешали хорошо»), техник В.П. Платонов из Саратова причину данного кризиса видел в том, что «уровень жизни был разный у восточных и западных немцев»^{1191}.

Не понимали, что происходит, от 4,5 до 5% опрошенных.

«Причину кризиса никто не понимал», — утверждал шофер МИДа Г.В. Алексеев. Плохо в этом разбирался слесарь в/ч в Загорске-6 П.П. Рогожин. Мало информации было у конструктора предприятия п/я В2431 Ю.К. Игнатова. Что там было конкретно, не знала рабочая лыжной фабрики в Клину Л.Я. Титова. Но то, что конфликт был рядом, в Европе, ее настораживало. У учительницы из подмосковного Косино Н.Б. Косяк этот кризис вызвал чувство тревоги^{1192}.

Не задумывались тогда над этим соответственно 12 и 10% опрошенных. «Слышал о кризисе, но эта информация в сознании не фиксировалась», — вспоминал позже офицер инженерно-авиационной службы Северного флота А.Т. Щепкин. «Все эти события были очень далеки от меня, и мне не хотелось думать об этом», — рассказывала Л.И. Гончарова из подмосковного Костино, никогда не интересовавшаяся политикой. «Совершенно не интересовало» это рабочего трамвайного депо им. Баумана В.А. Васильева. «Не интересовало» это и медсестру из в/ч 12122 в подмосковном поселке Заря А.П. Смирнову. «Не вникала, ибо была занята работой», заведующая железнодорожной столовой в Петрозаводске М.А. Гришина; «не вникал» и ее муж, летчик Аэрофлота С.Е. Барильский, — оба, кстати, члены КПСС. «Никогда не задумывался» над такими проблемами инженер ВНИИлитмаша А.В. Гавриленко. «Нас это не касалось, были свои проблемы» у слесаря Воронежской ГРЭС И.Н. Комова. Безразлично это все было для 17-летней работницы предприятия п/я 565 М.А. Харитоновой и ее близких, так как «большинство молодежи было не политизировано и увлекалось больше культурной жизнью»^{1193}.

Были не в курсе, не знали о кризисе соответственно 11 и 8% опрошенных. Находился в Китае геолог М.И. Тухтин^{1194}. «Про дела в мире ничего не знал» слесарь Н.А. Бондарук из совхоза «Хмельницкий» на Украине^{1195}. Ничего не слышал и не знал колхозный шофер К.С. Лебедев из села Троицкое-Татарово в Вязниковском районе Владимирской области^{1196}.

Затрудняются ответить, ничего не могут вспомнить соответственно 11,5 и 8% опрошенных.

Очень высока доля тех, кто на заданный ему вопрос не ответил или ответил что-то невнятное. Таких оказалось 30-32% опрошенных.

Советские предложения объявить Западный Берлин «свободным городом» оценили положительно от 7 до 12% опрошенных.

Не поддержали от 4,5 до 5% опрошенных.

Опасался отторжения восточного Берлина столичный офицер В.А. Сорин^{1197}. Считала, что «мы слишком потакаем немцам», научная сотрудница ВНИИЭСХ В.Ф. Полянская, «недопустимой уступкой Западу» — студентка филфака МГУ Г.С. Лукашенко^{1198}.

Было все равно для соответственно 7,5 и 6% опрошенных. Не понимала «большой политики» сигнальщица Н.А. Белая с железнодорожной станции Терны. «Не наше все это», — говорила Е.П. Серова, шофер одной из столичных автобаз^{1199}.

Затрудняются с ответом, в том числе потому что не знали или не помнят, 9-10% опрошенных.

Нет ответа на этот вопрос у 52-62% опрошенных.

На вопрос «Было ли вам известно тогда, что из восточного сектора Берлина в западный бегут граждане ГДР?» положительно ответили соответственно 11 и 10% опрошенных. Из передач иностранных радиостанций знал об этом шофер МИДа Г.В. Алексеев^{1200}. «Про это по радио говорили», — вспоминает рабочая из Мичуринска М.Д. Биз-жина^{1201}.

«Говорили, что это недобитые фашисты, эсесовцы», — вспоминала П.И. Кондратьева, работавшая тогда учительницей в Новгородской области^{1202}. Не могла понять причины этого явления московская учительница М.Ф. Бодак, четырежды побывавшая там в командировках: «Живут они великолепно, в несколько раз лучше, чем мы в СССР, и продукты в Западном Берлине дороже, чем в Восточном»^{1203}.

«В Западном Берлине лучше жилось», — объясняла это бегство работница аптеки в Короче Курской области Г.С. Ковтунова^{1204}. «Люди бегут туда, где им лучше живется», — соглашалась и учительница иностранных языков из Баку Ф.А. Павлюк^{1205}. «В научных кругах говорили о перебежке многих немцев на запад и вообще рассказывали о великолепии ФРГ, но так как официальная версия была другая, мы не знали, где правда», — вспоминает Г.И. Белова, бухгалтер в одном из московских закрытых НИИ^{1206}.

Но о том, что число этих перебежчиков за 8 лет превысило 2 миллиона, знало от 1 до 4% опрошенных.

Товарищи по инженерно-авиационной службе Северного флота говорили А.Т. Щепкину о переходе людей из нашей зоны оккупации в Западный Берлин. По слухам, делали они это потому, что там «жизнь лучше», что «капиталисты живут припеваючи». Знал о переходе людей через Западный Берлин в западные зоны рабочий Красногорского оптико-механического завода В.Д. Бакин. Делал вывод об этом из статей о ГДР и ФРГ в справочниках и ежегодниках Большой советской энциклопедии Б.С. Виневич из Фрязино. «Не мудрено, они ведь от нас бежали!» — говорил техник трамвайного депо им. Баумана А.И. Харитонов. Разделял мотивы беглецов техник на строительстве столичной ТЭЦ-22 В.М. Доронкин^{1207}.

Ничего не было известно о массовом бегстве из Восточного Берлина в Западный соответственно 19,5 и 32% опрошенных. «Откуда я могла знать такую информацию?» — спрашивала работница Бабушкинскою райздрава П.П. Хлопцева^{1208}. Не знал и сегодня не верит этому А.В. Митрофанов, инженер Московского энергетического института: «Откуда 2 миллиона? Во всей ГДР было 17 миллионов!»^{1209}.

Нет ответа на этот вопрос у 48-51% опрошенных.

Возведение стены вокруг Западного Берлина в ночь на 13 августа 1961 г. одобрили соответственно 24 и 39% опрошенных.

«Нас тогда убедили, — вспоминал офицер Э.В. Живило, — что через Западный Берлин уходили ресурсы, а взамен поставлялись агенты»^{1210}. «Нужно было помочь стране, в этом сильно нуждающейся», — говорил работник ФИ АНа Л.А. Ипатов^{1211}. «Чтобы враги с Запада не пролезли», — объясняла рабочая А.С. Авилова из Мытищ^{1212}. «Это хорошо, лазутчики перестали ходить», — думала П.И. Кондратьева, работавшая тогда учительницей в Новгородской области^{1213}. «Конечно, это защита от врагов мира», — полагала Н.А. Торгашева из Рузаевки в Мордовии^{1214}. «Ежели свой огород плетнем не огородишь, урожая не соберешь», — говорила М.И. Вознюк, кочегар на кирпичном заводе в Райчихинске (Амурская область)^{1215}.

Был «за наведение порядка» В.И. Маркин, техник НИИ-160 во Фрязино^{1216}. «Да этот Берлин вообще надо было забомбордировать. А то вдруг им что в голову еще придет», — думала А.Г. Столярова, прораб-строитель из Можайска^{1217}. «Не будь у США атомной бомбы, надо было еще жестче действовать», — была уверена работница Лыткаринской горбольницы А.С. Клюничева^{1218}.

«Если так высшее руководство решило, значит это правильно», — думала А.И. Аксенова, работавшая на заводе «Вторчермет» в Москве, а жившая в Люберцах^{1219}. «Раз возвели, значит так нужно», — верила 3. П. Половинкина из Загорска, прядильщица фабрики им. Р. Люксембург^{1220}. «Тогда мы посчитали это правильным», — замечает Г.М. Кузнецова, лаборантка из МАИ^{1221}.

«Большинство людей считало эту меру правильной, тем более, что приводили цифры, сколько продуктов и товаров вывозилось в Западный Берлин, и рассказывали, как через него засылали шпионов», — вспоминал В.Р. Червяченко. «Если Запад считал Западный Берлин частью западногерманского государства, то и режим на его границе должен быть соответствующим», — полагал инженер Московского автомобильного завода им. Сталина Е.Д. Монюшко. «Это предотвратит от всяких влияний с Запада», — думала колхозница Е.А. Грибкова из деревни Городки в Малоярославецком районе^{1222}.

«Стену надо возводить и вокруг нашей страны, чтобы не лезли», — полагала учительница М.М. Крылова из деревни Ключевка в Калининской области. «Шансы на то, чтобы все немцы приняли строй народной демократии, были весьма невелики», — соглашался инженер одного из московских НИИ Б.Г. Лященко, делая из этого вывод, что возведение Берлинской стены было неизбежным. А инженер Центрального института погоды В.М. Мухин «еще и сетку сверху предлагал сделать и пропустить ток, чтобы немцы не могли вылезти». «Одной стеной тут не отделаешься, — была уверена бухгалтер колхоза им. 1-го мая в Мечетинском районе Ростовской области Ф.П. Атмошкина. — Я бы уничтожила всю западную буржуазию и фашистов». «Мы были победителями, Берлин брали русские, а не американцы, и не им было нас судить, — рассуждала Т.Ф. Ремезова, медсестра из Коломны. — Западу надо всегда не просто показывать кулак, а иногда и бить по физиономии, как это было в 1812 и 1945 гг., а иначе он наглеет». По категорическому мнению военнослужащего А.П. Брехова любое действие по защите соцлагеря, — это во благо, а бездействие — предательство: «Не стало стены — не стало и соцлагеря, СССР, империи, зато стала возможной бомбежка Югославии»^{1223}.

Как вынужденную воспринял эту меру инженер Московского энергетического института А.В. Митрофанов: «Решительность советского правительства “закрыть” Берлин вызвала уважение к силе нашего оружия». Были согласны, что нельзя уступать Западу, еще 8 респондентов. Одобрили потому, что просто верили правительству и средствам массовой информации, 11 респондентов^{1224}.

Не одобрили возведение стены соответственно 17,5 и 14,5% опрошенных.

Было «огорчительно» и «ничего хорошего» в этом не видела инженер ВЭТИ им. Кржижановского Л.П. Смирнова^{1225}. По рассказу студентки МХТИ А.Ф. Савельевой, «посчитали, что они сошли с ума, денег много, заняться нечем»^{1226}. А.М. Семенов, секретарь Корбовского райкома партии в Белоруссии, полагал, что не стену надо было возводить, а больше уделять внимания решению социальных вопросов: «Тогда и не бегали бы люди на Запад, а может быть и наоборот»^{1227}. «Запретный плод сладок», — говорила Т.Г. Малышенко из Баку^{1228}.

«Никто не одобрил», — категорично заявляют Н.Ф. Иванова и А.В. Сорокина, учительницы из поселка Онуфриево в Истринском районе^{1229}. «Немцы должны жить в одной стране», — полагала П.П. Дрендель, работница столичного ресторана «Загородный»^{1230}.

Рабочий завода № 30 А.И. Кирьянов считал, что «люди одной национальности должны жить вместе и дружно, а не конфликтовать друг с другом». Такого же мнения придерживались слесарь-механик Московского завода «Вулкан» А.П. Барабанов и работница бассейна «Москва» Н.С. Разоренова. «Деление немцев на восточных и западных было по меньшей мере странным», — соглашалась с ними повар московской столовой № 23 Р.И. Капошина. «Что, Германия — коммунальная квартира, где так легко поставить перегородку?» — спрашивал техник трамвайного депо им. Баумана А.И. Харитонов. «А чтобы вы сказали, если бы Москву разделили такой же стеной на западную и восточную части?» — спрашивала врач городской больницы в Бельцах (Молдавия) Л.В. Беляева. Признанием слабости и бессилия социализма посчитал возведение стены москвич А.А. Штромберг. «Мы навесили на себя железный занавес», — говорила учительница Монасеинской школы в Лотошинском районе М.Ф. Журавлева. «Была против, но ничего не могла сделать» учительница Власовской школы в Раменском районе А.Ф. Алифанова^{1231}.

Примечательно, что, хотя отрицательно отнесшихся к возведению Берлинской стены меньше, чем отнесшихся одобрительно, число тех среди них, кто прибегал к аргументированию своей позиции, а не просто к эмоциям и ссылкам на мнение власти, все-таки больше.

Не понимали необходимости еще 1-2% опрошенных. Не было своего мнения или было безразлично для 11,5-12% опрошенных.

Затрудняются с ответом (в том числе потому, что не помнят об этом событии или о своей тогдашней реакции на него) 9-14% опрошенных. О возведении Берлинской стены доярка Е.П. Соколова из села Солодилово в Воловском районе Тульской области узнала только после ее разрушения^{1232}.

Нет ответа или он не расшифровывается у соответственно 21 и 15% опрошенных.

Подводя итоги рассмотрению этого вопроса, можно констатировать, что более половины советских граждан имели смутное представление об истоках и причинах Берлинского кризиса. Из оставшейся меньшей половины только 18% соглашалось с тем, что по этому поводу говорилось официально. Советское предложение объявить Западный Берлин свободным городом оценили положительно 12% опрошенных, не поддержали 5% (в значительной мере расценивая его как ненужную уступку). Более двух третей оставили этот вопрос без ответа. О массовом бегстве на запад знал каждый десятый. Возведение стены одобрили 39% опрошенных, а не согласных оказалось 14,5%. Последняя цифра, вроде бы, не так уж и значительна, но она почти в 5 раз превышает число тех, кто имел четкое представление о корнях конфликта.

3.1.4. Карибский кризис

Революционный режим во главе с Ф. Кастро, установленный в самом начале 1959 г. на Кубе, которую американцы считали своим «задним двором», не без основания опасался вооруженной интервенции со стороны своего могущественного северного соседа. Действуя по извечному принципу «враг моего врага — мой друг», Москва и Гавана быстро установили между собой тесные отношения.

