1.3.1. Партийная вертикаль
В постановлении июльского пленума ЦК КПСС «О преступных антипартийных и антигосударственных действиях Л.П. Берии» особо подчеркивалось, что «партия является организующей и направляющей силой советского общества», и признавались «серьезные недостатки» в соблюдении уставных норм внутрипартийной жизни и партийного руководства, например, 13-летний перерыв между двумя последними съездами, нерегулярность в созывах пленумов ЦК, отсутствие должной коллективности в руководстве, а также то, что «партийная пропаганда нередко сбивалась на культ личности»{283}.
Особое внимание обращалось на необходимость держать в поле зрения партии работу всех государственных органов и покончить с бесконтрольностью любого руководителя, какой бы пост тот не занимал, «памятуя, что партийное руководство всеми организациями является главным условием успешной их работы». Партийным организациям предписывалось взять под систематический и неослабный контроль всю деятельность органов Министерства внутренних дел, серьезно укрепив их партийными кадрами и усилив партийно-политическую работу среди чекистов{284}. Помимо дела самого Берии на пленуме был рассмотрен и организационный вопрос. Доклад по нему сделал Н.С. Хрущев. «За вражескую деятельность» было решено вывести из кандидатов в члены ЦК и исключить из партии двух из четырех первых заместителей Берии — Б. 3. Кобулова и С.А. Гоглидзе. В правах члена ЦК был восстановлен С.Д. Игнатьев. А первого заместителя министра обороны маршала Г.К. Жукова перевели из кандидатов в члены ЦК{285}.
13 июля на объединенном пленуме ЦК и Бакинского Комитета КП Азербайджана, на который из Москвы приехал секретарь ЦК КПСС П.Н. Поспелов, разгромной критике подвергся старый друг Берии М. Багиров. Его поведение в связи с делом Берии было признано непартийным и осуждено, а сам он снят с поста председателя Совета министров АзССР и выведен из бюро ЦК КП Азербайджана{286}. А 17 июля его уже исключают из числа кандидатов в члены Президиума ЦК КПСС{287}.
Усиление партийного контроля над деятельностью всех государственных органов проходило на фоне неявного, но ощутимого соперничества между Маленковым и Хрущевым. В исторической литературе последнего десятилетия получила распространение точка зрения, будто после устранения Берии перед Маленковым «фактически был открыт путь к официальному лидерству в партии», но, однако, «ни он, ни другие ближайшие сподвижники Сталина не претендовали на эту роль». И объясняется это тем, что, «будучи зрелыми и достаточно трезвыми политиками, они понимали, что связанный с их именем груз преступлений не позволит им обрести доверие и поддержку партии и народа»{288}. Трудно согласиться с такого рода утверждениями. Ни Маленков, ни Молотов, ни Хрущев, как уже отмечалось нами, не были лишены определенных политических амбиций, и эти амбиции сдерживались не совестливостью, не угрызениями совести и уж вовсе не опасениями оказаться лишенными доверия и поддержки партии и народа, а совсем иными соображениями. И главным ограничителем собственных амбиций служили амбиции других членов коллективного руководства. А реализовать их успешнее мог тот, кто лучше ориентировался в непростых отношениях между отдельными членами Президиума ЦК, умел более тонко интриговать и использовать все аппаратные ресурсы.
На сентябрьском (1953 год) пленуме ЦК КПСС Маленков предложил учредить пост первого секретаря ЦК и избрать на этот пост Хрущева. Случилось это так. В перерыве между заседаниями, в комнате отдыха, где обычно происходил обмен мнениями между членами Президиума ЦК по тем или иным вопросам, Маленков неожиданно сказал:
— Я предлагаю избрать на этом пленуме товарища Хрущева первым секретарем ЦК.
Его с энтузиазмом поддержал министр обороны Н.А. Булганин, воскликнув:
— Давайте решать!
Остальные согласились, хотя и сдержанно. Согласились, как впоследствии признавался Каганович, не потому, что боялись возразить, а просто потому, что если уж и выбирать первого секретаря, то «тогда другой кандидатуры не было — так сложилось». Другое дело, стоило ли учреждать такой пост (должность генерального секретаря ЦК, занимаемую Сталиным, вообще, очевидно, посчитали неудобным занимать после его смерти), причем так неожиданно. Когда потом Karaнович спросил Маленкова, почему он предварительно не поделился ни с кем такой важной идеей, тот ответил: «Перед самым открытием пленума ко мне подошел Булганин и настойчиво предложил мне внести предложение об избрании на пленуме Никиты первым секретарем ЦК. «Иначе, — сказал он, — я сам внесу это предложение». Подумав, что Булганин тут действует не в одиночку, я решился внести такое предложение»{289}.
Но слаженного дуэта между главой Совета министров и руководителем Секретариата ЦК не получилось: каждый желал быть в нем ведущим, не подстраивать свой голос к голосу другого. На совещании по кадровым вопросам в ноябре 1953 г., например, Маленков посетовал на перерождение аппарата, на то, что с таким аппаратом обновление страны невозможно. Это вызвало недоумение в зале, перемешанное с растерянностью, страхом и возмущением. Напряженную тишину прервал веселый голос Хрущева:
— Все это, конечно, верно, Георгий Максимилианович. Но аппарат — это наша опора.
Чем вызвал бурные, долго несмолкавшие аплодисменты{290}.
Тактика была выбрана верно. В рамках существовавших властных институтов успех любого реформаторства и судьба самого реформатора во многом зависели от позиции аппарата. Сопротивление чиновников может обречь на неудачу любое преобразование. Ведь иной организованной силы в обществе попросту не было. И любое обращение к рядовым гражданам через голову властной корпорации делает такого реформатора беззащитным, превращает его в мишень для соперников, ибо нарушает уже установленное, но хрупкое и недолговременное согласие по поводу экономических и прочих приоритетов.
В рамках этого согласия продолжалась и политическая реабилитация. Невиновными признали расстрелянных по так называемому «ленинградскому делу». Отменили ссылку для всех, уже отбывших свои сроки заключения. Снимали обвинения в антисоветской деятельности с некоторых коммунистов, никогда не участвовавших в каких-либо оппозициях{291}. Но делалось все это неспешно, выборочно и, главное, негласно. Одновременно Хрущев менял кадры региональных партийных руководителей. Особенно тех, кого в последние годы выдвигал Маленков.
В сентябре 1953 г. пленум ЦК КП Грузии признал неудовлетворительной работу бюро, возглавлявшегося с апреля А.И. Мирцхулавой, обновил его состав и избрал первым секретарем В.П. Мжаванадзе, которого Хрущев хорошо знал как члена военных советов Харьковского, Киевского и Прикарпатского военных округов. В том же сентябре пленум ЦК КП Армении освободил от обязанностей первого секретаря Г.А. Арутюняна.
В ноябре 1953 г. пленум Северо-Осетинского обкома КПСС снял с поста первого секретаря К.Д. Кулова за «непартийное поведение», выразившееся в том, что он вел себя «двулично», скрыв свое подхалимство и угодничество перед Берией и не раскритиковав недостатки в деятельности обкома и серьезные ошибки в своей собственной работе. Почувствовав, откуда и куда дует ветер, на местах, в райкомах и горкомах сразу же стали приниматься решения с просьбой к Москве вывести его из состава кандидатов в члены ЦК и даже рассмотреть вопрос об исключении его из партии{292}.
25-26 ноября 1953 г. пленум Тульского обкома КПСС признал неудовлетворительным выполнение постановления сентябрьского пленума ЦК и отстранил от обязанностей первого секретаря как не-справившегося В.И. Недосекина, присланного сюда чуть более года назад, и избрал на освободившееся место Н.И. Гусарова, бывшего главу Белорусской партийной организации, находившегося с 1950 г. в полуопале.
В конце ноября 1953 г. Хрущев принял личное участие в работе объединенного пленума Ленинградских обкома и горкома КПСС, на котором первый секретарь обкома В.М. Андрианов, привезенный сюда Маленковым в начале 1949 г. (когда начиналось так называемое «Ленинградское дело»), был заменен Ф.Р. Козловым{293}, сыгравшим потом немалую роль в утверждении единовластия Хрущева. Башкирский обком КПСС снова возглавил С.Д. Игнатьев, бывший министр госбезопасности, во многом обязанный Хрущеву тем, что сумел избежать репрессий весной этого года против работников бывшего МГБ, которое он возглавлял до смерти Сталина.
В самом конце 1953 и начале 1954 г. в отделе партийных, профсоюзных и комсомольских органов ЦК КПСС были составлены справки о положении дел в 14 областных и республиканских организациях довольно негативного характера{294}. В 9 из них вскоре последовала замена руководства. 4 января 1954 г. Секретариат ЦК КПСС рассмотрел вопросы Костромского и Молотовского обкомов, предложив освободить А.И. Марфина и Ф.М. Пресса от обязанностей первых секретарей и избрать вместо них Л.И. Соколова и А.И. Струева{295}. Первый из них заведовал одним из секторов этого самого отдела ЦК, а второй при Хрущеве возглавлял Сталинский обком КП(б) Украины. 7 января Секретариат ЦК КПСС рассмотрел вопрос о Калининском обкоме, предложив заменить В.И. Кисилева на посту первого секретаря инспектором ЦК Ф.Р. Васильевым{296}. 23 января Секретариат ЦК КПСС обсудил «вопрос ЦК КП Молдавии»{297}. Результатом этого обсуждения стало то, что уже в феврале первый секретарь ЦК КП Молдавии Д.С. Гладкий, занимавший этот пост всего год с небольшим, был заменен 3. Т. Сердюком, которого Хрущев хорошо знал по совместной работе в Киеве. В Воронежской и Крымской областях первыми секретарями стали Н.Г. Игнатов и Д.С. Полянский, в дальнейшем игравшие немалую роль как в укреплении власти Хрущева, так и затем в его свержении. 5-6 февраля 1954 г. пленум ЦК КП Казахстана избрал первым и вторым секретарями П.К. Пономаренко и Л.И. Брежнева вместо Ж. Шаяхметова и И.И. Афонова, а проведенный вскоре 7-й республиканский партийный съезд осудил как неправильную линию республиканских ЦК и Совмина в сельском хозяйстве и признал работу ЦК неудовлетворительной. Тогда же XX съезд Компартии Азербайджана признал неудовлетворительной работу своего ЦК, его первым секретарем стал И.Д. Мустафаев, а отставленный с этого поста М.Д. Багиров 2 марта был выведен из состава ЦК КПСС, арестован и вскоре приговорен к смерти. Был отозван в Москву, где его назначили заместителем министра лесной промышленности, то есть с явным понижением, первый секретарь Хабаровского крайкома КПСС А.П. Ефимов{298}. Кроме того, в ЦК КПСС обсуждалась работа руководителей партийных организаций Таджикистана, Нов-городчины, Псковщины и Ярославщины{299}. Всего за 1953 — начало 1954 г. были освобождены от занимаемых ими постов 18 членов и 11 кандидатов в члены ЦК КПСС{300}.
