2.2.1. Постановка вопроса о культе личности Сталина
В сборнике документов Президиума ЦК КПСС, посвященном ходу реабилитации до XX съезда КПСС, опубликована рабочая запись обсуждения 5 ноября вопроса «О 21 декабря», то есть о предстоящем дне рождения Сталина. Согласно этой записи, Хрущев, поддержанный Шепиловым и Первухиным, предложил эту дату «отмечать только в печати», а торжественного собрания «не проводить». Им возразил Каганович, сославшийся на решение ЦК о собраниях на заводах.
— Народом будет воспринято нехорошо, если не будем проводить собрания, — заявил Ворошилов.
За то, чтобы не проводить собрания, высказались Булганин и Микоян. Последний пошел еще дальше, предложив:
— Сталинские премии есть, а Ленинских нет. Надо обдумать. Почему никто не ставит этого вопроса?
Каганович, судя по всему задетый какими-то репликами Хрущева, сказал:
— Меня атаковать с этих позиций нет оснований. Я поддерживаю линию ЦК против культа личности. Расхождений у меня с тобой, товарищ Хрущев, нет. Но есть оттенок. Не намерен вести борьбу против тебя. Предлагаю лишь сформулировать решение — как отметить день рождения Сталина.
Сабуров заявил, что Хрущев «правильно поставил вопрос». А тот посчитал необходимым напомнить, как «кадры перебили», в том числе «военные». В спор снова вмешался Ворошилов:
— Все, что говорили, правда. Но есть еще одна сторона: меня выгнали, но я и это прощал{650}.
В итоге решили принять постановление «О мероприятиях в связи с днем рождения И.В. Сталина», в котором было признано необходимым 21 декабря «осветить его жизнь опубликованием статей в печати и в передачах по радио», а также приурочить к этому дню «присуждение Международных Сталинских премий». Заметим в скобках, что в этом обсуждении не принимали участия Молотов и Маленков. Первый из них продолжал бесплодные переговоры в Женеве о конкретизации договоренностей, к которым пришли там летом главы государств и правительств «большой четверки», а второй или находился в отпуске, или приболел.
Итак, «напряжение» в отношениях между членами Президиума ЦК появилось, и его смягчению отнюдь не способствовали разногласия по поводу других новаций, предлагавшихся Хрущевым при подготовке отчетного доклада. В том его проекте, что помечен 28 декабря, в разделе «1. 5. Некоторые принципиальные вопросы международного развития» содержалось не только обоснование политики мирного сосуществования, но и говорилось об объективных предпосылках для того, чтобы «избежать новой мировой войны, несмотря на то, что империализм существует», а также о новых перспективах в деле перехода стран и наций к социализму, о возможности при этом использования и парламента{651}.
Как поведал полтора года спустя на июньском пленуме 1957 г. заведующий общим отделом ЦК В.Н. Малин, по долгу службы протоколировавший заседания Президиума ЦК, Хрущеву его коллеги ставили в вину и утверждение о возможности предотвращения войны в современную эпоху, и вывод о появлении новых форм перехода к социализму, и предложение о расширении контактов с некоммунистическими партиями (прежде всего, социал-демократическими). «Каганович выступил и говорит:
— Как вы позволяете отступать от принципов диктатуры пролетариата? Вы делаете отступление от ленинизма!»{652}.
Именно тогда и стал обозначаться перелом в вопросе о сталинских репрессиях. К Хрущеву пришел Микоян и стал один на один ему пересказывать справку, подготовленную по его просьбе Л.С. Шаумяном: оказывается, большая часть делегатов XVII съезда ВКП(б) и избранных на нем членов ЦК была репрессирована. Хрущев слушал внимательно. Микоян же высказался за то, чтобы внести в Президиум ЦК предложение о создании авторитетной комиссии, которая изучила бы все документы НКВД, прокуратуры, Верховного Суда и добросовестно разобралась бы во всех делах о репрессиях и подготовила бы доклад для съезда. Ввиду важности вопроса комиссия должна состоять из членов Президиума ЦК (Хрущева, Молотова, Ворошилова, Микояна и др.). Хрущев согласился, но внес поправку:
— Во-первых, мы очень перегружены, и нам трудно практически разобраться во всем. И во-вторых, не следует в эту комиссию входить членам Политбюро, которые близко работали со Сталиным. Важнее и лучше включить туда товарищей авторитетных, но близко не работавших со Сталиным.
И предложил поставить во главе комиссии секретаря ЦК КПСС П.Н. Поспелова. Микоян с этим согласился, хотя и оговорился, что доверять ему всецело нельзя, ибо он был и остается просталински настроенным. «Словом, — вспоминал Микоян, — договорились, что этот вопрос обсудим на Президиуме и он подумает, как первый секретарь ЦК»{653}.