Уже год спустя Ф. Кастро Рус принимал на Кубе А.И. Микояна, прилетевшего туда под предлогом открытия советской торгово-промышленной выставки. В результате их ночных разговоров было решено восстановить дипломатические отношения, порванные Батистой еще в 1952 г., и дать зеленый свет торгово-экономическим связям. Микоян был доволен. Он говорил сопровождавшим его лицам:

— Да это настоящая революция! Совсем как наша! Мне кажется, я вернулся в свою молодость^{1233}.

Получив от него соответствующую информацию, Хрущев решил воспользоваться благоприятно сложившейся ситуацией, чтобы не дать зарубцеваться образовавшейся в Карибском море болевой для США точке, не упустить реального шанса отплатить американцам той же монетой, которой они пользовались с конца Второй мировой войны, держа СССР в окружении своих военно-воздушных и военно-морских баз^{1234}.

«Остров свободы» стал получать обильную экономическую, а затем и военную помощь. Уже в мае 1960 г. состоялся визит в Москву брата кубинского лидера, министра революционных вооруженных сил Рауля Кастро, во время которого были достигнуты первые принципиальные договоренности о поставках оружия и направлении военных советников, прежде всего из числа испанцев-республиканцев^{1235}.

В апреле 1961 г. американцы решили повторить с Кубой опыт семилетней давности, позволивший им, опираясь на наемников и нейтралитет армии, свергнуть левый режим Арбенса в Гватемале. Однако на сей раз их ждал позорный провал.

В ходе обсуждения кубинских дел на встрече с Хрущевым в Вене (начало июня 1961 г.) Кеннеди признал, эта операция была его ошибкой, совершенной в результате неверной информации, полученной им от ЦРУ^{1236}. Но и в Гаване, и в Москве понимали, что США не оставят попыток так или иначе свергнуть неугодный им режим, ставший к тому же заразным примером для других стран Латинской Америки.

В начале мая 1962 г. послом СССР на Кубе был назначен А.А. Алексеев — сотрудник КГБ, который будучи советником нашего посольства в Гаване, сумел установить с Кастро доверительные отношения, и тот охотно общался с ним.

— Как, по вашему, прореагирует Фидель на предложение установить на Кубе ракеты? — поинтересовался у него Хрущев.

Этот вопрос поверг Алексеева в оцепенение: «С трудом преодолев замешательство, я все же высказал сомнение в том, что Фидель с таким предложением согласится». Ему на это возразил маршал Малиновский:

— В свое время республиканское правительство Испании открыто пошло на то, чтобы принять военную помощь Советского Союза, а у Кубы должно быть еще больше причин для этого.

Хрущев же продолжал развивать свою мысль:

— Если Фидель сочтет наше предложение неприемлемым, то мы окажем помощь Кубе любыми другими средствами, которые, впрочем, вряд ли остановят агрессоров. Я абсолютно уверен в том, что в отместку за поражение на Плайя-Хирон американцы предпримут вторжение на Кубу уже не с помощью наемников, а собственными силами: на этот счет у нас есть достоверные данные. Мы должны найти столь эффективное средство устрашения, которое удержало бы их от этого рискованного шага, ибо наших выступлений в ООН в защиту Кубы уже недостаточно. Надо в какой-то мере уравнять угрозу Кубе угрозой самим Соединенным Штатам. Логика подсказывает, что таким средством может быть только размещение наших ракет с ядерными боеголовками на Кубе. Поскольку американцы уже окружили Советский Союз кольцом своих военных баз и ракетных установок, мы должны заплатить им их же монетой, дать им попробовать собственное лекарство, чтобы они на себе почувствовали, каково живется под прицелом ядерного оружия^{1237}.

Возвращаясь 20 мая из Болгарии, Хрущев впервые заговорил об этом и с министром иностранных дел Громыко:

— Ситуация, сложившаяся сейчас вокруг Кубы, является опасной. Для обороны ее необходимо разместить там некоторое количество наших ядерных ракет. Только это, по-моему, может спасти страну. Вашингтон не остановит прошлогодняя неудача вторжения на Плайя-Хирон. Что вы думаете на этот счет?

Вопрос был неожиданным и нелегким для Громыко. Подумав, он сказал:

— Я знаком с обстановкой в США, где провел восемь лет. В том числе был там, как вы знаете, и послом. Должен откровенно сказать, что завоз на Кубу наших ядерных ракет вызовет в Соединенных Штатах политический взрыв. В этом я абсолютно уверен, и это следует учитывать.

«Не скажу, что мое мнение понравилось Хрущеву, — вспоминал Громыко. — Ожидал я, что, выслушав такие слова, он может вспылить. Однако этого не случилось. Вместе с тем я ощутил определенно, что свою позицию он не собирается менять. Помолчали. А потом он вдруг сказал:

— Ядерная война нам не нужна, и мы воевать не собираемся. Сказал твердым тоном, и я почувствовал, что эта формулировка, как и первая, была обдуманной. Обратил я внимание на то, что высказал он ее не сразу вслед за первой. Но как только я ее услышал, то на сердце стало легче. Даже голос Хрущева мне показался помягче. Я молчал. К сказанному добавлять ничего не хотелось. А Хрущев после некоторого раздумья в заключение разговора сказал:

— Вопрос о завозе советских ракет на Кубу я поставлю в ближайшие дни на заседании Президиума ЦК КПСС.

Он это вскорости и сделал»^{1238}.

Заседание Президиума ЦК КПСС, на котором по докладу Малиновского было решено разместить на Кубе советские ракеты, по некоторым сведениям, произошло 24 мая 1962 г.^{1239} За исключением определенных предостережений и сомнений, высказанных Микояном и Громыко, никто не решался выступить тогда против^{1240}.

Что побудило советское руководство на столь рискованный шаг? Считается, что главным побудительным мотивом было стремление предотвратить новое нападение на Кубу. Сам Хрущев в своих воспоминаниях изображал это, как, по сути, единственную причину предпринятого СССР шага. «Думаю, — признавался О.А. Трояновский, — что над Хрущевым постоянно довлело опасение, как бы США и их союзники не вынудили СССР и его друзей отступить в каком-нибудь пункте земного шара. Он не без оснований считал, что ответственность за это падет на него. Не раз он вспоминал слова, сказанные Сталиным незадолго до смерти: «Когда меня не будет, вас передушат, как котят». В последние годы это чувство обострилось под влиянием постоянных нападок Пекина, обвинявшего советского лидера в капитулянтстве перед империализмом. Поэтому его беспокойство за судьбу Кубы имело под собой серьезную почву»^{1241}.

Но было и другое. Хрущев усмотрел возможность, разместив ракеты в непосредственной близости от США, скорректировать в пользу СССР соотношение сил в области ракетно-ядерного оружия, где большой перевес в то время был отнюдь не на его стороне. А поскольку обе сверхдержавы пребывали во власти психологии (а точнее, психоза) «холодной войны», это американское преимущество представлялось ему и его коллегам серьезной угрозой для безопасности Советского Союза, которую надо было каким-то образом уменьшить, нейтрализовать.

Чтобы получить «добро» от кубинцев, в Гавану была направлена специальная делегация (Ш. Рашидов, Алексеев и — под другой фамилией — главком ракетных войск маршал С.С. Бирюзов). Перед самым отлетом она была приглашена к Хрущеву на дачу в Горки. Там присутствовали члены Президиума ЦК КПСС, находившиеся тогда в Москве. «Хрущев повторил высказанные на прошлой встрече соображения и пожелал нам успеха. На этом совещании царило полное единодушие, и поэтому распространенная впоследствии западной прессой версия, будто в советском руководстве была оппозиция этим планам Хрущева, не соответствует действительности»^{1242}. Делегация вернулась 10 июня с согласием кубинцев.

По приглашению Министерства обороны СССР 2 июля 1962 г. в Москву прибыла кубинская военная делегация во главе с министром революционных вооруженных сил Раулем Кастро Рус^{1243}. В условиях абсолютной секретности состоялись его переговоры с Хрущевым, Малиновским и Бирюзовым. «К работе над соглашением были привлечены еще лишь два или три генерала, причем даже перевод проекта документа на испанский язык пришлось делать нам с Раулем вдвоем, — вспоминал Алексеев. — Соглашение, которое должны были подписать Н.С. Хрущев и Ф. Кастро, было парафировано Р.Я. Малиновским и Р. Кастро. В нем было сказано, что сами ракеты и их обслуживание будут полностью находиться в ведении советского военного командования»^{1244}.

Началась операция «Анадырь», подобной которой история советских вооруженных сил не знала. На Кубу морем предстояло в короткий срок переправить ракетную дивизию (в составе пяти полков с 36 ракетами Р-12 дальностью полета до 2500 километров и двух полков с 24 ракетами Р-14 дальностью полета 4500 километров), эти 60 ракет имели 60 боезарядов с суммарным тротиловым эквивалентом около 60 мегатонн, то есть в 240 раз больше, чем мощность той бомбы, что была сброшена на Хиросиму. Их должны были прикрывать две дивизии противовоздушной обороны (144 зенитно-ракетных установки), полк истребителей (Миг-21), полк вертолетов и четыре отдельных мотомеханизированных полка береговой обороны, которые по своей мощи скорее сходили за бригады (в каждом из них было по танковому батальону и ракетному дивизиону, имеющему на вооружении 2 установки «Луна», способные доставить тактический ядерный запас на дальность от 45 до 65 километров). Общая численность этой группировки насчитывала 40000 человек^{1245}. Ее командующим назначили генерала армии И.А. Плиева.

До настоящего времени ведутся дискуссии, разумно ли было предпринимать столь масштабную военную операцию, не подкрепив ее международно-правовой базой в виде, скажем, предварительного заключения военного договора. Некоторые утверждают, что Микоян и Громыко робко пытались обратить внимание Хрущева на эту сторону дела, но верх взяло мнение военных о том, что в таком случае американцы не позволят осуществить операцию «Анадырь», сорвав ее на самом раннем этапе: они обладают всеми преимуществами стратегического характера, а у нас нет адекватных возможностей для контрходов.

Параллельно в Москве продолжали много говорить о мире и разоружении. 9 июля 1962 г. там открылся Всемирный конгресс за всеобщее разоружение. Прочтя накануне в «Правде» статью И.Г. Эренбурга, посвященную этому событию, и обратив в ней внимание на упоминание о скептиках, не верящих в такие мероприятия, А.Т. Твардовский констатировал, что конгресс представляется «чем-то ненужным, непродуктивным, пустопорожним» не одному только ему. «Давным-давно уже сработались и никому не нужны, и ничего не значат слова, тем более что, как сказал один из “завов” этого конгресса, предполагаются в ближайшее время наши новые испытания. От большого ума мы, вероятно, полагаем, что однако мы таким образом ничего не упустим — ни воздействия на общественное мнение мира, ни воздействия на соображение западных правителей. Одних уговорим, других предупредим — и все будет в порядке. Боже, милостив буди к нам, грешным»^{1246}.

Выступления на конгрессе сводились, как правило, к протестам против наращивания американцами военной мощи. И уже два дня спустя, 11 июля Твардовский фиксирует в своей рабочей тетради, что конгресс, как и предполагалось, малоинтересен: «Даже на словах ничто не подвинулось, не обновилось, не посвежело, не исключая речи премьера». Последняя показалась ему произнесенной с малым учетом времени, места и обстановки. «Она произнесена, чтобы быть ей произнесенной, но отнюдь не дает каких-либо “кончиков”, за которые можно было бы ухватиться, то есть не предполагает реальных последствий. И это почти всем ясно»^{1247}.

Своего рода дымовой завесой для операции «Анадырь» послужил групповой полет двух космических кораблей «Восток-3» и «Восток-4», пилотируемых Андрияном Николаевым и Павлом Поповичем 12-15 августа на расстоянии между ними в 6,5 километров и установлении двухсторонней связи. Помимо всего прочего этот полет преследовал цель внушить американцам мысль о якобы имевшей место способности советских космических аппаратов маневрировать на орбите и таким образом об отсутствии особой надобности в размещении ракет с ядерными запасами на Кубе^{1248}.

4 сентября американский президент Дж. Кеннеди сделал первое публичное предостережение:

— Соединенные Штаты не потерпят размещения на Кубе стратегических ракет типа «земля — земля» и других видов наступательного оружия.

А уже 7 сентября он запросил у Конгресса разрешения на мобилизацию 150 тысяч резервистов.

12 сентября опубликовано заявление ТАСС о провокациях США в отношении Кубы и призывом к американскому правительству «не терять самообладания и трезво оценить, к чему могут привести его действия, если оно развяжет войну». В нем можно было про честь и следующее: «Советскому Союзу не требуется перемещения в какую-либо другую страну, например в Кубу, имеющихся у него средств для отражения агрессии, для ответного удара. Наши ядерные средства являются настолько мощными по своей взрывной силе, и Советский Союз располагает настолько мощными ракетоносителями для этих зарядов, что нет нужды искать место для их размещения где-то за пределами СССР». В заявлении подчеркивалось, что «сейчас нельзя напасть на Кубу и рассчитывать, что это нападение будет безнаказанным для агрессора»^{1249}.

То же самое говорилось и в личном послании Хрущева к Кеннеди. Глава советского правительства заверял его, что ракеты «земля — земля» ни при каких обстоятельствах не будут отправлены на Кубу. Как выяснилось позднее, все это не соответствовало истине.

12 сентября 1962 г. секретарь МГК КПСС Н.Г. Егорычев информировал ЦК об откликах трудящихся столицы на заявление ТАСС. Более 2500 человек собрал митинг, проведенный на 1-м часовом заводе, около 800 — на шелкоткацком комбинате «Красная Роза». Коллектив Московского пищевого комбината решил выполнить заказ для Кубы на две недели раньше срока. Солистка Большого театра, народная артистка РСФСР И. Архипова заявила:

— Гневом наполнилось мое сердце. Мы, артисты, — люди мирного труда, нам чужда и ненавистна война. Вот почему мы особенно возмущены провокациями США. Мы целиком присоединяемся к предупреждению советского правительства внять голосу разума и предотвратить войну, последствия которой могут принести человечеству огромные бедствия^{1250}.