Постепенно, по мере устранения всевозможных политотделов (при МТС, на крупнейших промышленных предприятиях и стройках) и отзыва министерских уполномоченных, складывается стройная система власти, стержнем которой является партийная вертикаль: центральный — республиканские, краевые и областные — районные комитеты КПСС с четко разграниченной компетенцией. При этом Хрущев все больше ориентирует их на вовлечение буквально во все экономические дела регионов. Новые требования к партийной работе в передаче инструктора ЦК Пелепца, прибывшего в Молотов менять первого секретаря обкома, выглядели следующим образом:
— Партийной работы в чистом виде не бывает… Нам надо добиваться такого положения, чтобы все наши партийные работники хорошо знали конкретные вопросы производства и всю свою работу вели бы на обеспечение изобилия продуктов питания, жилья, обуви для трудящихся.
Бывший же областной руководитель Ф.М. Пресс, по его словам, не мог объяснить членам Президиума ЦК «сущность квадратно-гнездовой посадки картофеля и овощей», не мог сказать, «сколько высаживается корней капусты на 1 гектар», и вообще за четыре года «не изучил элементарные вопросы сельского хозяйства»{301}.
Между региональными партийными секретарями восстанавливаются межличностные связи. Они снова теперь встречаются на регулярно созываемых пленумах ЦК КПСС, на расширенных заседаниях его Президиума и Секретариата, на сессиях Верховного Совета и многочисленных совещаниях. Любопытное соображение по этому поводу высказывает пермский историк О.Л. Лейбович. По его мнению, формируется своеобразный политический клуб, состоящий из первых секретарей обкомов, председателей облисполкомов и министров. «Он нигде не зарегистрирован. В «клубе» отсутствует какой бы то ни было писаный устав и условия приема, однако он реально существует». Там происходит неофициальный обмен мнениями, вырабатываются некоторые нормы поведения. Благодаря этому происходит избавление от избыточной подозрительности и взаимоотчужденности. Члены «клуба» дисциплинированы по отношению к высшему руководству и по привычке, и по сохраняющейся зависимости, но могут и заявить о своих правах. «Иными словами, провинциальные секретари и высшие московские чиновники постепенно перестают быть послушными клиентами своих вельможных патронов; они обретают свой собственный вес»{302}.
Этот «своеобразный политический клуб» копировал во многом те отношения, которые сложились в центре, в «коллективном руководстве». Только с той разницей, что на региональном уровне отношения между первым секретарем парткома и председателем советского исполкома оставались традиционными — второй по-прежнему находился в подчинении у первого. Теперь и в центре дело шло к возвращению к такому же положению.
Маленков пытался как-то противиться усилению влияния Хрущева и для сохранения своих позиций рискнул перехватить у него инициативу, выступив с новацией в области внешней политики.
Начиная с 1954 г. в выступлениях руководителей партии и правительства все чаще употребляется термин «мирное сосуществование». Близились выборы в Верховный Совет СССР 3-го созыва. 6 марта перед своими избирателями выступил Хрущев. Ссылаясь на Ленина, он говорил о возможности длительного мирного сосуществования социализма и капитализма. Молотов в своей речи 11 марта вообще не упомянул ни разу этого термина. А вот Маленков на следующий день поставил в данном вопросе все точки над «i». По его мнению, «холодную войну» неверно было бы рассматривать как некую альтернативу войне «горячей», «новой мировой бойне», ибо одна готовит другую, а та, эта самая бойня, «при современных средствах войны означает гибель мировой цивилизации»{303}.
Интересно, что к схожему выводу тогда же пришли два всемирно известных ученых — физик Альберт Эйнштейн и философ Бертран Рассел. А вот в Президиуме ЦК КПСС Маленкову устроили за это настоящую выволочку. Особенно негодовал Молотов:
— Как это можно утверждать, что при атомной войне может погибнуть цивилизация? Тогда зачем же нам строить социализм, беспокоиться о завтрашнем дне? Уж лучше сейчас запастись всем гробами. Видите, к чему может привести такая теория? Она не способствует мобилизации общественного мнения на активную борьбу против преступных замыслов империалистов{304}.
Таким образом, эта новаторская идея не только не помогла Маленкову вырваться вперед, а, наоборот, восстановила против него все «коллективное руководство». Он вынужден был дать отбой. А Хрущев на первой же сессии нового Верховного Совета, открывшейся 20 апреля 1954 г., выступая в прениях по бюджету, как бы поправил задним числом главу правительства в этом вопросе.
— Если империалисты попытаются развязать новую войну, — категорически и безапелляционно заявил он, — то она неминуемо окончится крахом всей капиталистической системы{305}.
Этого тезиса наши руководители неизменно придерживались 33 года. И все это время упорно строили, расширяли и совершенствовали убежища от термоядерной катастрофы. Для себя, естественно, а не для простых людей.
В газетных отчетах Маленков все еще называется первым. Но уже после июньского пленума ЦК газетчики перестроились и стали перечислять членов Президиума ЦК строго по алфавиту, что свидетельствовало о новых подвижках в отношениях между членами коллективного руководства и о дальнейшем ослаблении позиций в нем Маленкова.
Как и год назад, сплочение произошло вовсе не на реформаторских, а на консервативно-охранительных позициях.
1.3.2. Первая и недолгая «оттепель» в духовной жизни
Перемены в верхах и изменения во внешней и особенно внутренней политике не могли не вызвать определенные подвижки в общественных настроениях. В предыдущих параграфах уже говорилось о реакции населения на смерть Сталина, реабилитацию врачей, арест Берии и выступление Маленкова в Верховном Совете. Публикация в газетах остро критичных материалов сентябрьского пленума ЦК КПСС, касавшихся, вроде бы, только вопросов сельского хозяйства, заставила многих читателей этих материалов задуматься над более общими и глобальными вопросами, породила у них надежды на лучшую жизнь. В том числе в духовной сфере. Для этого были, казалось, немалые основания.
23 июня 1953 г. президиум правления Союза писателей решил вновь принять в члены союза М. Зощенко. Узнав о том, что редактор юмористического журнала «Крокодил» побывал у него после этого и попросил отдать для публикации все его рассказы, написанные за долгие годы вынужденного молчания, писатель, критик и литературовед К.И. Чуковский записывал в свой дневник: «Какое счастье, что 3-ко остался жить, а ведь мог свободно умереть… от голода… Теперь уж этого больше не будет!»{306}.
Ощущение того, что «теперь уж этого больше не будет», охватывало все большее число литераторов и деятелей искусства.
22 августа «Литературная газета» на примере судьбы романа И. Шамякина «В добрый час» выступила против того, что «некоторые редакторы и критики неверно ориентируют писателей, толкают их на ложный и скользкий путь лакировки действительности», и призвала писателей в таких случаях «найти в себе мужество противостоять упрекам критиков, если они несправедливы»{307}. 17 октября на партийном собрании московских писателей, посвященном итогам пленума ЦК КПСС, с резким осуждением «лакировщиков действительности» выступило 5 человек,
20 октября 1953 г. К.И. Чуковский, побывав в Переделкино у романиста К.А. Федина, записывал в своем дневнике: «Говорит, что в литературе опять наступила весна. Боря Пастернак кричал мне из-за забора:
— Начинается новая эра, хотят издавать меня!»{308}.
5 декабря тот же Чуковский, побывав с Фединым у министра культуры П.К. Пономаренко, снова записывал в дневник: «Он больше часу излагал нам свою программу — очень простодушно либеральничая. «Игорь Моисеев пригласил меня принять его новую программу. Я ему: «Вы меня кровно обидели». «Чем?» «Какой же я приемщик?! Вы мастер, художник — ваш труд подлежит свободной критике зрителей — и никакие приемщики здесь не нужны». — Я Кедрову и Тарасовой (главному режиссеру и ведущей актрисе МХАТ им. Горького. — Ю. А.) прямо сказал: «Отныне ваши спектакли освобождены от контроля чиновников»… Мы поблагодарили его за то, что он принял нас. «Помилуйте, в этом и заключается моя служба» и т. д.»{309}.
«Оттепелью» назвал свою новую повесть И.Г. Эренбург. Торопясь отнести ее в редакцию одного из столичных журналов, он одновременно спрятал в ящик письменного стола непредназначавшееся для печати стихотворение о судьбе интеллигенции, без которой «ту кашу заварили». В нем он подводил такой итог: «Много пройдено и добыто, / оказалось, что ошибся повар, / и должны мы кашу ту расхлебывать / без интеллигентских разговоров»{310}.