30 декабря 1955 г., докладывая Президиуму ЦК «вопросы, связанные с реабилитацией», Хрущев предложил разобраться в причинах массовых репрессий против членов ЦК 17-го созыва, создав для этого комиссию (Поспелов, Комаров, Аристов, Шверник), поручив ей «просмотреть все материалы». Затем Булганин зачитал письмо недавно реабилитированной О.Г. Шатуновской об обстоятельствах убийства Кирова, в частности о личном допросе Сталиным его убийцы Николаева, сведения о которых были ею получены во время заключения, а исходят, якобы, от одного из ленинградских чекистов. Ворошилов, не дослушав, крикнул:
— Ложь!
А затем высказался в том смысле, что чекисты, охранявшие Кирова, не могли быть источниками таких сведений, ибо были убиты. Молотов уточнил:
— Дело было со старшим чекистом. Мы беседовали втроем с Николаевым. Сталин при нас беседовал с ним. Ударов не было.
Высказал свое мнение Микоян:
— Когда произошло событие, Сталин был возбужден. Чекисты приложили руку к делу.
— Если проследить, пахнет нехорошим, — сказал Хрущев и предложил поручить товарищам из КГБ вызвать тех, кто может располагать какими-либо дополнительными и уточняющими данными.
— Это ничего не даст. По документам надо проверить, — заявил Молотов.
Выступили также Первухин, Сабуров, Кириченко и Маленков. Суть их предложений сводилась к тому, что надо посмотреть в делах Ягоды и Ежова, а также в следственном деле начальника Ленинградского управления НКВД Медведя{654}. О нужности и составе комиссии не спорили. Ей поручили изучить все материалы о массовых репрессиях в 1937-1940 гг.{655}
Президиум же ЦК вплотную занялся проектом директив по шестому пятилетнему плану развития народного хозяйства СССР на 1956-1960 гг. 13 января 1956 г. он принял этот проект за основу, поручив комиссии во главе с председателем Совета министров Н.А. Булганиным внести в него соответствующие изменения. А среди них было «указание на более ускоренное развитие сельского хозяйства и промышленности, производящей товары народного потребления»{656}. 14 января проект этот с поправками был утвержден{657}.
Между тем комиссия Поспелова принялась за порученное ей дело очень энергично. В Президиум ЦК пошла систематическая информация о собранных ею фактах. Причем не только из архивов НКВД, прокуратуры и Верховного Суда. Согласно указаниям члена комиссии секретаря ЦК А.Б. Аристова местные чекисты направляли ему сведения о репрессиях в 1937-1938 гг. в регионах. Так, только в Челябинской области за эти два года было арестовано более 25 тысяч человек, из них свыше 13 тысяч были приговорены к высшей мере наказания. О том, насколько обоснованы были эти репрессии, свидетельствовало то, что при перепроверке архивно-следственных дел на 943 осужденных в то время только 2 человека признаны действительно виновными в предъявленных им обвинениях{658}.
И все чаще возникал вопрос: что с этими фактами делать? Принятое в конце концов решение доложить об этом съезду далось Хрущеву нелегко. Пришлось ему прибегать к самым разнообразным приемам, умело используя аппарат ЦК. Так, 20 января 1956 г. он получает и тут же рассылает своим коллегам по «коллективному руководству» письмо от члена партии с 1917 г., заместителя начальника политотдела ГУЛАГа А.В. Снегова: «Начиная с X по XVII съезд партии я присутствовал на всех съездах партии. На 18 и 19 съездах я не мог присутствовать по известным вам причинам. Прошу предоставить мне возможность присутствовать на ХХ-м съезде, выдав мне постоянный гостевой билет». В тот же день это письмо было разослано членам и кандидатам в члены Президиума ЦК, а также секретарям ЦК{659}.
Отказать такому заслуженному человеку было неудобно. Но вслед за этим на свет божий появляется «список реабилитированных старых большевиков для приглашения на съезд» из 12 человек, в числе которых были Шатуновская, Снегов и Мильчаков, а затем другой — из 13 человек — бывших секретарей столичных райкомов и бывшего помощника самого Хрущева{660}. Появление этих списков могло стать дополнительным аргументом в пользу включения в отчетный доклад ЦК раздела или параграфа о культе личности Сталина и его последствиях.
В субботу 21 января Хрущев выступил в Большом Кремлевском дворце перед юношами и девушками, отличившимися на целине. Фотокорреспонденты зафиксировали присутствие в ложах на авансцене других членов Президиума ЦК и секретарей ЦК{661}. В понедельник 23 января все они, плюс еще Шверник, присутствовали там же на открытии очередной сессии Верховного Совета РСФСР. Оба мероприятия были довольно рутинными. И, как часто в таких случаях бывало, первые лица страны предпочитали коротать время (причем не только в перерывах между заседаниями, но и во время них) в комнате отдыха за авансценой, за чашкой чая обсуждая более насущные и злободневные вопросы.