Такого же рода реакцию отмечал Егорычев и два дня спустя, указывая, что «в подавляющем большинстве высказываний выражается уверенность, что советское правительство не допустит развязывания новой войны». Вместе с тем он вынужден был признать, что «отдельные рабочие и служащие выражают сомнение в целесообразности опубликования заявления ТАСС, говорят о том, что резкий тон заявления может вызвать обострение международной обстановки». Такое мнение высказывали, например, в индивидуальных беседах работники Института аэроклиматологии, НИИ радиотехники и электроники, НИИ медицинских инструментов. «Имеются отдельные высказывания и о том, что Советскому Союзу не следует становиться на защиту Кубы, т.к. может начаться война и в таком случае население СССР будет страдать за интересы других стран»^{1251}.

— Скоро разразится буря, — сказал в конце сентября Хрущев своему помощнику Трояновскому, знакомясь с очередной информацией от военных.

— Как бы лодка не перевернулась, Никита Сергеевич, — заметил тот. Хрущев немного задумался, а потом вымолвил:

— Теперь уже поздно что-нибудь менять.

«У меня тогда сложилось впечатление, что к тому времени он осознал всю рискованность затеянной операции. Но думать об ее отмене действительно было уже поздно»^{1252}.

4 октября 1962 г. в Нью-Йорке, где проходила XVIII сессия Генеральной ассамблеи ООН, состоялась встреча представителей от социалистических стран. СССР на ней представлял министр иностранных дел А.А. Громыко, а Кубу — президент О. Дортикос Торрадо^{1253}.

Отправляя в начале октября на Кубу генерала А.И. Грибкова с группой ответственных работников Министерства обороны, маршал Р.Я. Малиновский так напутствовал его:

— Ваша главная задача — контроль за готовностью ракетных войск к боевому применению. Вы хорошо понимаете, что ракеты мы завозим на Кубу лишь с целью сдержать возможную агрессию со стороны Соединенных Штатов и их союзников. Атомную войну мы развязывать не собираемся. Это не в наших интересах. Запомните и передайте товарищу Плиеву, что те указания, которые он получал лично от Никиты Сергеевича об использовании ракет Р-12, Р-14, должны строго и точно выполняться: ракетную дивизию пускать в дело и, повторяю, только с личного разрешения верховного главнокомандующего, Никиты Сергеевича Хрущева. Тактические ракеты «Луна» применять исключительно в случае высадки десантов противника на Кубу. Плиеву разрешено лично принять решение на применение ядерных средств «Луна». Но прежде он должен очень глубоко изучить обстановку и не допустить несанкционированных пусков. Особо обратите внимание на охрану позиционных районов ракетных частей, а также на их прикрытие с воздуха. Как только все ракетные части будут приведены в полную боевую готовность, доложите мне об этом лично. И только мне, никому больше.

Встав из-за стола, министр походил по кабинету и, остановившись перед Грибковым, добавил:

— О готовности ракетных войск донесете мне условной фразой, смысл которой будем знать только я и вы: «Директору. Уборка сахарного тростника идет успешно». И впредь вся переписка между группой войск и нами должна идти в адрес Директора. Это тоже передайте Плиеву^{1254}.

Генерал Грибков вылетел на Кубу 14 октября 1962 г., но вынужден был вернуться из-за поломки одного из четырех двигателей Ту-114. Между тем именно в этот день пилот американского разведывательного самолета У-2 предоставил своему командованию множество фотографий территории Кубы. В частности района Сан-Кристобаль, где оборудовались позиции для ракет Р-12. На снимках можно было определить наличие специальных машин и другой военной техники, связанной с ракетным вооружением. 16 октября Кеннеди создал особый военно-политический штаб — Исполнительный комитет Совета национальной безопасности. 17 и 18 октября американская военная разведка получила новые снимки кубинской территории, по которым можно было судить о быстром продвижении работ и обустройстве стартовых позиций советских ракет там. Так американцы обнаружили, что у них под боком устанавливаются советские баллистические ракеты, способные долететь до Вашингтона и Нью-Йорка. И президент стал склоняться к мысли о нанесении массированного воздушного удара по ним. На этом настаивало большинство его советников и военные.

Беседуя с ним в этот день, советский министр иностранных дел Громыко, прибывший на очередную сессию Генеральной ассамблеи ООН, обратил его внимание на то, что политика американской администрации в отношении Кубы чревата опасными последствиями:

— В США раздаются призывы к прямой агрессии против этой страны. Такой путь может привести к тяжелым последствиям для всего человечества.

— Нынешний режим на Кубе не подходит США, и было бы лучше, если бы там существовало другое правительство, — признал Кеннеди.

— СССР, — ответил Громыко, — великая держава, и он не будет просто зрителем, когда возникнет угроза развязывания большой войны в связи ли с вопросом о Кубе или в связи с положением в каком-либо районе мира.

— У моей администрации нет планов нападения на Кубу, и Советский Союз может исходить из того, что никакой угрозы Кубе не существует, — заверил Кеннеди.

Но не отрицал, что кубинский вопрос стал действительно серьезным:

— Неизвестно, чем все это может кончиться.

И стал пространно рассуждать о размещаемом на Кубе советском «наступательном оружии». Слово «ракеты» он не употреблял. Громыко отвечал:

— Характер оружия зависит от цели, которая преследуется политикой. Ведь у Кубы нет никаких агрессивных планов в отношении США. О каком же «наступательном оружии» может идти речь?^{1255}

Беседа изобиловала резкими поворотами, изломами. Президент нервничал, хотя внешне старался этого не показывать. Его поведение отражало противоречивое и взвинченное настроение в руководящих кругах США^{1256}.

22 октября Дж. Кеннеди подписал директиву о введении морского карантина вокруг Кубы. Американский военно-морской флот получил приказ с 14 часов 24 октября останавливать и подвергать досмотру все плывущие туда корабли, не пропуская те из них, на борту которых будет находиться оружие наступательного характера^{1257}. Карантин осуществляли 180 американских военных кораблей. Во Флориде были развернуты 6 дивизий. Дополнительные войска перебрасывались на военную базу Гуантанамо. В состояние повышенной боевой готовности приводились американские войска во всем мире. В соответствии с полученными секретными приказами изменили свои курсы атомные подводные лодки с ракетами «Полярис» на борту.

В 19 часов того же дня по вашингтонскому времени (в Москве уже близилось утро 23 октября) Кеннеди обратился по радио и телевидению к нации, предупредив ее об опасности, которую представляют советские ракеты на Кубе. Объявив о предстоящем карантине этого островного государства, он сказал:

— Это лишь первый шаг. Пентагон получил приказ к проведению дальнейших мер.

Заявил он и о том, что будет рассматривать любой пуск ракеты с ядерной боеголовкой оттуда как удар Советского Союза, требующий немедленного возмездия со стороны Соединенных Штатов.

Эта 20-минутная речь повергла Америку и все западные страны в состояние нервного ожидания. И советских руководителей тоже. Они не предвидели столь внезапной и резкой реакции США, и у них не было запасного сценария на такой случай. Им важно было знать, являются ли все действия американцев блефом или же они действительно готовятся нанести удар по Кубе и по советским ракетным установкам там. Первое ознакомление собравшихся той ночью в Кремле членов и кандидатов в члены Президиума ЦК, а также секретарей ЦК и начальников силовых ведомств с содержанием выступления американского президента вызвало скорее облегчение, чем тревогу. Угроза морского карантина была воспринята как что-то неопределенное. Во всяком случае, речь как будто не шла о прямой угрозе удара по Кубе.

— Ну что ж, видимо, можно считать, что мы спасли Кубу! — воскликнул даже Хрущев^{1258}.

Как выяснилось вскоре, вывод этот был сделан преждевременно. Определенную напряженность уже внесло известие, что министр обороны США Р. Макнамара заявил, что американские вооруженные силы не остановятся перед потоплением судов, которые на подходе к Кубе откажутся подвергаться досмотру^{1259}.

На том же заседании Президиума ЦК КПСС Хрущев сформулировал основные положения ответа на выступление Кеннеди. Оно должно было принять форму заявления советского правительства. МИДу в лице заместителя министра В.В. Кузнецова (Громыко все еще находился на сессии Генеральной Ассамблеи ООН в Нью-Йорке) поручили представить на следующий день окончательный вариант. В конце заседания Хрущев рекомендовал его участникам не разъезжаться по домам, а переночевать здесь, в Кремле:

— Иностранные корреспонденты, безусловно, следят за нашей реакцией на выступление Кеннеди. Так пусть у них не сложится впечатление, будто мы проводим время в ночных бдениях.

Сам он провел ту ночь на диване в небольшой комнате отдыха рядом со своим кабинетом^{1260}.

На следующий день, 23 октября, подготовленный МИДом ответ был утвержден Президиумом ЦК и предан в печать, а В.В. Кузнецов принял американского посла Ф. Колера и вручил ему этот ответ. Он был выдержан в весьма резких выражениях и начисто отвергал все требования Кеннеди. Понимая, что за океаном следят за каждым их шагом, советские руководители вели себя внешне спокойно. Хрущев присутствовал на обеде в честь румынского лидера Г. Георгиу-Дежа, а вечером был с ним в Большом театре на опере «Борис Годунов»^{1261}.

Было также решено опубликовать сообщение, что советское правительство заслушало в Кремле министра обороны Малиновского о проведенных мерах по повышению боеготовности в вооруженных силах СССР (задержать увольнение из советской армии старших возрастов, проходящих срочную службу в ракетных войсках стратегического назначения, в войсках противовоздушной обороны и в подводном флоте; прекратить отпуска всему личному составу; повысить боеготовность и бдительность во всех войсках)^{1262}, а также, что главком объединенных вооруженных сил Организации Варшавского договора маршал А.А. Тречко созвал офицеров — представителей армий ОВД и дал указания о проведении ряда мер по повышению их боевой готовности^{1263}.

В Москве и других городах СССР начались митинги протеста против морской блокады Кубы^{1264}. В следующие три дня газеты публиковали фотографии участников этих митингов с плакатами «Руки прочь от Кубы!»^{1265}. На одной из них, между прочим, ясно различимая озабоченность на лицах работниц Трехгорной мануфактуры^{1266}. Поэт Е. Евтушенко написал и затем опубликовал в «Правде» стихотворное «Письмо Америке», в котором изрекались и такие сентенции: «Ты оскорбила не одних кубинцев, / показывая с чванностью на флот / Ты разные народы оскорбила, /ив том числе свой собственный народ»^{1267}.

Поздно вечером 23 октября в советское посольство в Вашингтоне пришел «поговорить по душам» брат президента и министр юстиции Роберт Кеннеди. Разговор получился долгим и тяжелым. Посетитель сетовал на обман президента советским руководством, а посол Добрынин, не будучи ориентирован Москвой, даже не имел права признать наличие советских ракет на Кубе. Прощаясь, уже перед уходом, гость как бы мимоходом спросил, какие указания имеются у капитанов советских судов, идущих на Кубу. Посол ответил:

— Насколько мне известно, отданный ранее приказ не подчиняться незаконным требованиям об остановке и обыске в открытом море, как нарушающим международные нормы свободы судоходства, не отменен.

Р. Кеннеди, махнув рукой, сказал:

— Не знаю, чем все это кончится, ибо мы намерены останавливать ваши суда.

— Но это будет актом войны, — предупредил Добрынин. Ответа не последовало^{1268}.

На тут же отправленную в Москву телеграмму с отчетом об этом визите никакой реакции не последовало. Отсутствие каких-либо указаний или хотя бы ориентировок из Москвы В.В. Кузнецов позже объяснял тем, что там царила растерянность, лишь прикрываемая бравыми публичными заявлениями Хрущева и составленными в таком же тоне первыми двумя его письмами к Кеннеди. Мало того, «с самого начала кризиса у советского руководства возник и с каждым часом нарастал страх перед возможным дальнейшим развитием событий»^{1269}.

23-го же числа президент Кеннеди направил в Москву второе письмо, в котором выражал надежду, что Хрущев немедленно даст указание советским судам соблюдать условия объявленного им карантина. В МИД СССР этот текст был передан утром 24 октября^{1270}.

А Хрущев продолжал появляться на публике. 24 октября он принял президента американской корпорации «Вестингауз электрик интернейшнл» В.Э. Нокса. Одновременно был опубликован и его ответ 89-летнему британскому философу Б. Расселу: «Мы сделаем все возможное, чтобы не допустить… катастрофы. Но надо иметь в виду, что наших усилий может оказаться недостаточно… Советское правительство считает, что правительство США должно проявить сдержанность и приостановить реализацию своих пиратских угроз, чреватых самыми серьезными последствиями»^{1271}. 24 октября вся Америка следила за радио- и телевизионными сообщениями о том, как советский танкер, сопровождаемый американскими эсминцами и самолетами, приближался к черте, за которой он должен быть задержан, как он, не останавливаясь, пересек ее и направился в том же сопровождении дальше. В дальнейшем советские суда уже не испытывали судьбу и больше уже не приближались к линии карантина^{1272}. Хрущев, не желая идти на дальнейший риск, отдал приказ советским судам остановиться на линии блокады, а некоторым даже повернуть назад. Исходил он при этом из двух соображений: нельзя было допускать того, чтобы военная техника на этих судах попала в руки американцев; и надо было послать им сигнал, что СССР не намерен идти на конфронтацию с США^{1273}.

В послании же, отправленном к Кеннеди, он назвал действия США «чистейшим бандитизмом», «безумием выродившегося империализма», угрожал, что СССР не будет считаться с блокадой и сумеет защитить свои права. Решительно протестуя против блокады Кубы и других военных мероприятий США, советское руководство предложило немедленно созвать Совет безопасности ООН. Оно продолжало отрицать наличие наступательного оружия на Кубе, утверждая, что там находится только такое оружие, которое необходимо для самообороны^{1274}.

Миротворческие усилия были предприняты и Организацией Объединенных Наций. 24 октября генеральный секретарь ООН У Тан предложил приостановить на две-три недели все перевозки оружия на Кубу и карантинные меры в отношении этих перевозок^{1275}.

Утром 25 октября, получив ответ Кеннеди, Хрущев понял из него, что американский президент не отступит от требования «восстановить существовавшее ранее положение», и поручил готовить новое письмо, в коем допускалась бы возможность вывода ракет с Кубы или их уничтожения там при условии, что США возьмут два обязательства: не нападать на Кубу и удалить свои ракеты из Турции и Италии. Проект такого письма был подготовлен и представлен Хрущеву^{1276}.