Без интеллигентских разговоров, разумеется, не обошлось. Очередным поводом для них стала публикация в декабрьском номере журнала «Новый мир» статьи критика В.М. Померанцева «Об искренности в литературе». Статья эта многих поразила. «Она была как глоток воздуха в затхлом мире условностей, фальши и слащавости… Неведомый В. Померанцев возвращал вещам свое место, и было странно, как до сих пор советские писатели и советские читатели могли думать, писать и читать по-другому». — Так по крайней мере это представлялось вчерашней школьнице Ольге Кучкиной. Имя автора этой статьи как появилось, так и исчезло, «но память о глотке воздуха осталась навсегда. Может, с этого момента и начался процесс постепенного прощания с догматическими шорами»{311}.
Поздравляя одну свою знакомую с Новым годом, Б.Л. Пастернак писал: «Ничего, конечно, для меня существенным образом не изменилось, кроме одного, в нашей жизни самого важного: прекратилось вседневное и повальное исчезновение имен и личностей, смягчилась судьба выживших, некоторые возвращаются». Но признавая, что теперь он может пользоваться своею независимостью «с гораздо меньшим риском», поэт все же полагал, что его время еще не пришло: «То, что я пишу все с большим приближением к тому, что думаю и чувствую, пока к печати не пригодно… Требуется воздух… А воздуха еще нет. Но я счастлив и без воздуха. Вот пойми ты это, пожалуйста»{312}.
Немало пищи для интеллигентских разговоров добавил февраль 1954 г. Отправленного на освоение целины в Казахстан Пономаренко на посту министра культуры сменил профессиональный философ и идеолог, бывший начальник Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Г.Ф. Александров. Что может за этим последовать? И что из себя представляет новый министр?
— Говорят, он дон Жуан, — делился своими сведениями Чуковский с другим писателем — В.П. Катаевым.
— Знаю, — отозвался тот. — Мы с ним вдвоем состязались из-за одной замечательной дамы.
Фадеев бил себя в грудь:
— Какой я подлец, что напал на чудесный, великолепный роман Гроссмана (речь шла о романе «За правое дело», подвергшемся травле за год до этого. — Ю. А). Из-за этого у меня бессонные ночи. Все это Поспелов, он потребовал от меня этого выступления.
У Федина опять разговор о «гужеедах», взявших в Союзе писателей верх и называющих «эпоху Пономаренко» — идеологическим нэпом, о мытарствах Твардовского и Шолохова. У первого из них начальство сочло подлежащим удалению два места из продолжения поэмы «За далью даль», у второго — та же история со второй частью «Поднятой целины»{313}. Спорили и о том, насколько правильно решение ЦК приступить к массовому освоению целинных и залежных земель. Читали опубликованную в журнале «Театр» пьесу Л.Г. Зорина «Гости» о закулисной стороне одного судебного процесса, в ходе которого судью и адвоката обвинили в «компрометации следствия». Восхищаясь смелостью автора, повторяли вслух реплики его героев и обсуждали, что бы могли означать диалоги между чиновником юридического ведомства — «строителем державы» и журналистом — «разгребателем грязи»: «Пора, знаешь, положить конец наскокам всяких субъектов на государственный аппарат. — Гости приходят и уходят, а хозяева остаются… Мы пойдем к министру, в “Правду”, в ЦК. Правды добьемся. — Запомните, мы никому не позволим бросить на нас тень»{314}.
Годовщина смерти Сталина была отмечена более чем скромно. Накануне, 4 марта 1954 г., на предприятиях и в агитпунктах (приближались выборы в Верховный Совет СССР) состоялись беседы, посвященные его памяти. Но зато обошлось без торжественно-траурного заседания в Большом театре. На следующий день «Правда» поместила на первой полосе большой портрет генералиссимуса и передовую — « И.В. Сталин — великий продолжатель дела Ленина», а на второй полосе — статью Г. Александрова «Могучая сила творческого марксизма». Речь в ней шла о том, что сделано за год после смерти Сталина, причем особо подчеркивался тезис о решающей роли масс в истории. А 20-летняя обитательница дома инвалидов в Тобольске Н. Вишнякова записывала в свой дневник: «Вот она, годовщина со дня великого горя!.. По радио сегодня ни слова о трауре. И тревожно на душе, и в то же время как-то лучше: не насильно, не со стороны идут мысли об этом дне и жизни и обо всем великом и малом»{315}.
Диссонанс в этот относительно спокойный тон внес мартовский номер журнала «Новый мир» с опубликованной в нем поэмой его главного редактора А.Т. Твардовского «За далью даль». И те, кто с некоторым недоумением вопрошал себя о причинах столь вялой реакции соратников вождя на годовщину его смерти, с воодушевлением вчитывались в такие строки: «Так мы на мартовской неделе, / когда беда постигла нас, / мы все как будто постарели / в жестокий этот день и час. / Ему, кто вел нас в бой и ведал, / какими быть грядущим дням, / мы все обязаны победой, / как ею он обязан нам»{316}.
Были хвалебные отзывы, были и критические. Некто Чишуников прочел поэму группе молодых земляков, бежавших из смоленских колхозов, и то, что он услышал от них в ответ, попытался изложить в стихотворном подражании, которое и послал автору: «Поля, леса и перелески / в широкой дали всем видны, / вот только нет там урожаев/и двести грамм на трудодни. / Тебя пусть это потревожит, / ты загляни и в эту даль. / Там молодежь тебя не встретит, / она ушла в другую даль»{317}.
14 марта 1954 г. состоялись выборы в Верховный Совет СССР 3-го созыва. Партийные организации с успехом провели и закончили эту, считавшуюся очень важной, идейно-политическую кампанию, обеспечив явку на избирательные участки более чем 99% избирателей и положительное голосование свыше 99% пришедших к избирательным урнам. «Своевременно, организованно и дружно» началось голосование на всех 1748 избирательных участках Москвы. К 6 часам утра у их дверей собралось по 150-200 человек, хотевших проголосовать первыми. Кое-где в течение первого часа проголосовало уже 35-40% избирателей. В Ленинградском избирательном округе, где баллотировался Маленков, голосование закончилось к часу дня, в остальных округах — к двум часам. Избирательница Е.И. Блинова, опустив в урну бюллетень, заявила:
— Я с особой радостью проголосовала за видного ученика Ленина и ближайшего соратника Сталина — товарища Маленкова. Пусть под его руководством живет и крепнет моя родина!
Стахановка завода «Электропривод» Крючкова говорила на одном из избирательных участков Молотовского избирательного округа:
— Я очень рада, что голосую за товарища Молотова. Являясь министром иностранных дел, он неустанно борется за мир во всем мире, за нашу спокойную и счастливую жизнь.
— Голосуя за Никиту Сергеевича Хрущева, — сказал рабочий НИИ-94 Можаев в Калининском избирательном округе, я голосую за дальнейший успех в строительстве коммунизма, которому товарищ Хрущев посвятил всю свою жизнь{318}.
Были, как всегда, проблемы с отдельными лицами, недовольными тем, как местное руководство решает их проблемы. Никуда не делись и члены религиозных сект с антисоветским оттенком. Так, в Ахтырке Сумской области отказалась голосовать семья Смагиных из 8 человек, — баптистов-штундистов. К сожалению властей, у них не было действенных средств влиять на такого рода диссидентов: моральные не действовали, административные исключались законом, не было и экономических, ибо из всей семьи за зарплату работала одна только невестка{319}.
Случались и казусы иного характера. Дважды лауреат Сталинской премии драматург Анатолий Суров почему-то не торопился явиться на избирательный участок, а звонки агитаторов в дверь сердили его, он кричал, что никто ему не указ. Отказывался он и от предложения проголосовать на дому, как «больной». Лишь в сумерки, под самое закрытие явился он на участок, а на недоуменные вопросы членов избирательной комиссии «позволил себе политическое хулиганство», скомкав избирательные бюллетени, швырнув их на пол и принявшись топтать их ногами. Пришлось этого любимчика власти предать партийному суду{320}. «За буйствующее пьянство» его подвергли публичной критике и исключили даже из Союза писателей{321}.
23 марта 1954 г. доцент Ленинградского университета Ф. Абрамов, ознакомившись с докладом Хрущева на последнем пленуме ЦК КПСС, делился с дневником такими своими впечатлениями о нем: «Радует призыв к правде, к острой критике недостатков. Но вместе с тем доклад поверг меня в уныние. Какой бардак у нас в сельском хозяйстве!.. В докладе сказано, что виноваты Госплан, Министерство сельского хозяйства. Конечно, виноваты. Но вот вопрос — почему эти безобразия могли твориться из года в год?»{322}.
Вскоре имя этого человека становится известным довольно широкому кругу читателей журнала «Новый мир». В апрельском номере журнала появились его литературные заметки «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе» с резкой критикой «образцовых» произведений С. Бабаевского, Е. Мальцева, Г. Николаевой и других писателей, которые не жалеют розовой краски и даже будничную колхозную жизнь «любят освещать праздничным фейерверком»{323}.
Тем временем Твардовский собрал в редакции «Нового мира» поэтов и критиков и стал читать им свою новую поэму «Теркин на том свете». Сидевший здесь же Н.Н. Асеев все время бормотал:
— Интересно, оторвут ему голову? Оторвут?
Когда началось обсуждение, В.М. Инбер стала восхищаться:
— Какой замечательный стих! Какая форма!
— Стих обыкновенный, русский, сказочный, — возразил Асеев, — А вот что до того света, то все совершенно верно — я давно на нем живу{324}.