Вот там-то, судя по всему, и разгорелись с новой силой споры, вызванные предложением Хрущева использовать материалы комиссии Поспелова в отчетном докладе ЦК съезду, — споры, которые сам Хрущев позже, в своих воспоминаниях неверно относит к более позднему времени, когда уже шел съезд{662}.
В представленном Хрущевым 25 января 1956 г. новом проекте отчетного доклада и в решении Президиума ЦК от 30 января принять его за основу нет еще даже намека на вопрос о культе личности{663}.
Однако Хрущев не бездействовал. Наряду со спорами со своими коллегами по Президиуму ЦК, он предпринимал и другие меры негласного порядка. Свидетельством определенной договоренности, если не прямого поручения, может служить и второе письмо Снегова, от 1 февраля: «Уважаемый Никита Сергеевич! Как вы считали нужным, — передаю проект своего выступления на ваше усмотрение. Само собой разумеется, что заранее принимаю все ваши изменения и поправки. Если вы сочтете необходимым коренную переделку, — то просил бы эти указания дать мне лично»{664}.
В тот же день на заседание Президиума ЦК из тюрьмы доставили бывшего следователя по особым делам МГБ СССР Б.В. Родоса. После его допроса ни у кого уже не могло оставаться сомнений, если таковые и были, что репрессии и пытки — это не результат злой воли «плохих» чекистов, а заранее спланированное самим Сталиным и им же руководимое истребление неугодных ему людей.
— Видите, какие полууголовные элементы привлекались к ведению таких дел. Виноваты повыше. Виноват Сталин.
— Товарищ Хрущев, хватит ли у нас мужества сказать правду? — спросил его Аристов.
— Ежов, наверное, не виноват, честный человек, — продолжал гнуть в нужную ему сторону Хрущев.
Ему помогали Микоян, Поспелов и Серов, напомнив, что и декрет о борьбе с террором был принят 1 декабря 1934 г. по настоянию Сталина, и что лимиты на аресты в 1937 г. утверждались им лично. Хрущев согласился, что «в докладе еще, может быть, добавить» и сказать об этом. Его поддерживают Первухин, Булганин и Микоян. Хрущев предлагает проверить дело Тухачевского, Якира, Уборевича и других военных, в том числе разобраться с письмом Сталину от чехословацкого президента Бенеша по поводу этой группы.
Молотов, вроде бы, непротив, но высказывает мнение, что «Сталина как великого руководителя надо признать». Микоян возражает ему, припомнив:
— А ты, товарищ Молотов, поддерживал…
— Нельзя в такой обстановке решать вопрос, — накинулся на него Каганович. — Нельзя так ставить вопрос, как товарищ Шепилов ставит о плакатах (то есть нарочито односторонне. — Ю. А). Надо все взять. Многое пересмотреть можно, но 30 лет Сталин стоял во главе.
Молотов продолжил:
— Нельзя в докладе не сказать, что Сталин — великий продолжатель дела Ленина.
— Возьмите историю, — прервал его снова Микоян. — С ума можно сойти!
— Если верны факты, — разве это коммунизм? — бросил реплику Сабуров. — За это простить нельзя.
«Правильно посмотреть на факты», — призвал Маленков:
— Правильно ставится вопрос. Сказать надо партии.
— Знали ли мы? — спросил Первухин и ответил. — Знали. Но был террор. Тогда не могли что-либо сделать. И партии обязаны объяснить это, сказать и на съезде и на пленуме.
— Всю правду, — уточнил Булганин. — Сказать, что Сталин из себя представляет: состав ЦК 17-го съезда ликвидировал! Я не согласен с товарищем Молотовым, что он великий продолжатель. В докладе можно обойтись без этого, не говорить, что он продолжатель, не раздувать его личность.
— Партия должна знать правду, но преподнести ее надо, как жизнью диктуется, — призывал к осторожности и взвешенности Ворошилов. — Тот период диктовался обстоятельствами. Но страну мы вели по пути Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. Мерзости было много, правильно говорите, товарищ Хрущев. И доля Сталина в этом была, была. Не можем мы пройти мимо этого. Но надо подумать, чтобы с водой не выплеснуть ребенка. Дело серьезное. Исподволь к нему подходить надо.
— Нельзя оправдать этого ничем, — говорил Суслов. — За несколько месяцев мы узнали ужасные вещи. Сталин Двинскому (ответственному работнику аппарата ЦК ВКП(б), посланному им в 1937 г. на работу первым секретарем Ростовского обкома. — Ю. А.): «10-15 человек на район осталось, и хватит». А возьмем дело Сланского (генерального секретаря ЦК Компартии Чехословакии. — Ю. А.): звонок был из Москвы. Не славословить его надо. Культ личности еще больший вред наносит.
Молотов присоединился к мнению Ворошилова:
— Правду восстановить надо. Но ведь правда и то, что под руководством Сталина победил социализм. И неправильности были, и позорные дела — тоже факт. Все надо соразмерить. Поэтому вряд ли успеем перед съездом сказать.