К концу дня 25 октября в Москву стали поступать сообщения по линии спецслужб, нагнавшие на Хрущева и его коллег еще больше страха. В одном из них, из Вашингтона, например, говорилось о случайно подслушанном разговоре двух известных американских журналистов, из которого явствовало, что в Белом доме уже принято решение о вторжении на Кубу «сегодня или завтра ночью»^{1277}. Был перехвачен и текст переданного накануне приказа о переводе Стратегического воздушного командования США в полную боевую готовность, включая готовность к применению ядерного оружия^{1278}.

Дал на это согласие Кеннеди. На заседании Совета безопасности ООН американский представитель Э. Стивенсон, зачитав ответ президента, приветствовал заявленное Хрущевым в ответе Б. Расселу стремление не допустить катастрофы, но подверг сомнению его утверждение о том, что на Кубе нет наступательного оружия. Советский представитель В.А. Зорин, как писали затем советские газеты, потребовал от него представить «неопровержимые факты». И тогда Стивенсон взял слово вторично, и «по его команде в зале выставили “фальшивки Центрального разведывательного управления США”», а сам он, «как попугай, по бумажке зачитал сфабрикованные американской разведкой пояснения». Зорин напомнил ему, что он уже демонстрировал в ООН «фотофальшивки», разоблаченные потом американской печатью^{1279}.

— Какова же цена этим «фотографиям»? Кто раз соврал, в другой раз ему не поверят. Я был более высокого мнения о вас лично, но к сожалению я ошибался^{1280}.

А Москва была охвачена тревогой и страхом. В Президиуме ЦК были готовы к тому, что роковое сообщение с Кубы может поступить в любую минуту. Поэтому, получив сообщение об очередной встрече Добрынина с Р. Кеннеди и убедившись, что действия американцев не являются блефом и что мир стоит на краю пропасти, Хрущев склонился к тому, чтобы ответить положительно, причем немедленно. Как выразился потом В.В. Кузнецов, Хрущев «наклал в штаны» и в первой половине дня 26 октября сам продиктовал «примирительное» письмо, в котором опускалось требование вывести американские войска из Турции и Италии.

— Главное, — сказал он, — это предотвратить вторжение на Кубу, а к Турции можно будет вернуться потом^{1281}.

Сам Кузнецов во время одного из разговоров с Хрущевым выдвинул, правда в осторожной форме предложение противопоставить американскому нажиму в Карибском море давление на Западный Берлин. Хотя он и не уточнил, что имеет под этим в виду, реакция последовала довольно резкая, если даже не бурная.

— Обойдемся без такого рода советов, — на повышенных тонах заявил Хрущев. — Нам бы выпутаться из одной авантюры, а вы предлагаете влезть в другую^{1282}.

Но кто был автором этой авантюры? Все знали, но помалкивали.

Около 5 часов пополудни 26 октября вернувшийся в Москву из Нью-Йорка Громыко препроводил американскому послу в Москве Ф. Колеру это «примирительное» послание, в котором впервые, хотя и несколько витиевато, но все же в достаточно ясной форме выражалась готовность уничтожить или удалить ракеты с Кубы, если американцы дадут заверения о ненападении на нее и отзовут флот. «Это сразу все изменит… Тогда будет стоять иначе и вопрос об уничтожении не только оружия, которое вы называете наступательным, но и всякого другого… Тогда и отпадет необходимость в пребывании на Кубе наших специалистов». Эти формулировки, при всей эмоциональности и сумбурности письма, вызвали в Белом доме вздох облегчения. Они вполне резонно были истолкованы так, что у Хрущева нервы не выдержали и он пошел на попятную. С точки зрения Корниенко, Рубикон был перейден: «Впереди оставался только торг о конкретных условиях вывода ракет»^{1283}.

Между тем еще в середине дня на стол руководства МИДа поступило от советского посла в Вашингтоне сообщение о том, что решимость американской администрации «покончить с Кастро» вовсе не означает решение начать вторжение «сегодня-завтра». Но хотя информация, по словам Кузнецова, была воспринята с некоторым облегчением, передокладывать сейчас же ее Хрущеву с целью задержать его послание не стали. Ведь информация о приведении вооруженных сил США в состояние боевой готовности оставалась в силе и сохраняла свое зловещее значение^{1284}.

В то же время, продолжая демонстрировать публичное спокойствие, вечером 26 октября Хрущев вместе с Брежневым, Козловым, Косыгиным, Полянским и Шверником присутствовал на концерте кубинского оркестра «Бокукос» в зале им. Чайковского^{1285}.

В субботу утром 27 октября Хрущев направил Кеннеди еще одно послание. Он снова просил Кеннеди проявить сдержанность, ибо, «если разразится война, то остановить ее будет не в нашей власти». И уже не отрицал, что на Кубе имеются советские ракеты. Но раз уж они туда доставлены, полагал он, то и американская блокада не имеет смысла, тем более что они там находятся под контролем советских офицеров и не будут использованы для нападения на США. «В этом отношении вы можете быть спокойны. Мы находимся в здравом уме и прекрасно понимаем, что если нападем на вас, вы ответите нам тем же… Как же мы можем допустить, чтобы произошли те несуразные действия, которые вы нам приписываете? Только сумасшедшие могут так поступать или самоубийцы, желающие и сами погибнуть и весь мир перед тем уничтожить». Хрущев предлагал снять блокаду и дать обязательство не вторгаться на Кубу. В этом случае СССР заберет и уничтожит доставленное туда ракетное оружие. Он убеждал Кеннеди: «Мы с вами не должньГтянуть за концы каната, на котором вы завязали узел войны, потому что, чем крепче мы будем тянуть, тем сильнее стянется узел, и придет время, когда узел будет так туго стянут, что даже тот, кто завязал его, не в силах будет развязать… Давайте не только перестанем тянуть за концы каната, но примем меры к тому, чтобы узел развязать. Мы к этому готовы»^{1286}. Новым здесь было только пожелание того, что «США со своей стороны, учитывая беспокойство и озабоченность со стороны Советского государства, вывезут свои аналогичные средства из Турции». В конце послания содержалось предложение провести в течение 2-3 недель переговоры по всему комплексу возникших проблем^{1287}. И, повторяем, чтобы не терять времени, Хрущев велел отправить это второе послание в Вашингтон открытым текстом по радио.

В ответном послании Хрущеву, озвученном в тот же день в Белом доме, признавая, что «события приблизились к такому положению, когда они могли выйти из-под контроля», Кеннеди приветствовал шаг советской стороны, назвав его «важным вкладом в дело обеспечения мира». Он заявлял о готовности США снять карантин и дать обещание не нападать на Кубу, если Советы под наблюдением ООН уберут наступательное оружие оттуда. И в любом случае он требовал немедленно прекратить все работы по установке там ракет^{1288}.

Но в конце того же дня, 27 октября, Кеннеди принял два важных решения, о которых был осведомлен только узкий круг лиц. Первое — поручить брату Роберту достигнуть конфиденциальной договоренности (arrangement) о выводе ракет из Турции. Второе — поручить госсекретарю Д. Раску предпринять подготовительный шаг (на случай, если Москва не удовлетворится конфиденциальной договоренностью) открытой договоренности с помощью генерального секретаря ООН У Тана^{1289}.

Однако вечером того же дня все могло провалиться в тартарары. Американский самолет-разведчик У-2 вторгся в воздушное пространство СССР в районе Чукотки. Как оказалось, это было сделано непреднамеренно — это знали в Вашингтоне, но не знали в Москве и вполне могли расценить как признак враждебных намерений. Узнав об этом инциденте, Макнамара побледнел как полотно и вскрикнул:

— Это означает войну!

Кеннеди, правда, проявил большее хладнокровие, сказав с досадой:

— Всегда найдется какой-нибудь сукин сын, до которого не дошло нужного слова^{1290}.

Другой разведывательный самолет У-2, летевший на высоте свыше 20 километров, в 10 часов 21 минуту был сбит над Кубой^{1291}. Известие об этом вызвало в Америке панику. Через южную границу в Мексику хлынула лавина беженцев: вереницы машин с прицепными домиками нескончаемо вились по горным дорогам Техаса, Нью-Мексико, Аризоны и Калифорнии. Кляня на чем свет стоит как «вероломных русских», так и своих «балбесов из Вашингтона», люди бежали от, казалось бы, неминуемой ядерной смерти^{1292}. А в Вашингтоне ошибочно предположили, что самолет сбит по приказу из Москвы. И не только военные, но и некоторые гражданские советники президента настоятельно рекомендовали «принять вызов» и разбомбить позиции ПВО на Кубе^{1293}.

Дело действительно могло принять плохой оборот. Узнав о гибели американского летчика, Кеннеди приказал увеличить в несколько раз число самолетов, патрулировавших остров^{1294}.

Суббота 27 октября была потом названа американцами «черной субботой». В беседе с Добрыниным поздно вечером Р. Кеннеди говорил:

— Кубинский кризис продолжает углубляться. Президент полон решимости избавиться от советских баз на Кубе — вплоть до их бомбардировки. Но вы, несомненно, ответите нам тем же где-то в Европе. Начнется самая настоящая война, в которой погибнут миллионы, прежде всего американцев и русских. Мы хотим избежать этого во что бы то ни стало. Однако промедление с нахождением выхода из кризиса связано с большим риском, тем более, что у нас много неразумных голов среди генералов (да и не только среди них), которые так и рвутся «подраться».

Подходящей базой для урегулирования всего кризиса, по его словам, могли бы явиться вчерашнее письмо Хрущева и сегодняшний ответ президента.

— Главное для нас — получить как можно скорее от вас согласие на прекращение работ по возведению ракетных баз на Кубе и на международный контроль над ними. В обмен американская администрация готова отменить карантин и дать заверения, что никакого вторжения на Кубу не будет.

— А как быть в отношении ваших баз в Турции? — спросил Добрынин.

— Президент не видит непреодолимых трудностей в решении и этого вопроса, — последовал четкий ответ. — Главная трудность для него — публичное обсуждение вопроса о Турции. Формально размещение ракет там было оформлено решением НАТО. Объявить сейчас в одностороннем порядке об их закрытии — значит ударить по позициям США, как лидера этого-союза, так и по всей его структуре. С учетом процедуры, существующей в нем, на это потребуется 4-5 месяцев. Однако публично говорить сейчас о таких намерениях президент пока не может^{1295}.

Все это, конечно, не было обойдено вниманием в Москве.

Оба американских ответа — официальный (на письмо Хрущева от 26-го числа) и неофициальный (на письмо от 27-го) в Москве были получены уже утром 28 октября.

Президиум ЦК КПСС заседал в те дни непрерывно. Демонстрируя спокойность и размеренность жизни политической элиты, отсутствие какой-либо чрезвычайности и нервозности, утреннее заседание 28 октября было перенесено за город, в Ново-Огарево. Ведь это было воскресенье, и негоже было демонстрировать американским журналистам, что в Кремле окна светятся всю ночь и в выходные^{1296}. На деле же все собравшиеся с самого начала находились в состоянии «достаточно высокой наэлектризованности». Высказывался практически один Хрущев, отдельные реплики подавали Микоян и Громыко. «Другие предпочитали помалкивать, как бы давая понять: сам нас втянул в эту историю, сам теперь и расхлебывай»^{1297}.

В конце концов утором 28-го было принято окончательное решение: принять предложение Кеннеди. И Громыко, не дожидаясь даже, пока будет готов полный текст ответного послания, телеграфировал Добрынину с просьбой срочно связаться с Р. Кеннеди и передать ему следующий ответ Хрущева: «Соображения, которые Р, Кеннеди высказал по поручению президента, находят понимание в Москве. Сегодня же по радио будет дан ответ на послание президента от 27 октября, и этот ответ будет самый положительный. Главное, что беспокоит президента — а именно вопрос о демонтаже ракетных баз на Кубе под международным контролем, — не встречает возражений»^{1298}. В Вашингтоне эта телеграмма была получена в 8 часов утра по местному времени или в 4 часа дня по московскому. Прочтя ее, Добрынин почувствовал большое облегчение: «Стало ясно, что наиболее критический момент кризиса благополучно пройден. Можно было вздохнуть более спокойно».

— Это — большое облегчение, — непроизвольно вырвалось и у Р. Кеннеди^{1299}.

Тем временем текст обещанного обращения Хрущева в большой спешке был направлен на радио (и в 17. 00 стал транслироваться) и одновременно в американское посольство^{1300}.

В этом письме Хрущев заявлял: «Я отношусь с пониманием к вашей тревоге и тревоге народа США в связи с тем, что оружие, которое вы называете наступательным, действительно является грозным оружием. И вы, и мы понимаем, что это за оружие». И уж коль скоро США обещают не совершать нападения на Кубу, то и мотивы, побудившие СССР поставить Кубе новое оружие, отпадают. Поэтому советское правительство отдает распоряжение о демонтаже, упаковке и возвращении в СССР всего этого оружия^{1301}.

Спешка была такая, что согласия кубинцев спросить не успели. Кастро узнал об этом не от самого Хрущева, а из передачи Московского радио и был страшно разгневан.

Итак, в воскресенье 28 октября самая острая стадия, самая опасная фаза кризиса завершилась. Вечером в этот день в Вашингтоне выступал симфонический оркестр Ленинградской филармонии под управлением Е.А. Мравинского. И работники советского посольства во главе с Добрыниным, как и кое-кто из их американских коллег — членов «пожарной команды по тушению кризиса», смогли уже позволить себе удовольствие присутствовать на этом концерте^{1302}.

Окончательное урегулирование заняло еще 3-4 недели.

Мирному разрешению конфликта способствовало осознание сторонами тех катастрофических последствий, которыми он мог бы обернуться для каждой из них, если бы они вовремя не остановились. Как признавал позже американский министр обороны Р. Макнамара, несмотря на многократное преимущество США над СССР по числу стратегических ядерных боезарядов (примерно 5000 против 300, то есть 17 к 1), известный ядерный паритет между ними тогда уже существовал, и «одно понимание того, что, хотя, подобный удар и разрушит Советский Союз, но ведь десятки его ракет уцелеют и полетят на Соединенные Штаты, удержало нас даже от рассмотрения возможности ядерного нападения на СССР»^{1303}.