Но кое-кто испугался. Один из членов редколлегии В.П. Катаев испещрил верстку грозными вопросительными знаками и восклицаниями: «На что намек?». Он был не одинок. Главный редактор «Литературной газеты» К.М. Симонов увидел в слове «загроббюро» явный намек на Политбюро. В ЦК стали поступать форменные доносы. Секретарь ЦК П.Н. Поспелов переправлял их к Хрущеву. Последнего возмутила строфа, где генерал говорит, что вот бы ему «полчок» солдат — потеснить царство мертвых:
— Это что, угроза? Бунтовщицкий намек, что ли?{325}
Стали предприниматься действия, направленные на то, чтобы поставить на место осмелевших было литераторов. Фактический глава Союза советских писателей (первый секретарь его правления) и член Центральной ревизионной комиссии КПСС А.А. Сурков, выступая в Академии общественных наук при ЦК КПСС, обвинил главного редактора «Нового мира» Твардовского в том, что тот «отказался взять партийный билет нового образца впредь до удовлетворения его требования изменить графу о социальном происхождении, в которой значится, что родители его кулаки»{326}. Затем наносится критический удар по самому журналу. 25 мая «Правда» печатает статью того же Суркова «Под знаменем социалистического реализма». Прежде всего досталось публикации Померанцева «Об искренности в литературе». Она прямо была названа «вредной», так как направлена «против коммунистической идейности, против ленинского принципа партийности литературы». Досталось и другим журналам и писателям. Пьеса Зорина названа в лучших традициях советской критики «стряпней». Премьера этой пьесы в Московском театре им. Ермоловой только что прошла с аншлагом и овациями. Но теперь, после такого разноса, второй спектакль был отменен Министерством культуры как антисоветский. Автор три года потом провалялся в больницах и чудом выжил. Так была похоронена впервые в послевоенные годы публично высказанная мысль о правовой незащищенности советских граждан{327}.
Но как раз в это время к читателю приходит пятый номер журнала «Знамя» с повестью И.Г. Эренбурга «Оттепель». Перечитывая ее сейчас, трудно судить, почему она вызвала тогда такой широкий общественный резонанс. Да, упоминается в ней вскользь о деле врачей и их последующей реабилитации. Да, предпоследняя главка заканчивается фразой, которую при соответствующем желании можно трактовать очень широко: «А высокое солнце весны пригревает и Володю, и Танечку, и влюбленных на мокрой скамеечке, и черную лужайку, и весь иззябший за зиму мир»{328}. И все. Но тем не менее тогдашний читатель искал и находил в этом написанном на скорую руку и, несомненно, на потребу времени произведении то, что хотел найти.
Пока вокруг «Оттепели» не разгорелась широкая читательская дискуссия, партийные верхи не обращали на нее особого внимания. Мало того, выступая 11 июня 1954 г. на партийном собрании московских писателей, Сурков, продолжая обвинять Твардовского в идейной незрелости, в игнорировании критики и зазнайстве, о повести Эренбурга отозвался в том смысле, что, при всех присущих ей недостатках, ее нельзя ставить «в один ряд с клеветнической пьесой Зорина». Жесткой критике он подверг «моральную распущенность» таких писателей как Суров и «идейно-порочные» статьи Померанцева и Абрамова, расценив их как атаку на опыт советской литературы, освещенный политикой партии в этой сфере, как атаку «на основополагающие фундаментальные положения метода социалистического реализма»{329}.
Гораздо больше досталось тогда М.М. Зощенко. Пребывая в своего рода эйфории от собственной реабилитации, он посмел (в отличие от А.А. Ахматовой), отвечая на вопросы английских студентов-русистов, высказать несогласие с критикой его в пресловутом докладе Жданова. Ответ этот поднял шум на Западе, и о нем многие узнали из радиоголосов. Обвинив Зощенко в том, что он действует «на руку классовому врагу», от него потребовали объяснений. Зощенко взорвался:
— Что вы хотите от меня? Что, я должен признаться в том, что я пройдоха, мошенник и трус? Я не стану ни о чем просить! Не надо мне вашего снисхождения… Я больше чем устал!{330}
Наконец, 17 и 20 июля 1954 г. «Литературная газета» публикует статью своего главного редактора Симонова «Новая повесть Ильи Эренбурга». Изложив массу критических замечаний, он так их суммировал: «В конечном счете, вся повесть, несмотря на некоторые хорошие страницы, представляется огорчительной для нашей литературы неудачей автора»{331}.
17 июля Твардовский посылает Хрущеву просьбу принять его «по вопросам, связанным с обсуждением работы журнала “Новый мир” и моей неопубликованной поэмы»{332}. Однако в решающий момент, перед обсуждением этого вопроса на Секретариате ЦК КПСС, затосковал, занедужил и объявил, что на экзекуцию не пойдет. На этом заседании Хрущев осудил и те публикации «Нового мира», которые подверглись обсуждению, и поэму «Теркин на том свете». Признав необходимость критики недостатков, но «с позиции укрепления нашего строя, нашей партии», он выразил неуверенность, с каких позиций критикует недостатки Твардовский:
— Враги надеялись, что после смерти Сталина будет ревизия линии партии, но они ошиблись. Мы действуем сейчас и будем действовать впредь в духе линии, выработанной всем предыдущим опытом работы партии. Мы — ленинцы, мы — сталинцы.
Однако, продолжал он, некоторые люди поняли критику, прозвучавшую на последних пленумах ЦК, по-обывательски:
— Вот и получилось, что те, кого распирала антисоветчина, сразу налетели, выскочили и высказались.
Что же касается Твардовского, то первый секретарь ЦК КПСС охарактеризовал его как человека политически незрелого и малопартийного, но высказал мнение, что списывать его со счетов литературы не стоит:
— Надо попытаться спасти его, если он сам к этому склонен. Разгромного решения ЦК по журналу принимать не следует. Надо спокойнее пройти мимо этого случая. Мы настолько сильны, что никакие мертвые Теркины не потрясут устоев государства{333}.
Отзываясь о Твардовском в целом уважительно и примирительно, Хрущев признал, что часть ответственности за такого рода «загибы» должно нести и партийное руководство:
— Мы сами виноваты, что многое не разъяснили с культом личности. Вот интеллигенция и мечется.
В результате решено было никакого постановления не принимать, ограничившись лишь «рекомендацией» отпустить Твардовского на «творческую работу»{334}.
Вскоре Хрущев имел более чем часовую беседу с Твардовским, заверив его, что нет никакой нужды в особом постановлении о журнале «Новый мир». Но уже 3 августа Твардовского вызвали в ЦК и зачитали ему… это самое постановление. Правда, сообщив, что оно не для печати, как бы внутреннее, для руководства Союза писателей.
Так, вроде бы, закончилась недолгая первая «оттепель». Но, как говорят в народе, «заступи черту дверь, а он в окно». Соблазн либерализации продолжал будоражить умы многих советских людей. Причем не обязательно интеллигентов.
3 августа 1954 г., то есть в тот самый день, когда Твардовский услышал постановление о журнале «Новый мир», в Воронежский обком КПСС поступило письмо без подписи. Начиналось оно следующими заверениями: «Не подумайте только, тов. секретарь, что мы антисоветские люди, нет! Один из нас еще в гражданскую войну с оружием в руках завоевывал советскую власть, другой имеет ранения и пролил кровь во вторую империалистическую войну, третий тоже имеет контузию в этой войне»{335}. Такая оговорка в самом начале послания не была случайной. Уж больно резко высказывались его авторы. Видно, накипело: «Наша страна… идет не вперед, а назад. Возьмите наш Воронеж — рабочему классу живется сейчас труднее, чем год назад… В магазинах кроме хлеба ничего нет. Сахар появился на 3-4 месяца и исчез, мяса нет, масла нет, да и вообще по государственным ценам ничего не достанешь, а покупать все на базаре, получая 600-700 рублей в месяц и имея семью 5-6 чел. — это просто, что ничего. Ведь масло на базаре 35 руб., кил. сахара 16 руб., мяса — 18 руб.» Не лучше, по мнению авторов письма, и положение в деревне — нищета и убогость как во времена Некрасова: «Мы во время войны побывали за границей, видели быт немецкого крестьянина, австрийского, чехословацкого, мы по быту от них отстали на 100 лет и с периода коллективизации… почти нисколько не выросли». Заверяя, что они не думают о роспуске колхозов (тоже характерная оговорка), они высказывали мнение, что «политика партии и правительства в этом вопросе несколько неправильная» и что неплохо бы дать «послабления и уступки крестьянству» — вроде тех, что в 20-х годах позволили ему «быстро восстановить сельское хозяйство»{336}.
Воронежские анонимы предлагали провести также административную реформу, сократить число районов и сам районный аппарат, взяв за образец старую, дореволюционную волость, объединяющую от 18 до 25 деревень и обслуживаемую старшиной, писарем, мировым судьей и одним (на две-три волости) приставом с двумя-тремя стражниками, а не 150-200 милиционерами, как сейчас. Считали они чрезмерной и численность многомиллионной армии: «Эти люди тоже являются только пожирающими, но ничего не производящими. Средства на армию идут большие. Надо тоже пересмотреть и этот вопрос, также как пересмотрел его тов. Фрунзе в 1924 г.» Коснулись авторы и вопросов пропаганды. «Ведь в то, что теперь передается по радио, многие не верят… Надоело уже слушать по радио одно и то же и по международному положению… Это, по-видимому, делается для того, чтобы все время наш народ держать в напряженном положении, чтобы он меньше думал о своем экономическом положении»{337}.
Все это, делался вывод, плохо отражается на морально-политическом единстве большей части рабочих: «Ведь вы не знаете, что говорят рабочие. А говорят они иногда очень не в нашу пользу. Иногда говорят так: вот только бы скорее война и получить оружие в руки… Ну, вы понимаете, что это говорят только между собой и потихоньку… Но не подумайте, что это настроение небольшой кучки.