Подводя итоги обмена мнениями, Хрущев призвал решать этот вопрос в интересах партии:
— Сталин — преданный делу социализма. Но вел это дело варварскими способами. Он партию уничтожил. Не марксист он. Все святое стер, что есть в человеке. Все своим капризам подчинял.
Он согласился, что говорить на съезде о массовом терроре не стоит. (Заметим, кстати, что речь ведь шла не о массах, не о народе, как жертве системы, а о ее становом хребте — партии, вернее, о ее руководителях). Но линию в отношении Сталина, считал Хрущев, «надо наметить», отвести ему свое место, почистить плакаты, литературу, — другими словами, «усилить обстрел культа личности», взяв в помощь Маркса — Ленина{665}.
К 3 февраля 1956 г. относится указ Президиум Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Социалистического Труда К.Е. Ворошилову в честь его 75-летия. В традиционном приветствии от ЦК КПСС и Совета Министров СССР он характеризовался как «верный ученик великого Ленина, один из выдающихся деятелей Коммунистической партии и Советского государства»{666}. Упоминание о Сталине, ранее обязательное для такого рода документов, впервые отсутствовало. Этот факт с полным правом можно квалифицировать как первый реальный симптом приближающегося большого разговора о культе личности и его главном носителе. О внезапности такого решения, принятого в узком кругу, свидетельствует и то, что в приветственных телеграммах К.Е. Ворошилову от руководителей братских коммунистических и рабочих партий он по-прежнему именовался учеником Ленина и ближайшим соратником Сталина. Тогда же решался и вопрос о приглашении на съезд ветеранов из числа несправедливо репрессированных, но затем реабилитированных. 3 февраля Президиум ЦК поручил Секретариату ЦК рассмотреть вопрос о выдаче гостевых билетов «группе коммунистов, которые были в прошлом неправильно исключены из партии и ныне восстановлены в рядах КПСС»{667}.
Но не слишком ли много будет «свидетелей обвинения»? И не стоит ли разбавить их другими известными ветеранами, не подвергавшимися репрессиям? 4 февраля заведующий отделом партийных органов ЦК КПСС по союзным республикам Е.И. Громов вносит предложение пригласить на съезд в качестве гостей 25 человек и прилагает их список. Постоянные гостевые билеты на все заседания предполагалось выдать 20 из них, в том числе В.П. Антонову-Саратовскому, С.И. Гопнер, С.С. Дзержинской, Г.М. Кржижановскому, Г.И. Петровскому, Е.Б. Стасовой, Л.А. Фотиевой. А из перечисленных в уже упомянутых списках репрессированных, но реабилитированных гостевые билеты, причем только разовые, «на отдельные заседания», должны были получить лишь 5 человек, в том числе и Снегов!?{668}
4 и 5 февраля 1956 г. Хрущев направляет членам и кандидатам в члены Президиума ЦК, а также секретарям ЦК еще один проект отчетного доклада. Там содержалось обещание построить 38 млн. квадратных метров жилья уже в этом году и 205 млн. за пятилетие{669}. И были зафиксированы все внешнеполитические новации. Но о культе личности — опять ни слова!
9 и 13 февраля Хрущев рассылает им же поправки, внесенные в этот проект, в том числе поправку Молотова, предложившего дополнить вывод о возможности использовать и парламентский путь для перехода к социализму с оговоркой о необходимости давать «решительный отпор оппортунистическим элементам, не способным отказаться от политики соглашательства с капиталистами и помещиками». Хрущев посчитал молотовские поправки приемлемыми и сообщил, что включает их в проект{670}. Именно в эти дни и был решен вопрос о зачтении на съезде отдельного доклада о культе личности Сталина.
9 февраля 1956 г. Президиум ЦК заслушал сообщение комиссии Поспелова. В нем говорилось, что «1935-1940 годы в нашей стране являются годами массовых репрессий советских граждан» и что в эти годы «было арестовано по обвинению в антисоветской деятельности 1920635 человек, из них расстреляно 688503 человека»{671}. Приводимые в сообщении факты были настолько ужасающими, что «в особенно тяжелых местах текста Поспелову было трудно читать, один раз он даже разрыдался», — вспоминал Микоян{672}.
При обсуждении Хрущев, Первухин и Микоян подчеркивали, что приведенные цифры и документы, в том числе за подписью Сталина, раскрывают несостоятельность его как вождя.
— Что за вождь, если всех своих уничтожает? Надо проявить мужество, сказать правду.
Они высказали мнение, что продумать, как это сделать, конечно, надо. Но съезд должен знать:
— Если не сказать, — тогда проявим нечестность по отношению к съезду.
— Может быть, товарищу Поспелову составить доклад и рассказать о причинах культа личности, к чему ведет концентрация власти в одних руках?
— В нечестных руках.