И такого рода опасения не были беспочвенными. В ходе исследований, проведенных в 1980 г. под эгидой ООН, был смоделирован конфликт, в котором с обеих сторон против военных целей противникам ход было пущено 1700 ядерных зарядов, в результате немедленно погибли бы 400 тысяч человек военного персонала и 5-6 млн. человек гражданского населения. К тому же еще не менее 1 млн. человек были бы поражены радиацией. Может быть не с такой дотошностью, но о масштабах подобной катастрофы обе стороны определенное представление имели. Так что можно с достаточной уверенностью утверждать, что война в их планы не входила, но возможность атаки как последнего аргумента нельзя было отвергать.

В Советском Союзе тревожные настроения из-за угрозы ядерной войны не достигли таких масштабов, как в Соединенных Штатах. Наша общественность была в меньшей степени посвящена в курс событий.

Как показывают данные опроса, проведенного силами МПУ, о взаимных дипломатических обвинениях Москвы и Вашингтона осенью 1962 г. знали многие, но о причинах введения американцами морского карантина Кубы — всего-навсего 5% опрошенных в 1998 г. и 9% опрошенных в 1999 г.

Мог кое о чем догадываться И.Ф. Пыков, офицер-техник из военного гарнизона Кубинка-1, который еще до десанта на Плайя-Хирон готовил кубинских летчиков к боям, имея чехословацкий паспорт на имя Хуана Петелько^{1304}. «Были утечки» (информации?), признавала К.М. Ежова, рабочая завода № 67 в Москве^{1305}. Был в курсе событий офицер КГБ в ГДР А.И. Носков. Рабочему завода № 30 А.И. Кирьянову была известна и причина морской блокады Кубы — отказ Хрущева признать присутствие там советских ракет и убрать их оттуда. Знал все из радиопередач Би-Би-Си шофер МИДа Г.В. Алексеев. Инженер Ромненского машиностроительного завода Л.Ю. Бронштейн утверждает, будто знал, что из расположенной неподалеку ракетной базы много ракет было вывезено на Кубу. Офицеру инженерно-авиационной службы Северного флота А.Т. Щепкину было известно по слухам, что «СССР разместил на Кубе свои ракеты и что их обнаружил там американский самолет У-2». По его мнению, Хрущев поступил не очень-то умно: с одной стороны, «мы показали силу», а с другой, — «своими действиями поставили мир на грань войны». Хотя очень мало было известно П.С. Окладникову, водителю из подмосковного города Железнодорожный, но все же он «слышал что-то о ракетах»^{1306}. «Америка — великая страна, а мы у нее под носом поставили свои ракеты с атомными боезарядами», — говорил А.И. Митяев, инженер ОРГ «Алмаз» в Москве^{1307}. «Не надо Хрущеву обострять отношения», — думал рабочий Загорского оптико-механического завода А.Г. Андриенко^{1308}. Офицер ПВО Э.В. Живило остро ощущал полеты американских самолетов в советском воздушном пространстве и думал: «Если не пощекотать им селезенку, то нам еще хуже будет. Надеялись, что балансирование на грани удастся»^{1309}.

Не одобряла помощь Кубе колхозница Н.Г. Краснощекова из деревни Ведянцы в Козловском районе Мордовии: «Зачем вводить туда ракеты? И вообще зачем тратить на эти ракеты и Кубу столько денег, когда деньги нужны на собственные нужды?»^{1310}. «Виноват авантюрист Хрущев», — думал офицер М.Г. Филиппов из Ельца^{1311}. Считала виноватым СССР его жена учительница В.В. Филиппова^{1312}.

Не знали, в чем дело, не вникали в подробности или не обратили внимания соответственно 26,5 и 31% опрошенных.

Из газеты «Правда» черпал сведения о развитии событий А.Э. Шинкаренко, офицер из Семипалатинска-21 (ядерного испытательного полигона)^{1313}. «Мало об этом говорили, не освещали», — вспоминает М.Н. Лепинко, радиотехник из Военно-морской академии им. Крылова в Ленинграде^{1314}. Знали только то, что сообщалось в газетах и по радио, секретарь сельского совета в Дубровицах под Подольском 3. Н. Нифонтова, сигнальщица Н.А. Белая с железнодорожной станции Терны в Днепропетровской области, рабочая Звениговской районной типографии в Марийской АССР Ф.И. Артемьева, учительница московской средней школы № 53 Г.С. Лукашенко. Сетовал на скупость освещения событий, связанных с угрозой досмотра наших кораблей, идущих на Кубу, шофер Совмина РСФСР С.П. Воблов. Мало что было известно не только из политинформаций, но и от знакомых военных техслужащему обувной фабрики в поселке Северный Талдомского района Т.Е. Бухтеревой. «Простому народу не было ничего известно», — утверждала продавщица из поселка Октябрьский Люберецкого района Б.Н. Этина^{1315}.

За газетой некогда было следить А.Н. Николаевской, медсестре из детских яслей Водздравотдела в Икше Дмитровского района^{1316}. Не очень интересовалась этим В.Г. Тишкова из центральной научной библиотеки ВАСХНиЛ^{1317}. Политикой не интересовалась московская домохозяйка А.А. Гумилевская^{1318}.

Практически ничего не знала, но «болела за Кубу» и «политику правительства одобряла» продавщица из подмосковной Фирсановки Н.В. Овсянникова. Была возмущена тем, что «американцы обвиняют нас несправедливо», шлифовщица с завода «Фрезер» Н.В. Подколзина. Была довольна тем, что «Хрущев смог урезонить США», — нормировщица 22-й дистанции пути на железнодорожной станции Чаплыгин в Липецкой области А.А. Орлова. Была «довольна, что Хрущев не идет на поклон, защищает Кубу, не предает друзей», официантка одного из московских кафе Н.Н. Сныткова. М.И. Исковой, работавшей в в/ч Щелково-3, было известно только то, что «американцы всячески стараются задушить революцию на Кубе». Стюардессе международных линий Аэрофлота Л.В. Кузнецовой было известно, что «США хотят оккупировать Кубу». В «распространении американского, то есть капиталистического влияния на весь мир» видел первопричину кризиса сотрудник узла связи в Долинске на Сахалине В.А. Куприн. «Нам, военным, — вспоминал В.В. Деев, — представляли американцев как зверей». И тогда и сейчас виной всему был «американский фашизм, перенявший у Гитлера идею мирового господства», убежден военпред на Московском автозаводе им. Лихачева Е.Д. Монюшко. «Молодежь была на стороне Кубы и осуждала Америку», — свидетельствовала 18-летняя работница предприятия п/я 565 М.А. Харитонова. «Мы считали Кубу своей частью», — признавалась Г.В. Свердлова из Минска^{1319}.

Не знали вообще о таком международном кризисе 8% опрошенных. Ничего не слышала 3. Г. Евграфова, работница Измайловской прядильно-ткацкой фабрики в Москве^{1320}. «Не слышали», — утверждает А.А. Гаранина из деревни Дерюзино (колхоз «Заря») около Загорска^{1321}, Жила «в глуши» колхозная доярка Р.А. Сиухина из села Димитрове в Новокузнецком районе Кемеровской области^{1322}. «Не тем жили», по словам 24-летней медицинской сестры из Ярославля 3. С. Сергачевой: «Внешние вопросы не очень интересовали, да и не разбиралась особо»^{1323}.

Не помнят или помнят смутно еще 10 опрошенных.

Соответственно 38,5 и 52,5% опрошенных ощущали тогда, что мир находится на грани новой, третьей мировой войны.

Всегда «боялась войны с Америкой» К.С. Белкина, рабочая Долгопрудненского механического завода^{1324}. Везде обсуждалась эта тема, вспоминал рабочий МЗМА С.И. Виктюк: «Все боялись, что США развяжут ядерный конфликт»^{1325}. Боялись, что начнется война, но и испытывали гордость за помощь Кубе, по словам Н.П. Живулиной, учительницы из Можайска^{1326}. Войны боялись и по словам рабочей Московского электрозавода им, Куйбышева Л.П. Агеевой, «но знали, что если она начнется, то американцам больше достанется»^{1327}. Боялась, что «Америка пойдет на СССР войной», рабочая станции Черкизово Московской Окружной железной дороги А.С. Белякова^{1328}. Слово «боялись» употребили еще 11 респондентов 1998 г.^{1329}

«Всю ночь слушали радио», — вспоминает студентка Ярославского пединститута Р.Г. Мелихова, жених которой заканчивал тогда военное училище^{1330}. «Все ждали: вот-вот война», — утверждает колхозный механизатор В.А. Егоров из села Мишенка в Гжатском районе Смоленской области^{1331}.

«В вооруженных силах была объявлена боевая готовность», и В.И. Пастушков, офицер одной из частей береговой артиллерии Балтийского флота, понимал, что «мир на грани войны»^{1332}. По тревоге подняли и посадили в танки (не на один день), а для поддержания боеготовности имитировали обстрел с вертолетов ту воинскую часть в ГДР, где тогда служил А.Г. Гришин^{1333}. На космодроме Тюратам (Байконур), свидетельствовал офицер В.М. Мензульский, «объявили повышенную боевую готовность на “семерках” и подготовили ядерные боеголовки»^{1334}. О том, что в военкоматах дежурили автобусы на случай мобилизации, а в совхозах и колхозах готовились неприкосновенные запасы питания и топлива, помнит зоотехник совхоза «Лермонтовский» в Пензенской области И.А. Емашов^{1335}. Проводил занятия по защите от оружия массового поражения в Онуфриевской школе Истринского района военрук А.А. Рыбаков, во время Великой Отечественной войны служивший в химических войсках^{1336}. Слесарю завода взрывчатых веществ в Краснозаводске запомнились учения «о ядерной опасности»,т. е. по гражданской обороне. Лекции по защите от атомного оружия читались и на Томилинской птицефабрике^{1337}.

«Сушили сухари, готовили бомбоубежище», — вспоминала инженер-строитель из Лыткарино Л, И. Олейник^{1338}. «Думали, что завтра дадут автоматы и пойдем на войну», — вспоминал рязанский землеустроитель А.С. Косткин^{1339}. Химик-технолог Л.В. Борзова с Красноярского машиностроительного завода (филиала КБ-1 Королева) вспоминает: «Была нервность, ведь были на грани войны. Слушали “Голос Америки” и узнавали о КБ-1 такие вещи, которые не знали даже мы, недавно там работавшие. А у нас было уже все для производства ракет. Ужесточили систему производства. Муж был военный: ждали аттестат»^{1340}.

На Симферопольской трикотажной фабрике, вспоминала контролер Е.П. Петрушенко, женщины на работе говорили: «Пусть договариваются. Ну их в баню! Лишь бы войны не было»^{1341}.

По словам московского инженера В.В. Мосолова, переживали и потому, что знали невоздержанность Хрущева^{1342}. «Нахальство и наглость Хрущева, натолкнувшись на стойкость Кеннеди, могли привести к ядерной войне», — полагал и сотрудник Внуковской таможни Ю.Н. Шубников^{1343}.

Не ощущали такой угрозы соответственно 18 и 17, 5% опрошенных.

«В то, что начнется война, никто не верил», — была убеждена нормировщица 22-й дистанции пути на станции Чаплыгин в Липецкой области А.А. Орлова. «Все это происходит слишком далеко», — полагал техник предприятия п/я 41 в Подольске А.Д. Арвачев, проживавший в селе Покровское. И потому ему казалось, что «нас это не коснется». Чувствовала «определенное напряжение», но не ощущала какой бы то ни было угрозы М.И. Гончарова из подмосковного поселка Костино. Была уверена, что войны не будет, колхозный бухгалтер 3. А. Яненкова из деревни Ключики в Спас-Деменском районе Смоленской области, ибо полагала, что «Хрущев пойдет на все, чтобы это было решено без кровопролития». Не ощущала и 47-летняя колхозница Е.А. Грибкова из деревни Городенки в Малоярославецком районе Калужской области и, может быть, поэтому была «за немедленную помощь Кубе»^{1344}. «Мы верили в нашу военную мощь и потому считали, что все закончится благополучно», — говорил инженер МЭИ А.В. Митрофанов. «Абсолютно был убежден, что американцы не той породы вояки, чтобы воевать за капиталистическую идею, за барыш», инженер ЦАГИ в Жуковском Е.Н. Дубинин^{1345}.

С удовлетворением восприняли, положительно расценили компромисс между Хрущевым и Кеннеди, позволивший двум сверхдержавам остановить эскалацию кризиса, соответственно 38,5 и 55,5% опрошенных.

«Компромисс между Хрущевым и Кеннеди все, в том числе и я, оценили положительно», — свидетельствовал офицер из Подмосковья И.В. Зотов. Чувство облегчения испытал рабочий завода текстильных машин в Климовске В.Ф. Поляков. С облегчением восприняла договоренность между Хрущевым и Кеннеди техник Томилинской птицефабрики А.М. Васильева и инженер Мосгорпроекта Л.А. Любешкина. «Хорошо, что все так закончилось», — говорил тракторист Р.В. Ванягин из совхоза «Коробовский» в Шатурском районе. «Возобладало благоразумие», — полагала учительница Т.П. Воронина из Константиновской школы в Загорском районе. Был рад, что нашли мирный выход, водитель из подмосковного города Железнодорожный П.С. Окладников. «Войны не хотел никто», — уверена рабочая Поронайского рыбокомбината на Сахалине Т.С. Зайцева^{1346}.

Одобрила компромисс, хотя ей было «жаль, что не помогли Кубе», колхозница Е.А. Грибкова из деревни Городенки в Малоярославецком районе. Указывая наверх, она говорила: «Им там видней». Была рада, что «проучили американцев», продавщица из Фирсановки Н.В. Овсянникова. Радовалась, что «устрашили американцев и они испугались», московская домохозяйка (жена писателя) В.П. Стрековская^{1347}.

«Хрущев проявил себя дипломатом», — хвалит его А.А. Табурина из Ивантеевки, работавшая медсестрой в институте им. Склифосовского^{1348}. «Мы не хотели опять войны и на Хрущева надеялись, вот он и не подвел», — вспоминала А.Т. Столярова, прораб-строитель из Можайска^{1349}. Восхищался Хрущевым офицер КГБ в ГДР А.И. Носков. Считала Хрущева молодцом работница жилищного управления в городе Лыткарино М.С. Ширкулова. «Хрущев молодец, не дал развязаться войне!» — говорил рабочий трамвайного депо им. Баумана В.А. Васильев. Отдавал должное Хрущеву и техник этого депо А.И. Харитонов: по его мнению, он «спас мир от катастрофы». В то, что «его действия спасли мир», верил и Е.В. Шишков, служивший тогда в армии. Преподаватель физики из Москвы Е.И. Прохорова заслугу Хрущева видела в том, что он «сумел США поставить на место, чего не сделал Ельцин во время Югославского кризиса». «Восхищались светлым умом Хрущева», — свидетельствовала санитарка из Овручской больницы в Белоруссии М.Ф. Сидорчук^{1350}.