Нет, это захватывает большой процент рабочих»{338}. Насчет верности последнего утверждения можно, конечно, сомневаться. Вероятнее всего, авторы тут преувеличивали. К тому же уже сам факт, что они обращались со своими бедами в обком КПСС, свидетельствовал о том, что они еще верили в способность партии и власти повести дело по-иному, вернуться хотя бы к нэповским порядкам.
Это были иллюзии, но их в то время разделяли многие, в том числе коммунисты. Но кое-кому уже тогда становилась все ясней тщетность надежд на гуманизацию отношений в обществе и демократизацию в самой партии. Для протрезвления некоторых из них таким рубежным моментом стала отставка Маленкова, с именем которого они связывали эти самые надежды.
1.3.3. «Организационный вопрос о т. Маленкове»
31 декабря 1954 г. секретарь ЦК КПСС Д.Т. Шепилов представил в Президиум записку о наличии «глубоко ошибочных и политически вредных взглядов но вопросам развития социалистической экономики». Речь в ней шла о части экономистов, вузовских преподавателей и пропагандистов. 15 января 1955 г. записка была одобрена Президиумом ЦК. Решено было разослать ее членам и кандидатам в члены ЦК, усилив в ней критику и осуждение позиций Маленкова в отношении преимущественного развития отраслей группы «Б», то есть производства товаров потребления.
Итак, уже в начале 1955 г. путь на преимущественное развитие производства предметов потребления был отвергнут. На официальном уровне подвергались критике работы ученых-экономистов, которые по-новому рассматривали вопрос о показателях развития народного хозяйства СССР{339}.
На пленуме ЦК КПСС, официально созванном 25 января 1955 г. для рассмотрения вопроса «об увеличении производства продуктов животноводства», Н.С. Хрущев подверг резкой критике тезис о том, что развитие тяжелой промышленности на определенном этапе социалистического строительства перестает быть главной задачей и что легкая промышленность может и должна опережать все другие отрасли индустрии. Он назвал эти рассуждения отрыжкой правого уклона, отрыжкой враждебных ленинизму взглядов, которые в свое время проповедовали Рыков, Бухарин и другие правые уклонисты{340}.
29 и 31 января 1955 г., то есть в ходе пленума, состоялись заседания Президиума ЦК, на которых был рассмотрен вопрос о снятии Маленкова с поста главы правительства. Обсудив соответствующий проект постановления и приняв его «с поправкой, внесенной т. Молотовым, и дополнением, изложенным т. Кагановичем, решили поручить им, а также Суслову и Поспелову «отредактировать данный проект постановления для вынесения на рассмотрение пленума ЦК КПСС» и поручить Хрущеву «выступить от Президиума ЦК КПСС с докладом на пленуме ЦК КПСС о т. Маленкове»{341}.
И 31 января 1955 г. пленум ЦК КПСС особо рассмотрел «организационный вопрос о т. Маленкове».
Хрущев зачитал проект постановления пленума, вносимый Президиумом ЦК:
«Заслушав доклад т. Хрущева о председателе Совета Министров СССР т. Маленкове и полностью одобряя предложение Президиума ЦК по этому вопросу, пленум ЦК КПСС считает, что т. Маленков не обеспечивает надлежащего выполнения обязанностей председателя Совета Министров СССР»{342}.
Что же конкретно вменялось ему в вину?
Прежде всего, как это ни странно, обстоятельство не первостепенной важности. Не обладая необходимыми знаниями и опытом хозяйственной деятельности, а также опытом работы в местных советских органах, он «плохо организует работу Совета министров, не обеспечивает серьезной и своевременной подготовки вопросов к заседаниям». При рассмотрении многих острых вопросов «проявляет нерешительность, не занимает определенной позиции». Эти недостатки деловых качеств «крайне отрицательно» сказываются на работе Совета министров{343}.
Следующий его недостаток виделся коллективному руководству гораздо более существенным: «Товарищ Маленков не проявил себя также достаточно политически зрелым и твердым большевистским… руководителем». А в качестве примера приводилась его речь на 5-й сессии Верховного Совета СССР. «По своей направленности эта речь с большими, экономически малообоснованными обещаниями напоминает скорее парламентскую декларацию, рассчитанную на соискание дешевой популярности, чем ответственное выступление главы Советского правительства». Отмечались также допущенные в той же речи «теоретически неправильные и политически вредные» противопоставления темпов развития тяжелой промышленности темпам развития легкой и пищевой промышленности, лозунг форсированного развития легкой индустрии. «Не случайно поэтому, что некоторые горе-экономисты, ухватившись за это ошибочное выступление тов. Маленкова, стали развивать уже явно антимарксистские, антиленинские, правооппортунистические взгляды по коренным вопросам развития советской экономики, требуя преимущества темпов развития легкой индустрии»{344}.
Теоретически ошибочными и политически вредными были названы его утверждения о возможности гибели мировой цивилизации в случае, если империалисты будут развязывать третью мировую войну, допущенные им в речи перед избирателями в предыдущем году. «Распространение подобных взглядов не только не способствует мобилизации общественного мнения на активную борьбу против преступных замыслов империалистов развязать атомную войну, но, наоборот, способно породить настроение безнадежности усилий народов сорвать планы агрессоров, что выгодно только империалистским поджигателям мировой войны, рассчитывающим запугать народы “атомным” шантажом»{345}.
Особо тяжким грехом Маленкова были названы его «близкие отношения с Берией, оказавшимся авантюристом и предателем», моральная ответственность за «позорное» ленинградское дело, а также за дело маршала артиллерии Яковлева. «Товарищ Маленков, находясь в столь тесных отношениях с Берией не мог не знать о клеветнических наветах на этих работников со стороны Берии перед Сталиным»{346}.
Припомнили ему и его действия во время кончины Сталина, когда, «вместо того чтобы действовать в полном контакте с другими руководящими деятелями партии и правительства», он «обособился с Берией» и вместе с ним «подготовил предложения о составе правительства и “реорганизации” министерств»{347}. Находясь под влиянием Берии, Маленков поддерживал его предложения по ряду внешнеполитических вопросов, в том числе о нашей политике в Германии, «о том, чтобы совсем отказаться от курса на строительство социализма в ГДР и держать курс на то, чтобы уйти из Германии, предоставив возможность создания единой, буржуазной Германии в качестве нейтрального государства». Когда же эти «капитулянтские» предложения были отвергнуты, не только Берия, но и Маленков после заседания «обрушились с угрозами на отдельных членов Президиума ЦК, пытаясь их запугать и добиться проведения капитулянтской линии»{348}.
Правда, позже, в июне, «под влиянием других членов Президиума ЦК», Маленков «принял активное участие в пресечении преступной деятельности Берии». Однако на июльском пленуме ЦК КПСС он «не нашел в себе мужества для того, чтобы подвергнуть решительной… критике свои близкие отношения в течение длительного времени с провокатором Берией»{349}.
На Маленкова была возложена политическая ответственность и за «серьезное отставание» сельского хозяйства, так как он в течение ряда лет руководил этой отраслью. «Не обладая необходимыми знаниями и опытом», он, по существу, «не пытался всерьез разбираться в коренных вопросах сельского хозяйства, слепо доверял таким очковтирателям, как бывший заведующий отделом сельского хозяйства ЦК товарищ Козлов». Перечислением всех этих фактов, свидетельствующих об отсутствии у Маленкова «деловых и политических качеств, необходимых для выполнения обязанностей главы Советского правительства»{350}, список его грехов не ограничился. Он, оказывается, претендовал еще «не только на руководство деятельностью правительства, но и на руководство Президиумом ЦК»{351}.
После этого слово предоставляется Маленкову. Сообщив, что на Президиуме ЦК, где обсуждался вопрос о нем, он полностью согласился как с оценкой своих ошибок и недостатков, так и с предложением освободить его с поста председателя Совета Министров.
Маленков выступал на пленуме ЦК дважды.
В первый раз он посчитал себя обязанным дать объяснение по ряду вопросов. Прежде всего он признал вину за плохое руководство сельским хозяйством.
— И не только сельским хозяйством, но и Секретариатом того периода. И бюро по сельскому хозяйству при Совете Министров неудовлетворительно вело работу в части исправления плохого положения дел в сельском хозяйстве{352}.
Но при этом, правда, сделал существенную оговорку:
— Я не хочу сказать, что я один несу эту ответственность. Это было бы неверно, это было бы даже нескромно с моей стороны. Но я во много раз больше других отвечаю за неудовлетворительное положение дел в сельском хозяйстве и считаю, что не к лицу мне прикрываться разными побочными обстоятельствами и сваливать все на эти побочные обстоятельства.
Собственные ошибки и недостатки стали для него более ясными особенно теперь, когда, оглядываясь назад, видишь, что «за последние два года местные, центральные организации провели большую работу по устранению недостатков в области колхозно-совхозного строительства». А сейчас партией выработана поистине грандиозная программа по подъему сельского хозяйства.
— Дать нашему народу 100 млрд. пудов зерна, вдвое-втрое больше продуктов животноводства, — это ли не задача, которая способна вдохновить и поднять каждого из нас? И не обязан ли я перед лицом этой действительно исторической задачи увидеть, как плохо в прошлом шла работа в сельском хозяйстве, как неудовлетворительна была моя собственная деятельность в этой области?{353}
Касаясь своего выступления на 5-й сессии Верховного Совета, Маленков заявил:
— Если взять выступление в целом, то в нем дан неправильный тон о развитии производства товаров широкого потребления. Я обязан признать это. И я не хочу, не имею права (об этом говорил Никита Сергеевич здесь) прикрываться тем, что мое выступление предварительно смотрели члены Президиума ЦК. Они действительно смотрели. А я продумывал и составлял его. И мне теперь ясно, что это не то, что я должен был заявить на сессии… Ясно, что это есть не что иное, как перепев правооппортунистических взглядов, которым наша партия всегда будет давать решительный отпор. И я подчеркиваю, что моя речь на сессии имела и этот отрицательный результат{354}.