— Где сказать? На заключительном заседании съезда.
— А делегатам съезда раздать отпечатанные завещание Ленина и его письмо по национальному вопросу{673}.
Судя по воспоминаниям Хрущева, речь шла о том, дополнять ли отчетный доклад ЦК съезду соответствующим разделом. И именно на этом заседании Президиума ЦК ему пришлось напомнить своим соратникам, что при обсуждении отчета каждый член руководства «имеет право выступить на съезде и выразить свою собственную точку зрения, даже если она не совпадает с основными положениями отчетного доклада»{674}. Ему не было нужды говорить им, что он готов сам выступить, если потребуется, и высказать свою точку зрения на аресты и казни. К тому же он и Микоян, по утверждению сына последнего, прибегли к своеобразному блефу, выразив «озабоченность», как бы на съезде не выступил Снегов, а что он будет говорить, одному Богу известно{675}.
Когда Хрущев диктовал свои воспоминания, он утверждал, что не помнит точно, кто после этого персонально поддержал его: «Думаю, что это были Булганин, Первухин и Сабуров… Возможно, Маленков тоже поддержал меня»{676}. Вполне вероятно, что кто-то из них и проявил инициативу, направленную на достижение компромисса:
— Раз вопрос ставится так, видимо, лучше сделать еще один доклад.
Тут все вынуждены были согласиться, что придется. Но, может быть, лучше всего это сделать не сейчас, с кондачка, а на следующем съезде? Ведь надо хорошенько подготовиться, изучить дополнительные материалы, все взвесить. Но Хрущев, вырвав у своих оппонентов принципиальное согласие, решил дожать их до конца:
— На 21-м уже будет поздно, если мы вообще сумеем дожить до того времени и с нас не потребуют ответа раньше. Поэтому лучше всего сделать второй доклад теперь{677}.
Молотов согласился, что на съезде о Сталине все же надо сказать. Но «не только это», а и то, что он — продолжатель дела Ленина, кстати, и по национальному вопросу.
— 30 лет мы жили под руководством Сталина, индустриализацию провели, после Сталина вышли великой партией.
Судя по последующим репликам его оппонентов, он был против публикации последнего ленинского письма по национальному вопросу с критикой сталинской концепции автономизации.
Схожую линию защиты Сталина занял Каганович. Предложение Хрущева заслушать доклад он назвал правильным. Он был даже не против того, чтобы раздать ленинские завещание и письмо.
— Историю обманывать нельзя. Факты не выкинешь. Мы несем ответственность. Но обстановка была такая, что мы не могли возражать.
Сославшись на историю своего брата, попавшего в опалу и покончившего жизнь самоубийством, Каганович продолжил:
— Но мы были бы нечестны, если бы, говоря об истреблении кадров, стали говорить, что вся борьба с троцкистами была неоправданна. Я согласен с товарищем Молотовым, чтобы сделать все с холодным умом. Да, мы переживаем. Но чтобы не развязать стихию, редакцию доклада преподнести политически. Хладнокровно надо подойти, чтобы 30летний период не смазать.
Правильным посчитал предложение Хрущева и Булганин:
— Члены партии видят, что мы изменили отношение к Сталину. Если съезду не сказать, будут говорить, что мы струсили. То, что вскрылось — мы не знали. Списки на 44 тысячи — невероятный факт. Надо быть ближе к правде. На два этапа роль Сталина разделить. На втором он перестал быть марксистом. Как сказать? На базе [концепции] культа личности. Сталин и партия [не одно и то же]. Нельзя приписывать Сталину [все заслуги партии]{678}.
Другими словами, Булганин выступал за то, чтобы партия не брала на себя все грехи своего вождя.
Выразив согласие «довести до партии» то, что стало сегодня известно Президиуму ЦК, Ворошилов в то же время высказался за осторожный подход к этому делу, за более основательную подготовку:
— Мы не в отпуску. Всякая промашка влечь будет последствия. Напомнив Кронштадский мятеж и выступление «новой оппозиции» на XIV съезде, он продолжил мысль Кагановича:
— Враги были, были. Сталин осатанел в борьбе с ними. Были и звериные замашки. И тем не менее у него много было человеческого{679}.
— Я не осуждаю Сталина, когда вели идейную борьбу с троцкистами, — заявил Микоян. — Но за провал в сельском хозяйстве разве можно простить? Если бы люди были живы — успехи были бы огромны. Мы не можем не сказать об этом съезду. Сказать надо спокойно, что до 34-го года он вел себя героически, а после показал ужасные вещи, узурпировал власть.
За то, чтобы доложить на съезде, высказался и Первухин:
— В этом докладе о положительной стороне не требуется говорить. Сказать как есть: узурпировал власть, ликвидировал ЦК и Политбюро, кадры истреблял — мы по тяжелой промышленности темпы потеряли.