Сотрудник Внуковской таможни Ю.Н. Шубников, напротив, полагал, что никакой заслуги тут Хрущева не было: «Никиту в ЦК убедили, что СССР проиграет войну, что лучше мир»^{1351}.

«Политическую мудрость проявили и Кеннеди и Хрущев» — считает М.А. Семенов, офицер из Раменского^{1352}. «Умные мужики», — говорила о Хрущеве и Кеннеди А.Н. Николаевская, медсестра из детских яслей водздравотдела в Икше Дмитровского района^{1353}. В.И. Пастушков, офицер одной из частей береговой артиллерии Балтийского флота, считал, что мир был сохранен благодаря Кеннеди, который оказался умнее Хрущева^{1354}. Полностью отнесла заслуги в пользу Кеннеди М.Г. Никольская из поселка Икша в Дмитровском районе^{1355}. Благодарен Кеннеди и Ануфриев Б. Г., строгальщик ВНИИ легких сплавов^{1356}. Хорошее отношение к Кеннеди (в отличие от Хрущева) было у инженера ВЭТИ им. Кржижановского Л.П. Смирновой^{1357}. Хорошее мнение о Кеннеди и мнение о Кубе как еще одном прихлебателе сложилось у учительницы биологии и химии В.В. Базаровой из города Таш-Кумыр в Киргизии^{1358}.

Не одобрило компромисс от 1 до 1,5% опрошенных.

«Кризис должен был закончиться нашей победой», — хотел бы инженер Московского завода “Красный Октябрь” В.В. Токарев^{1359}. «Можно было идти до конца», — считал Н.И. Юдашкин, рабочий завода «Серп и молот» в Москве, не веря, что США будут воевать^{1360}. «США нахальны, и нужно было договориться иначе об обеспечении безопасности СССР, Кубы и США, а Хрущев уступил, и все покатилось к распаду СССР», — рассуждает Л.С. Найда, тогда работавший в одном из номерных НИИ МО СССР^{1361}. Учителю из Реутово М.М. Панкратову казалось, что «вдоль наших границ у американцев есть все, чтобы напасть на нас». Поэтому он полагал, почему бы и нам не заиметь базы неподалеку от США? «Им нужно было не уступать». Вывоз советских ракет с Кубы, причем без каких-либо компенсаций показался слесарю завода ОКБ-2 О.В. Шефферу очень большой уступкой: «Хрущев показал свою слабость». «Мы могли тогда показать свою великую мощь», — чуть ли не с сожалением констатировал известный футболист-спартаковец Н.П. Симонян. «Мы считали, что Хрущев пошел на поводу у Америки», — делилась жена военного моряка А.П. Абрамова из Севастополя. Уступкой «с нечестивыми последствиями» назвал этот компромисс работник узла связи в Долинске на Сахалине В.А. Куприн. «Аферизм Хрущева закончился фактической капитуляцией и ухудшением отношений с Кастро», — таков был приговор бывшего военнослужащего, а после демобилизации — инженера Кореневского завода строительных материалов в Люберецком районе И.И. Назарова^{1362}.

Затруднились с ответом на этот вопрос 2-2,5% опрошенных.

Не коснулось, было не до того соответственно 4,5 и 2% опрошенных.

Хоть и много тогда об этом писали и говорили, «некогда было этим интересоваться» домохозяйке из Фирсановки С.Ф. Зубковой, находившейся на иждивении мужа-инвалида. «Слышал, но в подробности не вдарялся» рабочий санатория ВМФ под Солнечногорском Б.С. Егоров. «Это для верхов!» — говорила сотрудница Библиотеки иностранной литературы Э.Д. Абазадзе. «Все эти события пролетели как-то стремительно, мы тогда не осознавали их значимость, — вспоминал водитель В.А. Кусайко из автоколонны 1763 в Ногинске, — и только потом поняли, на гране чего мы были»^{1363}.

Плохо или ничего не знали об этом, не помнят, нет ответа или он не поддается адекватному толкованию у соответственно 23 и 17,5%.

Итак, около половины населения СССР, если верить данным этого опроса, ощущало тогда, что мир находится на грани новой, третьей мировой войны. Не ощущал такой угрозы лишь каждый шестой. Положительно расценили компромисс между Хрущевым и Кеннеди, позволивший двум сверхдержавам остановить эскалацию кризиса, почти половина опрошенных. Неодобрительно к нему отнеслись или сугубые патриоты с ярко выдержанным имперским мышлением, или те, кому застилала глаза ненависть к Хрущеву.

3.1.5. Разрыв с Китаем

С самого начала советское руководство во главе с Хрущевым многое сделало для того, чтобы укрепить и расширить дружеские, союзнические отношения с Китайской Народной Республикой, строить их на равноправной основе. Были устранены некоторые, как считали китайцы, «несправедливости», допущенные в отношении их при Сталине. После поездки Хрущева в Китай осенью 1954 г. и его бесед с Мао Цзэдуном в советско-китайских отношениях, как говорили в Пекине, наступила новая эпоха, отличавшаяся большой сердечностью, откровенностью, равноправием.

Потом был XX съезд КПСС. Компартия Китая на своем съезде в сентябре 1956 г. официально одобрила и поддержала все принятые там решения. Мало того, из ее устава было удалено положение о том, что она «во всей своей деятельности руководствуется идеями Мао Цзэдуна»^{1364}. Но сам Мао был очень недоволен тем, что Хрущев не согласовал с братскими партиями такую акцию, как разоблачение культа личности Сталина. Китайцы говорили, что Сталин принадлежит всему мировому коммунистическому движению, а не только Советскому Союзу. Считали они ошибочной и резкую форму, в которой это было сделано. Понять, что Хрущев, готовивший эту акцию в глубокой тайне, не мог рисковать, китайцы не могли.

Поскольку они не уставали подчеркивать «особые отношения» между Мао и Сталиным, разоблачение последнего их задело. Поэтому его портреты продолжали висеть повсюду, а его труды изучаться и цитироваться. В какой-то мере это делалось для того, чтобы подчеркнуть независимость позиции Пекина относительно Москвы, в том числе и в мировом комдвижении. Придумали и специальную формулу, согласно которой 70% дел Сталина хорошие, а 30% плохие. Эту формулу они потом стали применять и отношении Мао. Защищая Сталина, Мао защищал и себя, свой собственный культ.

Не стали устраивать китайцев и некоторые предложения Хрущева, направленные на укрепление сотрудничества, в том числе стратегического. Они подозревали, что, говоря об «общих интересах», он подразумевает в основном интересы советские. Тем более что определялись они в Москве. К тому же там иногда делались «совместные заявления» без согласования с Пекином. Несовместимыми с суверенитетом Китая, его национальным достоинством, панибратством на международном уровне воспринимались, например, предложение построить мощную советскую радиостанцию на территории КНР или посылка туда специалистов без запрашивания въездных виз, просто с командировочными удостоверениями.

— Получается, что мы вроде как еще одна советская республика, — говорили китайцы^{1365}.

Но и Мао Цзэдун допускал высказывания, которые ставили кремлевских руководителей в неудобное положение. Так, на международном совещании представителей компартий в Москве осенью 1957 г. он говорил:

— Если вспыхнет война, в крайнем случае погибнет половина человечества, а еще одна половина останется. Зато империализм будет стерт с лица земли, и весь мир социализируется^{1366}.

Кризис на Ближнем Востоке, разразившийся летом 1958 г., заставил Хрущева взять с собой министра обороны Малиновского и 31 июля прилететь в Пекин, где до 3 августа происходили его встречи с председателем ЦК КПК Мао Цзэдуном, премьером Госсовета Чжоу Эньлаем, министром обороны Пын Дэхуаем и министром иностранных дел Чень И.

Примерно в это время уже появились первые трещины в советско-китайских отношениях, и Хрущева это очень беспокоило, поэтому свою поездку в Пекин он использовал и для того, чтобы преодолеть некоторые разногласия, возникшие между двумя странами^{1367}. Мао Цзэдун, рассуждая о возможности и перспективах открытого вооруженного столкновения с империалистами, говорил, что бояться этого не следует, поскольку Китай и СССР могут выставить намного больше дивизий, чем США и их союзники. При этом он позволял себе критически подходить к советскому опыту в Великой Отечественной войне, утверждая, что Сталин воевал против Гитлера неумело:

— Надо было, не проливая крови, отойти за Урал и ждать, пока Англия и Америка не разгромят Германию.

Скептически относился он и к способности современной Америки вести глобальную атомную войну, называя ее «бумажным тигром». Хрущев с этим согласиться не мог, принимался излагать свои взгляды, но быстро выходил из себя, горячился, доставляя тем самым «кормчему» великое наслаждение^{1368}.

Речь зашла и о развернувшейся в предыдущем году в Китае кампании «Пусть расцветают все цветы! Пусть соперничают все ученые!». В ходе ее распространялись измышления о положении в СССР, высказывались претензии на советские территории и даже вывешивались плакаты «Надо свести счеты с СССР!». Мао не отрицал всего этого, но объяснял:

— Мы разрешили эту кампанию для того, чтобы увидеть, где ароматные цветы, а где ядовитые, а затем скосить ядовитые^{1369}.

Как было объявлено, стороны «в исключительной сердечности и теплоте обсудили и констатировали полное единство взглядов по актуальным и важным проблемам». К ним относились отношения между СССР и КНР, а также совместная борьба «за мирное разрешение международных проблем и защиты мира во всем мире». В результате «всестороннего обмена мнениями по ряду важнейших вопросов, встающих перед обеими сторонами в Европе и Азии в связи с современной международной обстановкой», была «достигнута полная договоренность относительно мероприятий, которые должны быть предприняты для борьбы против агрессии и для сохранения мира»^{1370}. Ни о каких подробностях этих мероприятий не сообщалось. Но суть их вскоре стала ясна.

23 августа артиллерия Народно-освободительной армии Китая обстреляла и повредила чанкайшистский корабль в районе прибрежного острова Цзиньмын. На следующий день попытка пройти к этому острову другого чанкайшистского военного корабля («Чжунцзыхуо») сопровождалась уже артиллерийской перестрелкой с той и другой стороны. Атакованный торпедными катерами «Чжунцзыхуо» вынужден был вернуться в море, а поврежденный накануне корабль был ими потоплен^{1371}. 25 августа 8 чанкайшистских реактивных самолетов бомбардировали артиллерийские позиции НОАК на островах Вэйтоу и Чжанчжоу, в воздушном бою один из них был сбит^{1372}. Так началось вооруженное противостояние в Тайваньском проливе, у прилегающего к провинции Фузцянь архипелага Пэнхулидао. 7-й (Тихоокеанский) флот США был приведен в боевую готовность^{1373}. На его усиление был направлен авианосец «Эссекс» с 80 самолетами из Средиземного моря^{1374}.

6 сентября Чжоу Эньлай заявил, что «никакая военная провокация США ни в коем случае не запугает китайский народ», а лишь «укрепит его решимость еще упорнее бороться до конца против американских агрессоров»^{1375}. В своем послании Эйзенхауэру от 7 сентября Хрущев предупредил, что нападение на КНР означает нападение на Советский Союз^{1376}. Для согласования этого послания с китайцами в Пекин инкогнито (то есть без объявления об этом в СМИ) летал министр иностранных дел А.А. Громыко. Общая тональность заявлений Мао Цзэдуна была такова, что уступок американцам делать не следует и надо действовать по принципу «острие против острия».

Правда, он признавал, что «США могут пойти на авантюру» и развязать войну против КНР:

— Китай должен считаться и считается с такою возможностью. Но капитулировать он не намерен! Если США и применят даже ядерное оружие, китайские армии станут отступать в глубь страны. И Советскому Союзу нет надобности давать американцам отпор на этой стадии. Лишь затем, когда американские армии окажутся в центральной части Китая, СССР сможет накрыть их всеми своими средствами^{1377}.

Из рассуждений Мао можно было сделать вывод, что он и не ставит задачу освободить прибрежные острова от гоминдановцев, а хочет лишь продемонстрировать, что не забыл о них и освободит, когда пожелает.

— Если американцы нанесут ядерный удар, мы отойдем снова в пещеры Яньаня и будем продолжать борьбу, которая в конечном счете закончится поражением империализма и победой социализма. А так как вся суша окажется зараженной радиоактивными осадками, столицу нового мира придется строить в центре Тихого океана, насыпав там большой остров.

— Что это за фантазия? — тихо спросил пораженный Громыко своего переводчика М.С. Капицу.

И услышал в ответ:

— Это — Мао Цзэдун в своей стихии. Не надо воспринимать подобное всерьез^{1378}.

Громыко был крайне удивлен не только «оригинальностью», но и «легкостью», с какой рисовалась будущая третья мировая война. И в соответствующей форме дал понять, что изложенный сценарий не может встретить положительного отношения у советского руководства.

— Я могу это сказать определенно^{1379}.

Однако Мао вовсе не шутил. Как стало известно уже после его смерти, им всерьез допускалась возможность развязывания новой мировой войны. Своему личному врачу он доверительно говорил:

— Чан Кайши хочет, чтобы США применили ядерную бомбу против нас. Пусть применяют. Посмотрим, что тогда скажет Хрущев^{1380}.

Всем этим заявлениям предшествовало расширенное заседание Политбюро ЦК КПК, на котором было решено призвать китайский народ уже в этом году удвоить выплавку стали. По всей стране, во всех провинциях и уездах начали воздвигать тысячи чугуноплавильных и железоделательных печей кустарного типа. «Большой скачок» сопровождался критикой советского опыта. Был выдвинут лозунг «Несколько лет упорного труда — 10 000 лет счастья!» И Мао Цзэдун, и Лю Шаоци, и Дэн Сяопин верили тогда, что за какие-нибудь три года смогут превратить свою страну в коммунистическое общество. Некоторые китайские руководители не без злорадства говорили:

— СССР топчется на месте, а мы вырываемся вперед и придем к коммунизму раньше^{1381}.