Посчитал себя обязанным Маленков покаяться и в связи с другой стороной своего выступления в Верховном Совете.
— Нельзя ни большому, ни малому руководителю заниматься декларативными обещаниями и подлаживаться под настроения, связанные с нуждами и народа. Если квалифицировать политически, то, я полагаю, надо сказать, что это не что иное как хвостизм. Я полностью отдаю себе отчет в этом и признаю критику и в этом отношении{355}.
И хотя тогдашнее его выступление по крупнейшим вопросам политики партии и было сделано с согласия и ведома членов Президиума ЦК, теперь ему, Маленкову, ясно, что поднятые в нем вопросы должны были прежде всего решаться на Пленуме ЦК.
— С этой точки зрения мое выступление на пятой сессии выглядит как недопустимая претензия на особое положение… Это должно быть уроком для меня в первую очередь и предостережением от повторения подобных ошибок для каждого партийного деятеля.
Свое поведение до и в период смерти Сталина он признал неправильным и осудил это поведение. И «не для оправдания, а для объяснения» стал рассказывать, как он понимал это дело:
— Что касается периода непосредственно после смерти товарища Сталина, то я, как и все товарищи в то время, считал главной нашей заботой — обеспечить единство и сплоченность руководства.
Однако такое объяснение не удовлетворило Хрущева:
— Если бы ты тогда занял нужную партийную позицию, тогда было бы полное единство, потому что только тебя не хватало, ты в то время измерял соотношение сил.
Маленков, утверждая, что не кривит душой и говорит откровенно, продолжал настаивать на том, что, не считая тогда Берию врагом, больше всего опасался нарушения единства.
— Чем было бы хуже, если бы товарищ Маленков был не с Берией? — поддержал Хрущева Молотов. — Что бы изменилось? В чем было бы нарушение единства? Загадочно. Объясните, пожалуйста.
Маленков попытался сделать это:
— Каждый член Президиума должен себе представить, какое могло быть тогда поведение и соотношение…
Но Хрущев не желал его слушать:
— Изолировать этого подлого человека, тогда было бы хорошо! Маленков, согласившись, что «надо тогда было это решить», и что, значит, тем более он тогда неправильно поступал, попытался все же продолжить объяснение, почему он так поступал. И тут его опять перебили. На сей раз Каганович:
— Вы не должны забывать, что тогда были первым секретарем Центрального Комитета партии. Вы не просто Маленков, а представляли ЦК.
Продолжал гнуть свое и Молотов:
— Надо было взять Берию за горло, а у вас не было такого желания. И снова Маленков согласился, что не было у него такого желания.
— А говоришь «единство»! — подвел итог этому эпизоду Хрущев. — Другие могут говорить о единстве, а тебе труднее говорить об этом. Разное положение было{356}.
Признал Маленков, что был не прав и при обсуждении германского вопроса в мае 1953 г.:
— Я рассматривал этот вопрос с тактической стороны. Понимаю вполне, что отстаивать такой взгляд по существу является политически вредным, политически опасным, неправильным.
Булганин поправил его:
— Ты считал его правильным.
— Да, — согласился Маленков. — В ходе обсуждения.
Но когда Булганин напомнил ему его тогдашние слова: «Доколе мы будем питаться жвачкой Молотова? Почему ты смотришь в рот Молотову?» — попытался их опровергнуть:
— Ты очевидно путаешь мои слова со словами Берии? Однако истинность их подтвердил Хрущев:
— Ты просто и сейчас мужества не имеешь признать этого, а Булганин именно тогда сказал мне об этом{357}.
— Надо набраться храбрости и почестнее говорить, — продолжал наставлять Молотов.
— Ты привык столько лет действовать исподтишка, — стал развивать эту тему Хрущев. — И сейчас занимаешь такую позицию. Наговаривать мастер, а отвечать — духу не хватает.
— Ты и теперь плетешь, ты и теперь крутишь, — вторил ему Молотов{358}. А.Т. Твардовский, присутствовавший на пленуме в качестве члена Центральной ревизионной комиссии, так комментировал на следующий день в своей рабочей тетради то, чему он оказался свидетелем: «Все так, но жаль, что и в свое время всем казалось, что не этому лицу эта должность, но все-таки подавляли в себе это, искали оправдания в том-то и том-то, привыкали к “значительности” его профиля и т. п. Тяжкое впечатление, как в полчаса увял этот человек, исчезла вся его значительность, был просто толстый человек на трибуне под устремленными на него указательными пальцами протянутых рук президиума, запинающийся, повторяющийся, “темнящий”, растерянный, чуть ли не жалкий. Странно, что у него не хватило ума в свое время отойти в сторонку чуть-чуть, быть вторым, неужели так хотелось быть первым? Руби дерево по себе. Жалка и безнадежна его дальнейшая судьба. Это-то он понимал»{359}.
Когда резолюция уже была принята, Хрущев решил удовлетворить естественное любопытство аудитории в отношении того, кто же займет освободившийся пост.
«Вопрос о председателе Совета Министров СССР, — сообщил он, — мы думаем решать на сессии Верховного Совета СССР, соблюдая всю форму в соответствии с конституцией. Президиум обсудил и решил выдвинуть на пост председателя Совета министров СССР товарища Булганина Н.А. Я думаю, что давать характеристику товарищу Булганину вряд ли нужно.
Раздались голоса:
Зачем? Не нужно! После чего Хрущев объявил работу пленума законченной»{360}.
Итак, пленум ЦК КПСС согласился с организационными выводами в отношении Маленкова, предложенными Президиумом ЦК. 3 февраля 1955 года открылась очередная сессия Верховного Совета СССР, и официальные фотографы запечатлели, кто и в каком порядке восседал в первом ряду правительственной ложи во время доклада Зверева о проекте бюджета на текущий год: Хрущев находился в центре, по правую руку от него — Булганин, по левую — Маленков{361}.
А 8 февраля председатель Московского облисполкома А.П. Волков, председательствовавший на совместном заседании обеих палат, сообщил, что на его имя поступило заявление Маленкова с просьбой освободить его от поста председателя Совета Министров по деловым соображениям (недостаток опыта плюс ответственность и за неудовлетворительное положение дел в сельском хозяйстве в то время, когда он за него отвечал). Эта просьба была тут же удовлетворена{362}. Причем без того, чтобы дать виновнику возможность самому объясниться. После перерыва Хрущев предложил депутатам назначить главой правительства Булганина, что и утвердили.
9 февраля был одобрен новый состав правительства. Маленков в нем числился одним из заместителей председателя и министром электростанций. Министром обороны вместо Булганина стал маршал Г.К. Жуков.
Так завершился очередной реформаторский цикл нашей истории. Завершился не потому, что иссякла реформистская энергия общества, а скорее потому, что она еще не успела раскрыться и осознать свою силу, потому, что чаяния перемен тогда почти целиком и полностью связывались с появлением лидера, способного сломить сопротивление консерваторов, вдохновить и сплотить новаторов, внушить надежду отчаявшимся, расшевелить безразличных. Случайно вознесенный на политический Олимп Маленков со столь трудной задачей не справился.
1.3.4. Реакция населения на смену главы правительства
Перемены в правительстве вызвали в просыпавшемся от спячки обществе самые различные отклики. Некоторые продолжали слепо верить в правильность каждого шага, сделанного властью.
На вопрос, какие чувства и мысли вызвала у вас эта перемена в высшем эшелоне власти, о своем положительном отклике вспомнили только 12,5% опрошенных в 1998 г. и 14% опрошенных в 1998 г.
«Маленков мало делал для народа, поэтому надеялись на Булганина», — вспоминала рабочая Московского электрозавода им. Куйбышева Л.П. Агеева{363}. Недолюбливала Маленкова В.Г. Тишкова из научной библиотеки ВАСХНИЛа{364}. «К Маленкову народ не питал доверия», — уверен А.А. Рыбаков, военрук 8-летней школы в поселке Онуфриево Истринского района{365}. «Высокий хозяйственный авторитет (директор Электрозавода, председатель Моссовета, министр обороны)» имел Булганин, по мнению студента Московского геолого-разведочного института Г.И. Потапова; кроме того он обладал «импозантной внешностью»{366}. Уважали его, по мнению работницы Министерства оборонной промышленности В.М. Быстрицкой{367}. «Выше был Булганин» и по мнению слушателя Военной академии им. Фрунзе С.В. Гранкина{368}. Рабочая завода «Металлосетки» в Щелково Н.А. Буреева также считала, что Булганин разбирается в хозяйственных вопросах лучше Маленкова{369}. Думал, что Булганин справится лучше, фрезеровщик В.С. Агошенев с завода «Электросталь»{370}. «С любовью» встретила назначение Булганина главой правительства, считая его «человечнее, ближе к народу», техник Союздорпроекта Е.В. Стоумова{371}. «Пришло время новых людей», — думала А.А. Кузовлева, работница Серпуховской ситценабивной фабрики{372}.