— Надо делегатам съезда рассказать все, — заявил и Суслов. — О коллективности руководства говорим, а со съездом будем хитрить?
Говоря о характере доклада, он высказал мнение о неуместности давать в целом характеристику Сталина, В основном правильным он посчитал деление деятельности Сталина на два этапа:
— В 36-м и 37-м годах сколько перебито! Кривая 36-39 годов [дает] минимальные темпы [развития. Но и] до 1934 г. Сталин был во многом не прав. Решение XV съезда об опубликовании ленинского завещания не было выполнено.
Правильным посчитал предложение сказать съезду и Маленков:
— Мы испытываем чувства радости от того, что оправдываем товарищей, но объяснить их оправдание нельзя, не объясняя роли Сталина. Никакой борьбой с врагами не объяснить, почему перебили кадры. «Вождь» действительно был «дорогой».
В то же время он высказался за то, чтобы не делить деятельность Сталина на два этапа, «не делать доклада о Сталине вообще», а связать все с культом личности.
— Мы этим восстанавливаем Ленина по-настоящему. У Сталина к Ленину проскальзывали нехорошие настроения{680}.
Недостойным членов Политбюро назвал Аристов то, что было общим в выступлениях Молотова, Кагановича и Ворошилова, — «не надо говорить, мы этого не знали, а делегаты, мол, люди острые». И выразил уверенность в том, что «партия авторитет не потеряет»{681}.
Против оговорок («как бы не потерять величие Сталина») выступил и еще один секретарь ЦК КПСС Н.И. Беляев.
— Сейчас ЦК не может молчать, иначе предоставить улице говорить, — сказал Шверник. — Съезду надо правду сказать, культ личности разоблачить, кошмар — три раза косили людей.
За то, чтобы сказать о роли Сталина до конца, высказался и Сабуров:
— Молотов, Каганович, Ворошилов неправильную позицию занимают, фальшивят. Один Сталин, а не два. Это не недостатки, как говорит Каганович, а преступления… В послевоенный период испортил отношения со всеми народами, потеряли многих из-за глупой политики (выступления о проливах, Берлин, Корея).
Сказав, что в свое время «писали о Сталине от сердца», хотя и «шевелились глубокие сомнения по событиям 1937 года», Шепилов также посчитал необходимым сказать партии правду:
— Иначе нам не простят. [Надо] сказать, что партия не такая, что [ей не] нужно было миллионы заточать, что государство наше не такое, что [ему не] надо было сотни тысяч посылать на плаху.
Но в то же время, полагал он, следует продумать, в каких формах сделать это, «чтобы не было вреда».
— Не может быть вреда, — заверил первый секретарь ЦК КП Украины и член Президиума ЦК КПСС А.И. Кириченко, оговорившись, что сказать следует «разумно». По его мнению, следовало бы назвать всех тех, кто реабилитирован, и «решение от съезда вынести».
— На съезде ЦК должен высказаться, — сказал посол в Польше П.К. Пономаренко. — Гибель миллионов людей неизгладимый след оставляет. Трезво об этом периоде и роли Сталина надо сказать.
Подводя итоги прений, Хрущев констатировал, что расхождений по вопросу, что съезду надо об услышанном сегодня сказать, нет, были оттенки, которые следует учитывать.
— Все мы работали со Сталиным, но это нас не связывает. Раз выявились факты, необходимо сказать о них, или [получится, что] мы оправдываем [его] действия. Не [надо] бояться. [Но надо и] не быть обывателями, не смаковать. Развенчать до конца роль личности.
И сформулировал выводы:
— На съезде доклад поставить. Секретарей ЦК всех подключить [к его составлению]. Кто будет делать доклад — обдумать. Может быть, на пленуме ЦК старого состава сказать, что хотим поставить такой-то вопрос{682}.
На этом же заседании было решено считать необходимым ознакомить делегатов съезда с неопубликованными документами Ленина, имея в виду прежде всего его политическое завещание с рекомендацией заменить Сталина на посту генерального секретаря и записку Сталину о разрыве личных отношений в случае, если тот не извинится перед его женой за допущенную к ней грубость.
В архивных делах XX съезда имеется выписка из протокола № 188 заседания Президиума ЦК от 13 февраля 1956 г. Вот что там говорится: «Об открытии Пленума ЦК КПС. Поручить открыть Пленум ЦК КПСС первому секретарю ЦК т. Хрущеву Н.С. Внести на Пленум предложение о том, что Президиум ЦК считает необходимым на закрытом заседании съезда сделать доклад о культе личности. Утвердить докладчиком т. Хрущева Н. С.»{683}.