Тогда же стали критиковать советских специалистов, работавших в КНР, за «консерватизм, техническую отсталость и ретроградство». Критика эта не носила массового характера и не отличалась жесткостью. Порой это была и не критика, а недопонимание вследствие языкового барьера. Но информация о том, что «китайцы придираются», в Москву шла.

Весной 1959 г., после восстания в Тибете и бегстве далай-ламы в Индию, серьезно ухудшились отношения КНР с этой страной. Мао стал всячески поносить Неру. По его словам, это был «двурушник», «наполовину человек — наполовину черт, наполовину джентльмен — наполовину хулиган»^{1382}. 28 августа 1959 г. дело дошло до вооруженного столкновения на границе в Гималаях. Хрущев кипятился, его возмущал этот конфликт^{1383}.

Из Москвы в Пекин было направлено письмо с выражением «озабоченности». А чтобы «дать мировому общественному мнению правильное представление» о советской позиции и содействовать мирному урегулированию возникшего конфликта, опубликовано заявление ТАСС с выражением озабоченности по поводу инцидента и выражением уверенности в том, что правительства КНР и Индии «не допустят, чтобы на этом инциденте грели руки те силы, которые хотят не смягчения международной обстановки, а ее обострения», и что оба эти правительства «урегулируют возникшее недоразумение». Заявление это не удовлетворило ни одну из сторон. Индийцы нашли, что СССР не хочет нажать на своего союзника. Китайцы же обиделись. По их мнению, это заявление «показало всему миру неодинаковые позиции Китая и Советского Союза, чему буквально радуются и ликуют индийская буржуазия и англо-американский империализм». Они расценили этот шаг Москвы как политику «приспособленчества и уступок», которая может лишь способствовать «неистовству Неру»^{1384}. Поэтому в советском руководстве решили использовать поездку партийно-правительственной делегации на празднование 10-летия КНР для того, чтобы обсудить все эти вопросы.

Хрущев прилетел в Пекин 30 сентября. Его встречали председатель ЦК КПК Мао Цзэдун и с недавних пор председатель КНР Лю Шаоци. В отличие от того, что было пять лет назад, не было объятий и лобзаний, которые считались непременным атрибутом коммунистического братства, но как мерзость воспринимались китайцами^{1385}. Уже на аэродроме Хрущев заявил:

— Поездка в США и состоявшиеся там беседы были полезными. Они бесспорно должны привести к улучшению отношений между нашими странами и ослаблению международной напряженности. Надо все сделать для того, чтобы действительно расчистить атмосферу и создать условия для дружбы между народами^{1386}.

И в тот же день, на торжественном приеме в честь 10-летия КНР он снова обращал внимание своих хозяев на следующее:

— Когда я беседовал с президентом Эйзенхауэром, то у меня сложилось впечатление, что президент США, а его немало людей поддерживают, понимает необходимость смягчения международной напряженности.

А следующие его слова, произнесенные в контексте единства и могущества социалистического лагеря, имеющего такого союзника как национально-освободительное движение, можно было рассматривать и как своего рода полемику с воинственными призывами китайцев:

— Это, конечно, вовсе не значит, что если мы так сильны, то должны силой попробовать устойчивость капиталистической системы. Это было бы неправильно. Народы не поняли бы и никогда не поддержали тех, кто вздумал бы действовать таким образом^{1387}.

Утром 1 октября, перед военным парадом и демонстрацией, имела место «сердечная беседа» Хрущева и Мао Цзэдуна^{1388}. Она состоялась в резиденции последнего в Чжуннаньхае. Хрущев говорил о важности дружбы и сотрудничества между СССР и КНР, подчеркнув ответственность двух держав за обеспечение мира и предотвращение опасности ядерного столкновения. Мао согласился с наличием такой опасности и заметил:

— Именно поэтому Китаю нужно иметь ядерное оружие, но у нас его нет.

— СССР его имеет и готов защищать Китай как самого себя, — ответил Хрущев.

— Китай — великая суверенная страна, и ему самому надо обладать ядерными средствами, чтобы защитить себя в случае войны, — стоял на своем Мао. — Если СССР не склонен поделиться ядерным оружием, то пусть поможет технологией.

— Но производство ядерной бомбы обойдется вам чрезвычайно дорого и займет много времени, — продолжал разубеждать его советский лидер.

— Что ж, справимся собственными силами с американским бумажным тигром, — самоуверенно среагировал Мао.

Далее зашел разговор о культе личности Сталина. Мао высказал мнение, что решение XX съезда КПСС по этому вопросу вряд ли было обосновано в полной мере:

— Вы вправе решать ваши внутренние проблемы, но Сталин был вождем мирового революционного движения, в том числе — китайского. Такие проблемы следует решать не в одностороннем порядке, а совместно.

Хрущев оправдывался и при этом все более горячился. Мао же продолжал гнуть свою линию:

— Осуждение Сталина было поспешным и субъективным. Оно крайне осложнило обстановку в мировом коммунистическом движении и крайне затруднило отношения между нашими двумя партиями^{1389}.

2 октября состоялось еще одна беседа^{1390}. Хрущев информировал о своей поездке в США и встречах с Эйзенхауэром. Он подчеркнул, что среди американских политических деятелей ширятся настроения в пользу мирного урегулирования нерешенных спорных вопросов и что в настоящее время создаются вполне реальные возможности для дальнейших решительных шагов по пути укрепления мира. При этом он обратил внимание на необходимость избегать всего того, что может быть использовано реакционерами для того, чтобы снова вогнать мир в колею «холодной войны»^{1391}.

— Мы не совсем понимаем вашу внешнюю политику, в особенности в отношении к Индии и по вопросу о Тайване, — сказал он. — Мы стоим на позиции мирного разрешения спорных вопросов. Справедливые требования КНР в вопросе о Тайване нам ясны. И мы их поддерживаем. Но мы не можем согласиться с тем, чтобы из-за Тайваня разгорелась мировая война^{1392}.

В связи с этим советской стороной было высказано пожелание лучше информировать друг друга по важнейшим вопросам внешней политики.

— Нельзя считать нормальным такое положение, когда мы, союзники Китая, не знаем, что китайские товарищи предпримут завтра в области внешней политики. Ведь страны социалистического лагеря связаны между собой не только общностью идей и целей, но и союзническими обязательствами^{1393}.

Хозяева «болезненно» реагировали на эти замечания. Временами беседа принимала довольно острый характер. Дело дошло до того, что министр иностранных дел Чень И заявил:

— Ваша линия по отношению к Неру является приспособленческой!^{1394} Ведь он — агент империализма^{1395}.

Понятно, что этот выпад не остался без ответа. Хрущев возразил:

— У нас другое мнение. Неру — самый прогрессивный индийский политический деятель вне компартии. Он проводит нейтральную политику на международной арене. Индия в отличие от Пакистана не подписала никаких военных договоров с США. Если бы Неру ушел, то будьте уверены, к власти пришли бы реакционные, проамериканские силы. Поэтому зачем отталкивать Неру, ослаблять его позиции?

— Раз КНР и СССР социалистические страны, то вы должны были выступить на нашей стороне в конфликте с несоциалистическим государством, — повышая голос, твердил Чень И.

— Китай и Индия спорят из-за территорий, расположенных высоко в горах и с редким населением, — не соглашался с ним Хрущев. — Разве из-за таких пустынных гор можно проливать кровь?

И стал рассказывать, как Советский Союз урегулировал территориальные проблемы с Турцией и Ираном.

— Вы рассуждаете неверно, — не соглашался с ним Чень И. — Китаю нужны эти районы. Они были захвачены у нас, когда Индия была колонией. Мы будем бороться за них до конца^{1396}.

«Нервозно и обидчиво» воспринимали китайцы и другие критические замечания. В свою очередь Хрущев как издевательские воспринял замечания Чень И по поводу сделанных им в США заявлений о мирном сосуществовании, ответив на них грубостью, не подбирая слов^{1397}. Как он потом объяснял на пленуме ЦК КПСС, китайскому гладиатору дали «самую решительную отповедь»^{1398}.

А когда люди ругаются, они невольно теряют контроль над собой и порой начинают говорить самое сокровенное. В результате у Хрущева стал возникать вопрос, как Мао понимает мирное сосуществование, и вообще, считает ли он необходимым бороться за предотвращение войны, не склонен ли он рассматривать мирное сосуществование как временный тактический маневр? «Китайцы, — делился позже Суслов своими и, главное, Хрущева впечатлениями, — видимо, считают, что, поскольку силы мира и социализма превосходят силы войны, а в ближайшие 15-20 лет это превосходство станет решающим, необходимо лобовое наступление против капитализма путем прямого давления на него всеми средствами». А хозяева усиливали у гостей подобные впечатления, неоднократно и уверенно заявляя:

— США и другие империалистические страны не готовы в на-стоящее время к большой войне, и социалистическому лагерю это не-обходимо использовать^{1399}.

На лице у Мао Цзэдуна появилась маска. По воспоминаниям Громыко, «он просидел весь обед рядом со своим главным гостем — Хрущевым, сказав не более десятка протокольных слов. Мои усилия и в какой-то степени усилия… Чень И положения не исправили»^{1400}.

Несмотря на то, что беседа временами была «не совсем приятной», стороны нашли ее «необходимой и весьма полезной». Мало того, в конце беседы Мао посчитал необходимым заявить Хрущеву:

— Войны мы не хотим и будем мирными средствами решать Тайваньский вопрос, а конфликт с Индией урегулируем путем переговоров.

И заверил его:

— У КПК общая линия с КПСС и общие цели. Хрущев согласился:

— Наша дружба не должна омрачаться отдельными расхождениями по конкретным вопросам^{1401}.

4 октября 1959 г. советская партийно-правительственная делегация вылетела из Пекина на родину. Проводы ее, по воспоминаниям М.С. Капицы, были еще более холодными, чем встреча. Мао Цзэ-дун и Хрущев пожали друг другу руки и расстались. На небосклоне советско-китайских отношении сгущались тучи^{1402}.

Прощаясь с китайцами, Хрущев напомнил им:

— Мы, коммунисты Советского Союза, считаем священным долгом, своей первостепенной задачей использовать эти благоприятные условия, использовать любую возможность для того, чтобы ликвидировать «холодную войну», обеспечить торжество дела мира на земле^{1403}.

Их мнение по этому поводу оставалось иным.

15 октября Президиум ЦК КПСС, заслушав информацию о поездке в Пекин, признал необходимым, чтобы Хрущев более подробно изложил все это на пленуме ЦК. Необходимые материалы для доклада поручено было подготовить Суслову, Куусинену, Фурцевой, Андропову и Громыко^{1404}. В последний момент, 14 декабря, доклад о поездке перепоручили сделать М.А. Суслову^{1405}.

Доклад этот пленум ЦК КПСС заслушал в последний день своей работы, 26 декабря 1959 г. В прессе о нем ничего не сообщалось.

— Пленум должен знать не только положительные стороны этих взаимоотношений, но и некоторые трудности, которые необходимо ясно видеть, чтобы успешно преодолевать их, — говорилось в докладе М.А. Суслова^{1406}.

Эти трудности появились после того, как «в руководстве Китайской компартии в последнее время появились тенденции переоценки своих успехов и возможностей», тенденции, наиболее выпукло проявившиеся в курсе на осуществление «большого скачка», в опоре на «голый энтузиазм масс», в упоре на развитие «малой металлургии» и в движении за создание «народных коммун». Элементы «зазнайства и нервозности» стали проявляться и во внешней политике КНР. Опасность увеличивается и оттого, что у китайцев появились подражатели в странах народной демократии (имелась в виду Албания). Даже в Советском Союзе на местах кое-кто, «не разобравшись в чем дело, пытался пропагандировать и проводить в жизнь подобные новшества»^{1407}.

— Отдавая должное всему лучшему, что имеют в своем идейно-политическом арсенале китайские коммунисты, мы должны откровенно высказывать им свое мнение по наиболее важным вопросам, затрагивающим наши общие интересы, где наши взгляды не совпадают, — объяснял Суслов, не забывая напоминать о необходимости охранять и оберегать советско-китайскую дружбу, «не дать возможности врагам вбить клин в отношения между Китаем и Советским Союзом»^{1408}.

Но «оберегать и охранять» не получилось. В апреле 1960 г. в китайской печати появились статьи со ссылками на утверждение Ленина (отмечался его 90-летний юбилей) о том, что XX век — это эпоха империализма, войн и революций, — утверждение, преданное забвению советской пропагандой. Но мало этого, в этих статьях содержались положения, подвергавшие сомнению выводы XX съезда КПСС о возможности предотвращения войны в современную эпоху и о возможности мирного перехода к социализму. Затем все эти статьи были изданы в сборнике под названием «Да здравствует ленинизм!». Там среди прочего содержалось утверждение о том, что «победившие народы крайне быстрыми темпами создадут на развалинах погибшего империализма в тысячу раз более высокую цивилизацию, чем при капиталистическом строе, построят свое подлинно прекрасное будущее»^{1409}.

В июне на сессии Генерального совета Всемирной федерации профсоюзов в Пекине эти взгляды излагались китайцами уже открыто. ЦК КПСС выразил недоумение по этому поводу в информационной записке, направленной тогда же китайским руководителям. Одновременно «неправильные взгляды китайских товарищей» были подвергнуты критике представителями от полусотни партий, присутствовавших на 3-м съезде Румынской коммунистической партии в Бухаресте^{1410}. Китайская печать отвергла эту критику.

В июле советские власти прекратили распространение в СССР журнала «Дружба», издававшегося на русском языке в Пекине и публиковавшего материалы с изложением его позиции. «Поправить! Отмежеваться! Дать отпор!» — к такой точке зрения все более склонялись в Москве вопреки советам некоторых специалистов не торопиться.

— Они только и хотят, чтобы ввязались в полемику. Надо проявить выдержку, не реагировать на их выступления! — говорил, например, М.С. Капица, цитируя Виктора Гюго: «Сильные и резкие тона говорят о слабости позиции»^{1411}.

«Культ (Мао) пошел на культ (Хрущева) — и двум культам не бывать», — так комментировал в июле 1960 г. разгоравшуюся вражду с Китаем критик В.Я. Лакшин^{1412}.