«Провинился, вот и сняли», — объяснял тракторист Р.В. Ванягин из совхоза «Коробовский» в Шатурском районе. Вынужденной посчитал эту замену бухгалтер И.П. Медведев из поселка Красково в Люберецком районе. Рабочий Нарофоминского шелкового комбината В.С. Данилович «всегда считал, что Булганин достойней Маленкова, и поэтому замену воспринял с удовлетворением». Более способным считала Булганина работница одного из домоуправлений в Ленинграде К.И. Иванова. Что Булганин должен быть лучше Маленкова, считал военный инженер П.А. Писарев из Краснояр-ска-26. Диспетчер авиамоторного завода № 20 в Москве Е, И. Коклюшкина рассказывала: «О Маленкове еще с войны говорили плохо, а Булганин — интеллигент, тихий, спокойный, скромный». Его личность импонировала, и он внушал доверие А.Д. Арвачеву из села Покровское в Подольском районе. «Булганина считали умным человеком», — рассказывала В.П. Строковская, бывшая тогда замужем за одним из столичных писателей. Неплохим руководителем считала Булганина учительница В.В. Ратникова из деревни Моносеино в Лотошинском районе. «Булганина тоже уважали», — говорила учительница вечерней школы в подмосковном поселке им. Володарского В.Н. Вавилина{373}.
Назначение Булганина вселило большую надежду в московского рабочего В.К. Гавриленко и еще многих респондентов. Дальнейшего улучшения жизни на селе ожидала работница совхоза «Красный забойщик» на Днепропетровщине Н.А. Белая. М.И. Гончарова из подмосковного Костино думала, что «так будет лучше: новые люди — новые дела»{374}. Надеялась на «улучшения в политической жизни страны» Д.В. Шевцова, токарь одного из московских военных предприятий{375}. Надеялась, что «смена наверху» повлияет на то, что «жизнь станет более лучшая», путевая обходчица Т.М. Маленец из Гомеля{376}. Верил в Хрущева А.И. Митяев, инженер ОРГ «Алмаз» в Москве{377}. У техника В.П. Платонова из Саратова была одна мысль: «Что ни делается, все к лучшему»{378}. «Напрасно у нас никогда ничего не делают», — говорил А.П. Козюхов, прокурор из Плавска в Тульской области{379}. Л.И. Волкова, студентка техникума связи в Москве, вспоминала позже, что тогда эти вопросы не обсуждались: «Все, что происходило в Кремле, было правильным»{380}. «Посидел — дай другому», — думал шофер Н.И. Семенов из поселка Новостройка в Загорском районе{381}.
В смысл не вникая, все же одобрила заведующая столовой в Петрозаводске М.А. Гришина. Не сомневался в правильности перемены рабочий завода № 23 Н.И. Сиротинин, проживавший в подмосковном Перхушкове. «Как партия сделала, так и должно быть», — рассуждал рабочий Красногорского оптико-механического завода В.Д. Бакин. «Власть все делает на благо народа, — была уверена Е.А. Дубовицкая из Барановичей, — и если сняли кого, значит так и надо». Верила той информации, которая была, А.И. Белкова, работавшая в Московском метрополитене, а жившая в Перхушкове. «Вера в новое хорошее» была у А.В. Кузнецовой из деревни Лютиково в Талдомском районе Московской области. За вполне нормальное явление приняла отставку Маленкова медсестра из железнодорожной больницы в Коломне Т.Ф. Ремезова: «Поработал — дай другому»{382}.
Не согласны были с заменой главы правительства, считали ее ошибочной, сожалели соответственно 18 и 16% опрошенных.
Хотя личной жизни инженера А.И. Голубчикова из Каменска-Уральского эта перемена, оговаривался он, не касается, все же, по его мнению, «Маленков ушел зря». «Маленков лучше, он сельское хозяйство хотел поднять!» — считал рабочий санатория ВМФ под Солнечногорском Б.С. Егоров. «Переживали, так как Маленков заботился о простом народе, — рассказывала Т.П. Кищенко, работавшая тогда в Комсомольске-на-Амуре. — Видно, там, наверху кому-то не понравилось». 16-летний школьник В.Р. Червяченко из Курской области утверждал, что отставка Маленкова «воспринималась большинством негативно», так как именно с ним «связывалось реальное улучшение жизни». «Люди на стороне Маленкова», — был уверен шофер Ю.И. Чусаров из деревни Аксеново в Раменском районе. «С Маленковым было хорошо», — объясняла доярка из тульского колхоза «Заря» В.П. Давыдова. Полагала, что уж очень недолго был на своем посту Маленков и что он «сделал бы больше», медсестра Бабушкинского райздрава П.П. Хлопцева. Услышав об отставке Маленкова, колхозница А.А. Комарова из деревни Захарово Малоярославецкого района поняла, что «задуманное им не исполнится»{383}.
Работница дорожно-эксплуатационного участка в Балашихе А.И. Яковлева была уверена, что «Маленков ничем не провинился, а Булганин не имел особых заслуг, чтобы занять этот пост». Несправедливой считал произведенную замену главный инженер автобазы п/я 367 Главспецстроя в подмосковном поселке Северный А.Е. Котин. Хорошим человеком считал Маленкова прессовщик с завода «Серп и молот» П.Г. Филатов, а перемена несла неизвестность. Испытывала разочарование работница санатория «Южный» в Евпатории М.А. Прилепская, так как она «очень верила в Маленкова». С болью воспринял замену главы правительства водитель Артиллерийской академии С.П. Воблов. «Маленкова жалели все», — утверждала токарь завода п/я 30 в Каменске-Уральском Ф.Н. Соловьева. Жалела Маленкова и учительница Воздвиженской школы в Загорском районе А.П. Запрудникова. О Булганине ей ничего не было известно кроме того, что он, хоть и политик, был влюблен в певицу Зыкину{384}.
Сверхсрочник А.Н. Степанов, несший службу в советской военной базе Поркалла-Удд, полагал, что «Булганин ничего не сможет сделать, а потому назначение его бессмысленно». «В Булганина мы не верили», — говорила доярка М.С. Прилепо из деревни Струженка в Сурожском районе Брянской области. «У Булганина начался старческий маразм», — уверял офицер А.П. Брехов. Досаду и сожаление испытал председатель одного из колхозов в Белоруссии В.Я. Пономарев, узнав о замене «умного, энергичного и деятельного Маленкова на рыхлого генерала Булганина»{385}.
Как идеальное доказательство утверждения, что «перемены — показатель нестабильности», расценила это событие десятиклассница из Куйбышевской области Е.П. Макарова. «Быстрая перемена власти в высшем эшелоне никогда у народа не вызывает одобрения», — объясняла К.К. Лишманова из села Сенино в Чеховском районе. «Перестали восхищаться властью и ждать хорошего», — разочарованно говорила работница рыбоперерабатывающего комбината в Поронайске на Сахалине Т.С. Зайцева{386}.
Нашли эту рокировку странной и непонятной, недоумевали, были обеспокоены ею еще 4-6% опрошенных. Не знали, зачем это было сделано, водитель из города Железнодорожный П.С. Складников и московская домохозяйка Л.Е. Гусева. «Ведь мы надеялись, что ему удастся вывести страну из кризиса и хоть немного улучшить положение народа», — говорила московская медсестра А.Е. Федулеева. Непонятно было и технику Красногорского оптико-механического завода Р.И. Бакиной: «Может не понравилась его программа?». «Запутанные мысли и подозрения» возникли у рабочего завода № 30 в Москве А.И. Кирьянова: «Почему сместили Маленкова? Почему назначили именно Булганина? Сможет ли он хорошо руководить? Как его назначение повлияет на жизнь страны и народа?». Беспокоила эта замена и выпускника Ленинградского горного института М.И. Тухтина: «Маленкову я симпатизировал, слышал о нем довольно много и хорошего и плохого, а о Булганине почти ничего не знал. Кто его знает, как он будет выполнять свои обязанности?». Испуг от новой неясности возник у рабочего завода «Промсвязь» в Талдоме Н.П. Кузнецова. «Чувство настороженности и недоверие действиям на верху» возникло у корреспондента газеты «Люберецкая правда» Е.Н. Филькова. Как «достаточно умелый хозяйственник» был известен Маленков инженеру одного из московских НИИ Б.Г. Лященко, а вот о Булганине он не слышал ничего. «Появилась неизвестность в правительстве», — как бы подводил итог сержант Н.А. Куликов, служивший в Киевском военном округе{387}.
Полагали, что это борьба за власть 2-4% опрошенных. Особо не вникая, ибо не знали Булганина, восприняли его назначение, как «кремлевские дрязги», жители хутора Буденный в Подгоренском районе Воронежской области. Из того, что говорили на политзанятиях, алма-атинский врач Н.В. Кузьменко сделала вывод, что это «афера верхов». «Грызней за власть» посчитала смену главы правительства учительница из Куровского Т.А. Лашкевич. Как усиление борьбы за власть, понял эту перемену офицер в/ч 44526 В.А. Лавровский. Такой же борьбой в верхах, как и в случае с Берией, назвал эту перемену разнорабочий Химкинского самолетостроительного завода В.И. Лаврухин{388}.
Никаких чувств не вызвало, остались безразличными, было все равно для соответственно 40 и 30% опрошенных. «Раз заменили, значит надо», — полагали Г.Р. Конопленко, работавшая в редакции газеты «Известия» и студентка Коломенского педагогического института Л.А. Змитрук. «Правительству виднее», — полагала уборщица Воронежского отделения Гипрокаучук В.А. Комова. Маленков — Булганин, Булганин — Маленков, — они «словно один человек воспринимались» рабочим трамвайного депо им. Баумана В.А. Васильевым. «Все они там одинаковы», — говорила и С.И. Алексеева из подмосковной Немчиновки. Не верила ни тому, ни другому москвичка П.М. Бурова. Плохо знал и того и другого рабочий завода «Серп и молот» А.И. Нартов, мало о чем говорило имя Булганина и его жене{389}.