Сам Хрущев, если верить его мемуарам, вначале назвал Поспелова: ведь тот председательствовал в комиссии, составил записку, которая сейчас и является предметом обсуждения, пусть переделает ее в доклад и зачтет на съезде. Ему стали возражать: по такому важному вопросу должен выступить не один из секретарей, а именно первый секретарь; так как в отчетном докладе об этом нет ни слова, то не будет ли выступление Поспелова воспринято как свидетельство разногласий в руководстве{684}. Как видим, пребывая в твердом убеждении, что не дело верховного органа партии знать (а, значит, и судить) об отсутствии единства среди членов Президиума ЦК по отдельным вопросам, и, мало того, опасаясь любой утечки информации об этом, сами они, порою, оказывались из-за этого в настолько уязвимом положении, что были вынуждены давать свое согласие на шаги, против которых решительно и категорически возражали.
Вполне возможно, что сказывался и дефицит времени, о котором упоминает Каганович: в зале пленумов ЦК уже собрались его участники и ждали появления своих руководителей.
В этих же делах XX съезда находится и подлинник (за подписью Хрущева) протокола состоявшегося в тот же день пленума Центрального Комитета. Документ этот небольшой, всего на четырех машинописных страницах, из коих первые две занимает перечисление присутствующих. Любопытно, что среди них находились и люди, чья партийная карьера уже закончилась своего рода опалой: бывший первый секретарь Ленинградского обкома В.М. Андрианов, бывший министр внутренних дел С.Н. Круглов, бывший главком военно-морского флота Н.Г. Кузнецов, бывший секретарь ЦК С.Н. Шаталин и другие. Пленум открыл и председательствовал на нем Хрущев. Он же один и говорил. Правда, весьма коротко:
— Нам нужно будет условиться о докладе, договориться. Повестка дня была утверждена в свое время Пленумом, докладчики тоже были утверждены — все эти вопросы решены. Другие вопросы, связанные со съездом, мы будем решать на совете делегаций. Нам нужно договориться насчет доклада. Президиум рассмотрел этот доклад и одобрил. Как члены Пленума? Доклад идет не от Президиума, а от Пленума Центрального Комитета. Как, будет ли Пленум заслушивать доклад?
Речь пока что шла об отчетном докладе, который, по идее, вроде бы должен был быть обсужден и одобрен Центральным Комитетом. Но намек был понят. И тут же раздались голоса:
— Одобрить! Завтра услышим!
Хрущев словно ждал эти реплики и сделал следующий вывод:
— Тогда будем считать, что доклад принимается Пленумом Центрального Комитета и поручается его сделать на съезде. Микоян подхватил:
— Пленум доверяет рассмотрение доклада Президиуму ЦК. Хрущев же продолжил:
— Есть еще один вопрос, о котором здесь нужно сказать. Президиум Центрального Комитета после неоднократного обмена мнениями и изучения обстановки и материалов после смерти товарища Сталина чувствует и считает необходимым поставить на XX съезде партии, на закрытом заседании (видимо, это будет в то время, когда будут обсуждены доклады и будет обсуждение кандидатов в руководящие органы Центрального Комитета: членов ЦК, кандидатов и членов Ревизионной комиссии, когда гостей никого не будет) доклад от ЦК о культе личности. На Президиуме мы условились, что доклад поручается сделать мне, первому секретарю ЦК. Не будет возражений?
Возражений не последовало, после чего Хрущев, объявив, что «все вопросы, которые следовало на нашем Пленуме решить, мы решили», объявил заседание закрытым{685}.
О чем же свидетельствует протокол этого пятиминутного пленума? Прежде всего о том, что вопрос, оглашать или нет доклад о культе личности, был к тому времени решен положительно. Решено также было, что сделает это сам Хрущев, но непременно на закрытом заседании, когда будут обсуждаться кандидатуры в ЦК следующего созыва.
Дать генеральный бой теперь можно было, разве что развернув открытую полемику против всей новой «генеральной линии» на самом съезде. Между тем два из трех противников постановки вопроса о культе личности (К.Е. Ворошилов и Л.М. Каганович) никакой слабины в этой линии тогда не усматривали. В.М. Молотов же, по его собственному признанию, очень долго и с разных сторон обдумывал такую возможность, но не решился: «Не готова была партия к этому. Нас бы просто вышибли… Если бы мы встали, никто не поддержал бы. Нет, никто». Под словами «не готова была партия» Молотов подразумевал незыблемость ленинско-сталинского «демократического централизма», безоглядную ориентацию на авторитет руководителя, вернее сакрализацию его поста, наконец, безоглядный страх перед расколом в партии, «В лучшем случае мог произойти раскол. Я этого тоже боялся»{686}.
14 февраля 1956 г. в Большом Кремлевском дворце открылся XX съезд Коммунистической партии Советского Союза. К удивлению некоторых членов Президиума, в зачитанном Хрущевым отчетном докладе ЦК не оказалось слов о роли Сталина («под руководством которого партия на протяжении трех десятилетий осуществляла ленинские заветы»).
Две недели назад, когда Президиум рассматривал и утверждал отчет, эти слова были, а теперь исчезли. «Началась новая линия — только осуждать Сталина», — констатировал позже Молотов{687}.