Руководство КПК поставило в это время перед ЦК КПСС вопрос об оплате труда тысяч советских специалистов, — офицеров, инженеров и техников, педагогов и рабочих, передававших свой опыт «китайским братьям». Вопрос был деловой, практический, подлежащий выяснению несогласованных моментов и корректировок. Точно такой же вопрос подняли десять лет назад перед Сталиным югославы. И, как и тогда, реакция Москвы оказалась, что называется, неадекватной. Распаленный Хрущев был возмущен самой постановкой вопроса. Он распорядился немедленно отозвать из Китая всех специалистов и советников. По одним сведениям, он принял это решение, ни с кем не посоветовавшись, и потому оно явилось для всех полной неожиданностью^{1413}. По другим — все же провел его через Президиум ЦК^{1414}. Произошло это летом 1960 г. В закрытой внутрипартийной пропаганде этот шаг объяснялся тем, что их технические рекомендации игнорируются, а им самим навязываются «ошибочные политические взгляды»^{1415}.

Никакие доводы и увещевания со стороны китайцев не помогли. Все советские люди покинули Китай. На многих стройках и заводах, в лабораториях и конструкторских бюро это буквально вызвало паралич и принесло народному хозяйству страны огромный урон. Как «на редкость непродуманное», нанесшее «огромный долговременный ущерб не только советско-китайским отношениям, но и всей внешней политике в целом», расценивает этот шаг Хрущева один из ведущих российских востоковедов Л. Делюсин: «Ведь, по сути, речь шла о разрыве экономических отношений между нашими государствами, что, разумеется, не могло не повлиять на весь спектр межгосударственных и межпартийных связей»^{1416}. Китайским же руководителям этот шаг Москвы послужил оправданием провалов собственных экономических планов^{1417}. Само советское руководство тогда об этом своему народу ничего не сообщало, а когда через три года объем советско-китайской торговли упал в три раза, а поставки советского комплектного оборудования уменьшились в 40 раз, стало утверждать, что произошло это «по инициативе правительства КНР»^{1418}.

На этом фоне и состоялись в сентябре I960 г. переговоры между представителями КПСС и КПК в Москве. Китайцы «упорно не желали прислушаться к мнению братской партии»^{1419}.

На совещании представителей 81 компартии, проходившем в ноябре 1960 г. в Москве, Дэн Сяопин заявил, что КПК не устраивает то единство, которое выражается в поддержке внешнеполитических акций КПСС. Китайская делегация повторила свои известные тезисы. Ей подпевала албанская. Но абсолютное большинство отвергло их взгляды и концепции как «ошибочные». И когда выявилась угроза их полной изоляции, китайцы подписали заявление этого совещания^{1420}. Но критику свою не прекращали, так же как отказывались сесть за стол переговоров с целью устранить разногласия.

Началось и свертывание экономических отношений. В феврале 1961 г. китайская сторона отказалась от содействия СССР в строительстве 89 предприятий^{1421}.

Дискуссия продолжилась на совещании представителей правящих компартий в Бухаресте (1961 г.). Дэн Сяопин защищал там принципиально иную позицию по многим вопросам международной политики, причем делал это, по мнению Громыко, не горячась и с достоинством строя свою аргументацию. «Не во всем можно было тогда согласиться с главой китайской делегации, но Хрущев не нашел убедительных доказательств в защиту своей позиции. Он в какой-то степени давал простор эмоциям»^{1422}.

Все больше рупором КПК становилась Албанская партия труда.

В октябре 1961 г., во время XXII съезда КПСС, глава делегации КПК призвал все партии следовать позиции Пекина. Н.С. Хрущев, Ф.Р. Козлов и А.И. Микоян имели беседы с Чжоу Эньлаем, Пын Чженем и другими членами китайской делегации. При этом Хрущев, излагая позицию КПСС, подчеркивал неизменное стремление укреплять дружбу и сотрудничество с КПК^{1423}.

Однако китайцы продолжали проходить мимо «товарищеских предостережений». В декабре 1961 г. КНР заявила о полном отказе от импорта комплектного оборудования из СССР^{1424}.

Средства массовой информации СССР и КНР сначала исподволь, а потом все более открыто и даже яростно начали критиковать действительные и мнимые ошибки друг друга. Период «великой дружбы» кончился, началась «великая вражда».

В партийных организациях зачитывались закрытые письма ЦК КПСС. Затем в печати стали появляться письма Центрального комитета КПСС Центральному комитету КПК. Так, из письма, опубликованного 3 апреля 1963 г., стало ясно, что оно является ответом на посланное китайцами 9 марта приглашение Хрущеву посетить Пекин на пути в Камбоджу. Поблагодарив за это приглашение, Москва выразила сожаление по поводу невозможности такого визита в связи с тем, что еще 12 февраля было решено поручить поездку в Камбоджу Брежневу. Зато повторялись приглашение от 12 мая 1962 г. приехать в СССР Мао и предложение от 22 марта 1962 г. прекратить ненужные публичные споры. Соглашаясь с необходимостью обсудить несовпадающие взгляды на положение в мире, советская сторона в то же время отказывалась рассматривать свои отношения с албанцами и югославами^{1425}.

«Вечная и нерушимая дружба и сотрудничество между великими народами Советского Союза и Китая» присутствовала еще в первомайских призывах ЦК КПСС, причем в тех же словах, что и в отношении других стран народной демократии, в том числе Албании^{1426}. Продолжались и торговые отношения. 20 апреля министры внешней торговли СССР и КНР подписали в Москве в присутствии Микояна протокол о товарообороте на 1963 г.

Пленум ЦК КПСС в июне 1963 г. одобрил политическую линию Президиума ЦК и первого секретаря ЦК, а также все конкретные действия и меры, ими предпринятые. На переговорах с КПК было поручено неуклонно проводить линию XX, XXI и XXII съездов, одобренную мировым коммунистическим движением, категорически отвергая «как беспочвенные и клеветнические нападки» китайцев на эту линию^{1427}.

О причинах разрыва говорилось и на последующих пленумах ЦК КПСС. Так 13 декабря 1963 г. Хрущев говорил:

— Они, китайцы, не против советской власти, не против даже партии нашей, даже ЦК, даже Президиума в целом, а только против Хрущева. Они всякий раз, как объявляется наш очередной пленум, активизируются, всякий раз новая волна нападков на Хрущева. Словно надеются в информационном сообщении прочесть, что Хрущев, мол, выведен из состава пленума, снят и т. д. Но дело же не в Хрущеве, не как во времена культа личности. Хрущев выполняет и проводит то, что партия ему поручает…

— Мне уже 70-й, но я еще, — говорил он далее, делая «некий петушиный жест» под бурные аплодисменты зала (все даже встали)^{1428}.

Вопрос о советско-китайских отношениях был вынесен в повестку дня и следующего пленума ЦК КПСС, состоявшегося в феврале 1964 г. Комментируя доклад Суслова и реплики Хрущева на этом пленуме, Твардовский отмечал: «Главный мотив — культ личности. Можно считать, что это третий вал (после 20 и 22). Жизнь вновь и вновь заставляет допахивать эту трудную целину»^{1429}.

Хрущев стал допускать всякого рода оскорбительные высказывания в адрес китайцев и лично Мао. В частности, такие высказывания были допущены им в беседе с одним американским сенатором, который по возвращении домой их предал гласности, и они стали известны в Пекине^{1430}.

«Из всех зол, совершенных Хрущевым за “великое десятилетие его правления”, разрыв с Китаем был, пожалуй, наибольшим злом», — утверждал бывший хрущевский любимчик Д.Т. Шепилов^{1431}.

Однако вопреки этому мнению, 46% советских граждан были тогда согласны с официальными утверждениями, что вина за этот разрыв лежит на китайском руководстве.

«Китай имел слишком большие амбиции», — считала Л.Л. Тулупова, технический контролер Казанского авиационного завода^{1432}. «Мао претендовал после смерти Сталина на руководство коммунистическим движением, что для наших было неприемлемо», — полагал М.М. Гурен, инженер комбината «Тулауголь» в Новомосковске^{1433}. «Мао плохо себя вел», — согласна была колхозная доярка Р.А. Сиу-хина из села Дмитрове в Новокузнецком районе Кемеровской области^{1434}. Считал, что «косоглазые нас обманули, взяв деньги», инструктор по туризму из Киева Л.К. Самборский^{1435}.

«Ведь это они отошли от линии Советского Союза», — полагала нормировщица 22-й дистанции пути на станции Чаплыгин в Липецкой области А.А. Орлова. Сталинистами, а потому и виновниками раскола, считала китайцев сотрудница Библиотеки иностранной литературы Э.Д. Абазадзе. «Мао не хотел отказаться от культа личности», — говорил художник-оформитель одного из московских НИИ М.Г. Данилов. «Конечно, ведь Китаю нужно жизненное пространство», — была убеждена доярка М.С. Прилепо из деревни Струменка в Суражском районе Брянской области. «Они готовы были сесть нам на голову, — считала диспетчер завода № 11 в Краснозаводске Е.И. Коклюшкина. Слесарь этого же завода М.Ф. Шилков, лично участвовавший в обкатке новых станков для китайского ВПК, сетовал: «Мы им новые, а у самих старые!». «Самураи, нехорошие люди», — так считала колхозный бухгалтер Ф.П. Атмошкина из Белой Калитвы в Ростовской области^{1436}.

Верили в то, что «мы всегда правы», — вспоминала работница Клинского завода термометров Л.В. Дьяченко^{1437}. «Любые нападки на родину воспринимались очень болезненно», — вспоминал работник ФИАНа коммунист Л.А. Ипатов^{1438}. «Гады-китайцы! — возмущалась рабочая станции Черкизово Московской Окружной железной дороги А.С. Белякова. — Мы их воспитывали, добра им желали, а они отплатили нам черной неблагодарностью»^{1439}.

Доярка А.Ф. Тихонова из деревни Шевелево в Дорогобужском районе Смоленской области верила в вину китайцев потому, что так «говорили мужчины наши». «Как всегда говорил да» инженер В.В. Карпецкий из Фрязино. «Все мы доверяли нашему правительству», — считала необходимым отметить колхозный бухгалтер З. А. Яненкова из смоленской деревни Ключики. «Тогда не допускали и мысли, что наше руководство не право», — пояснял агроном В.И. Нефедов из колхоза «Рассвет» в Воскресенском районе. «Как наверху думали, так и мы, — рассказывал слесарь Н.А. Бондарук из совхоза “Хмельницкий”. — Войны только боялись: китайцев-то вон сколько!» Верила пропаганде («было немного страшно») рабочая Звениговской районной типографии в Марийской АССР Ф.И. Артемьева^{1440}. Верил газетам А.В. Соколов, инженер СоюздорНИИпроекта^{1441}.

Не согласны с объяснениями советского руководства были соответственно 16,5 и 23% опрошенных. Из них от 5 до 7,5% полагали, что вина обоюдная, а от 7,5 до 9,5% — что вина целиком наша.

«Китайцы защищают Сталина, могли бы с ними по этому вопросу не спорить», — думал, выслушав закрытое письмо ЦК КПСС, И.С. Шитиков, главный зоотехник совхоза «Зендиково» в Каширском районе, между прочим антисталинист^{1442}. «Мы не столько им помогали, сколько мешали, поставляя устаревшую технику», — таким сведениями от шофера китайского посольства располагал техник станции Черкизово Московской Окружной железной дороги М.И. Беляков^{1443}.

«Не нужно им мешать, раз они считают необходимым строить социализм своим особым путем», — думал А.М. Семенов, секретарь Коробовского райкома партии (в Белоруссии) по сельскому хозяйству^{1444}. «Наше правительство хотело подчинить себе Китай», — была уверена Н.А. Блохина, секретарь-машинистка из комбината МВД в Подольске-20^{1445}. «Говорили, что Хрущев очень много от Мао Цзэдуна требовал», — вспоминала П.И. Кондратьева, работавшая тогда учительницей в Новгородской области^{1446}.

«Опять-таки — прокол нашей дипломатии и еще больше — неумелость партийных верхов», — безапелляционно судил корреспондент газеты «Люберецкий рабочий» Е.Н. Фильков. «Хрущев — человек импульсивный, не контролирует свое поведение, и от него можно чего угодно ожидать», — говорил офицер инженерно-авиационной службы Северного флота А.Т. Щепкин. В «стремлении полуграмотного Хрущева порулить образованнейшим Мао» видел источник конфликта инженер Кореневского завода строительных материалов в Подмосковье И.И. Назаров. «Китайцы уважали Сталина, а его выкинули из мавзолея», — указывала продавщица из города Реутово Е.П. Ширяева. Во всем винила Хрущева библиотекарь А.М. Вавилова из поселка Советский под Астраханью: «Они нас отвергли из-за того, что имя Сталина им было попрано». «Мы просто их не понимали в некоторых вопросах», — считал учитель из города Реутово М.М. Панкратов^{1447}.

Трудно было разобраться для соответственно 6,5 и 3% опрошенных.

«Правды и об этом нам не сказали», — говорила учительница В.С. Безбородова из Константиновской школы в Загорском районе^{1448}. «Да этой правды в политике и нет», — добавлял ее муж, рабочий деревообрабатывающего завода^{1449}. «Опять чего-то не поделили, а что — в газетах не писали», — рассказывала инженер Московского нефтеперерабатывающего завода А.С. Шурова^{1450}.

Затруднились с ответом, не знают, что сказать 7 и 7% опрошенных.

Не интересовало, не затронуло, были не в курсе дела соответственно 9 и 4% опрошенных.

«Просто приняли к сведению, вот и все, — говорила воспитательница детского сада С.И. Алексеева из Немчиновки, — а кто виноват, потом рассудят, лет через 50». Не вникала учительница Власовской школы в Раменском районе А.Ф. Алифанова. «В политику не лезли» колхозный шофер К.С. Лебедев из села Троицкое-Татарово в Вязниковском районе Владимирской области и работница курсов повышения руководящих кадров Министерства культуры А.Т. Булычева. Не касалось это С.Ф. Зубковой, жившей в Фирсановке на иждивении мужа-инвалида. «Не анализировала» инженер Северной водонапорной станции К.М. Воложанцева^{1451}.

Не слышало, не знало об этом соответственно 6,5 и 1,5% опрошенных. Не помнят 6,5-8% опрошенных. Ответа нет или он не поддается однозначному толкованию у соответственно 14 и 7% опрошенных. Некоторые респонденты явно путают острую советско-китайскую полемику начала 60-х годов с боями на острове Даманский в 1969 г.^{1452}

3.2. Курс на развернутое строительство коммунизма: утопия и реалии