«То, что творилось в высших эшелонах власти, было покрыто тайной» для бригадира поездной бригады из Николаева В.А. Попова. «Ну, заменили и заменили», — говорила учительница из Тюменской области В.П. Торопова. «Дела в верхах — это их дела, мы живем своими интересами», — говорила учительница М.М. Крылова из деревни Ключевая в Калининской области. «Это не мое дело», — говорила станочница Московского завода «Сельмаш» 3. И. Прусова. Не интересовали кадровые перестановки в правительстве техника Томилинской птицефабрики А.М. Васильеву. «Не разбиралась в политике» рабочая 1-го часового завода им. Кирова О.Н. Гуськова. Не интересовалась политикой инженер Мосгорпроекта Л.А. Любешкина. «Аполитичной» была повар кафе-ресторана «Столешники» Е.В. Глазунова. Чувства и мысли студентки Свердловского медицинского института М.А. Белан в те времена были заняты семьей и учебой, так что «было не до Маленкова и Булганина»{390}. Мотивы последних респондентов перекликаются или полностью совпадают с мотивами тех, кто не обратил внимания на формальную перемену правительственной власти в стране или затруднился с ответом.
Не обратили внимание или вовсе не знали об этом 4-7,5% опрошенных. «На эту замену главы правительства никто не обратил внимания», — утверждали студент Московского университета им. Ломоносова М.М. Панкратов и учительница Н.С. Мартынова из подмосковного поселка Дзержинский. В числе этих «никто» была А.Т. Булычева, только что приехавшая их курской глубинки в Москву и нашедшая там работу на одной из строек. «Слишком далеко от меня это было», — поясняла продавщица из сельпо в недалеком от столице Веневском районе Тульской области. Не думала об этом студентка Архитектурного института К.Н. Ненарокова. Зэк А.И. Иванов в лагере не знал об этом, а узнав, решил, что лучше не будет. Единственным ярким человеком для Г.Н. Щербаковой, учившейся тогда в Серпуховском педагогическом училище, был Хрущев{391}. Затруднились с ответом 4-7% опрошенных. «В политике тогда не разбирался» инженер Летно-испытательного института в Жуковском Г.Д. Климов{392}.
Не помнят такого соответственно 12 и 10% опрошенных. «Народ был темный, — оправдывалась за себя и других учительница начальных классов из Раменского Л.Н. Пантелеева, — все воспринимали как должное, считали главным хорошо жить»{393}.
Нет ответа или он не поддается толкованию у соответственно 7 и 5% опрошенных. Как ответ на избрание президентом США генерала Эйзенхауэра воспринял смену главы советского правительства студент Московского энергетического института А.В. Митрофанов{394}.
Среди тех, кто с недоумением или даже неодобрением встретил смену главы правительства, нашлись и такие, кто вдруг осознал тщетность надежд на гуманизацию отношений в обществе и демократизацию в самой партии. Это показало обсуждение итогов пленума на местах. На областных, городских и районных партийных активах оно шло довольно гладко, а если кто и подвергался резкой критике, то не иначе как с изволения или по инициативе руководства. Так, на столичном партактиве первый секретарь МГК Е.А. Фурцева не скрывала своего недовольства речью секретаря парторганизации Института экономики Академии наук СССР Котова. По ее мнению, он выступил не самокритично и не дал «должной» политической оценки «вульгаризаторским, антимарксистским взглядам в вопросах теории политэкономии социализма, которые проповедовали отдельные сотрудники института»{395}. Не удовлетворило ее и выступление министра культуры СССР Г.Ф. Александрова, который считался креатурой Маленкова. Претензии к нему заключались в том, что он, подробно остановившись на международных культурных связях (а тут было чем похвастаться), вместе с тем «лишь несколькими общими словами сказал о решении… о товарище Маленкове», тогда как, будучи участником пленума, «должен был выступить более конкретно» и также «дать глубокую партийную оценку ошибкам товарища Маленкова»{396}.
Как и раньше, то, что по-настоящему интересовало и волновало людей, проявлялось не в записных прениях, а в записках, подаваемых в президиум. Так в Ленинграде наиболее характерными вопросами были: «Почему Маленков был утвержден председателем Совета министров? Не напрасно ли его оставили в Президиуме ЦК? Он должен нести ответственность не только моральную, но и политическую за “Ленинградское дело”»{397}. На Кировском заводе уже раздавались открытые требования привлечь Маленкова к ответственности, ибо у него «руки в крови», и присутствовавшему там секретарю обкома Н.Д. Казьмину, как он признавался позже, «было трудно убедить… в обратном»{398}. Первый секретарь Ленинградского обкома Ф.Р. Козлов информировал ЦК: «В связи с тем, что в Ленинграде в последнее время имеются перебои в торговле и создались очереди за сахаром, маслом животным и мясом, поступает большое количество вопросов о причинах недостатка в этих продуктах»{399}.
По-иному складывалось обсуждение итогов пленума в некоторых первичных организациях. То там, то здесь, как отмечалось в одной из записок нового министра обороны Г.К. Жукова и его заместителя по политической работе А.С. Желтова в ЦК, имели место «выражения недовольства и отсталых настроений». Так, подполковник Чуриков из Северной группы войск сетовал на то, что, несмотря на многочисленные постановления о развитии сельского хозяйства, дела в нем серьезно не улучшаются. «В городах по-прежнему большие очереди за хлебом, мясом и другими продуктами». Капитан Лукьянов в Закавказском военном округе недоумевал, почему сняли Маленкова, ведь он «много сделал и имеет популярность среди колхозников». Такого же мнения придерживался рядовой Головин в Белорусском военном округе. Был Маленков, рассуждал лейтенант Савинов на Черноморском флоте, заставляли подписываться на заем в размере двухнедельного заработка, стал Булганин, размер подписки увеличили. Были и более простые, хотя и довольно далекие от истины объяснения персональных перемен наверху. Сержант Есин (Прибалтийский военный округ) полагал, что «руководство правительством поручено военному деятелю» потому, что «надвигается опасность войны». Подобное же предположение выдвигал капитан Корсаков (8-й военно-морской флот): «Теперь правительство военное, наверное, будет война»{400}.
— Очень жаль, — прямо высказала то, что думала, работница Московского ликеро-водочного завода Ларькина. — Ведь с его именем связаны большие дела по улучшению жизни народа в нашей стране.
Парторг цеха № 6 на заводе № 45 Хорин, отметив, что все рабочие в его цехе болезненно встретили заявление Маленкова об отставке, полагал, что бывший председатель Совета министров принял на себя слишком большую вину:
— Разве в допущенных недостатках виноват он один? Конечно, нет{401}.
На партийном собрании философского факультета Московского университета 9 марта 1955 г. после зачитывания постановления о Маленкове «политически неправильно» выступили сразу аж пять человек! Так, студент П.В. Смирнов, посетовав на то, что некоторые коммунисты только после решения руководящих органов «начинают задним числом говорить, что они это знали, но тем не менее почему-то молчали», сделал вывод, что, значит, раньше многие из них выступали как приспособленцы. И предложил почистить партию от такого рода «мазуриков» путем установки партмаксимума. Дальше — больше. А.И. Могилев предложил вместо бездумного одобрения решений пленума записать в резолюции «принять к сведению», потому что «весь разговор ведется об ошибках Маленкова», а это больше вина ЦК. Он усомнился в реальности контрольных цифр пятилетнего плана по развитию сельского хозяйства (10 миллиардов пудов зерна уже в этом году) и заявил:
— До сих пор мы верили ЦК, а теперь многое для нас неясно.
О необходимости усилить демократические начала в партии говорил студент 3. Г. Апресян.
— Зачем все ошибки валить на Маленкова? — недоумевал он. — В ответе вся партия, весь ЦК и особенно Президиум во главе вы знаете с кем.
Еще дальше пошел А.И. Сохин, замахнувшийся на советскую избирательную систему, которая, по его мнению, «не является демократической».
Эти речи получили поддержку других студентов-коммунистов. И когда кто-нибудь из президиума пытался подправить, а тем более одернуть увлекшихся ораторов, его прерывали шипением, стуком и выкриками:
— На факультете у нас установился такой порядок, когда людям говорить не дают, рты зажимают. Это не только наш порок. Это идет дальше и выше!
Во всем этом увидели, как это было принято тогда, групповой сговор. Уже 15 марта партком МГУ постановил за «непартийные» выступления исключить из партии Смирнова и Могилева, а Апресяну и еще двум студентам объявить строгий выговор с предупреждением. Однако бюро Ленинского райкома посчитало эту меру взыскания слишком либеральной и постановило исключить из партии всех «вольнодумцев», выступавших на собрании. Мало того, от них требовали признаться, с какими контрреволюционными организациями они поддерживают связь.
Однако карательная мера вызвала эффект, обратный желаемому, — не страх и раскаяние, а возмущение. Один из преподавателей, И.М. Панюшкин, написал на имя Хрущева и Булганина письмо в защиту наказанных. Сами студенты отправили делегацию с жалобой в горком партии. К тому же все это дело получило широкую огласку. Во Всесоюзном государственном институте кинематографии, городском педагогическом и Московском инженерно-физическом институтах на занятиях по философии, истории партии и марксизму-ленинизму преподавателей засыпали вопросами «не по теме»: о демократии и дисциплине, суде над Берией и разногласиях в Президиуме ЦК… В результате в МГК КПСС решили, что не стоит «портить отношения со студентами», и все возмутители спокойствия отделались строгачами. Правда, один из них, Смирнов, исключенный сразу же из университета, вынужден был заканчивать его на вечернем отделении{402}.
Так что не только первые робкие попытки реформирования системы, но и их сворачивание, объявление их не соответствующими духу марксизма-ленинизма, сопровождавшие отставку Маленкова, побуждали все большее число людей к критическому осмыслению недавнего прошлого и настоящего. Общество перестало казаться монолитным. И, мало того, поддержка власти с его стороны уменьшалась, а в случае с отставкой Маленкова вообще оказалась на критическом уровне.