Во втором разделе отчетного доклада, посвященном внутреннему положению, Хрущев затронул вопрос о культе личности.
— ЦК, — сказал он, — решительно выступил против чуждого духу марксизма-ленинизма культа личности, который превращает того или иного деятеля в героя-чудотворца и одновременно умаляет роль партии и народных масс… Распространение культа личности принижало роль коллективного руководства в партии и приводило иногда к серьезным упущениям в нашей работе{688}.
Тем, кто внимательно читал тогда партийную прессу, фразы эти были не в новинку. Однако на сей раз они были произнесены с трибуны съезда, что придавало им дополнительный вес, И хотя имя этой личности названо не было, вряд ли делегаты сомневались, кто подразумевался под «героем-чудотворцем».
О готовящейся сенсации знало немалое число делегатов и гостей съезда. Их к этому исподволь готовили. Уже на утреннем заседании съезда 16 февраля член Президиума ЦК и секретарь ЦК М.А. Суслов говорил о значительном ущербе, который наносили партийной работе теория и практика культа личности, получившие распространение до XIX съезда. Они не только «умаляли роль партии, принижали коллективное руководство», но и «приводили к бесконтрольности и даже произволу в работе отдельных лиц» и «порождали односторонние, а подчас и ошибочные решения вопросов»{689}.
О том, что у партии в течение примерно 20 лет не было коллективного руководства, говорил в тот же день на вечернем заседании еще один член Президиума ЦК А.И. Микоян{690}. Он же первым произнес имя Сталина в весьма критическом плане: известное высказывание автора «Экономических проблем социализма в СССР» о расколе мирового капиталистического рынка после войны и о том, что объем производства в США, Англии и Франции «будет сокращаться», по мнению Микояна, «вряд ли может нам помочь и вряд ли является правильным»{691}. Открыто поставив под сомнение саму принадлежность этой, считавшейся «выдающейся», работы к классическим трудам марксистской политэкономии, Микоян призвал и историков по-новому осветить многие факты и события, изложенные в сталинском «Кратком курсе истории ВКП(б)». Он высмеял тех из них, кто те или иные повороты в революции и гражданской войне объяснял «якобы вредительской деятельностью отдельных тогдашних руководителей, много лет спустя после описываемых событий неправильно объявленных врагами народа». И пораженный этими словами зал услышал имена В.А. Антонова-Овсеенко и С.В. Косиора, причем названных «товарищами», что на партийном новоязе означало, что теперь их следует считать неправильно объявленными врагами народа{692}.
В той или иной степени тему культа личности затронули Г.М. Маленков, С.Д. Игнатьев, бывший в 1951-1953 г. министром государственной безопасности СССР, О.В. Куусинен и даже Каганович с Молотовым. Последний в конце своей обширной речи, сказав, что ЦК «твердо выступил против чуждого марксизму-ленинизму культа личности, сыгравшего в определенный период такую отрицательную роль», под аплодисменты делегатов выразил уверенность в том, что «настоящий съезд полностью одобрит эту принципиальную установку»{693}. И лишь один председатель Президиума Верховного Совета СССР К.Е. Ворошилов избежал упоминания и осуждения культа личности, ограничившись указанием на необходимость и впредь укреплять ленинский принцип коллективности в работе{694}.
Между тем, 18 февраля Хрущеву представили первый вариант доклада о культе личности, завизированный Поспеловым и Аристовым{695}. Взяв его за основу, он 19 февраля диктует стенографисткам дополнения к нему{696}.
22 февраля состоялось еще одно заседание Президиума ЦК. Вообще-то оно не могло считаться правомочным, ибо ЦК, его президиум и секретариат с началом работы съезда как бы складывали свои полномочия до новых выборов, а все вопросы, которые могли возникнуть в это время, подлежали решению или самого съезда, или его президиума. Но что было, то было. Не Хрущев вводил подобные порядки. Именно на этом заседании, вероятнее всего, и решались окончательно последние вопросы, связанные с предстоящим оглашением доклада о культе личности. И именно на нем, судя по всему, было решено зачитать этот доклад не во время обсуждения кандидатур в новый состав ЦК, а уже после выборов, перед закрытием съезда. Вполне возможно, что тогда же Хрущев сделал еще одну уступку, обещав не ворошить дел, слушавшихся на открытых судебных процессах 1936-1938 гг. И еще одно решение было принято тогда же, о котором Молотов вспоминал на июньском пленуме ЦК 1957 г.: члены Президиума ЦК выступать по этому вопросу не будут{697}.
В свете всего вышеизложенного можно попытаться объяснить содержащиеся в воспоминаниях Хрущева и Кагановича утверждения, будто вопрос об оглашении доклада о культе личности решался на самом съезде, о чем уже говорилось в начале этой главы. По-видимому, сказалась аберрация памяти мемуаристов. Причем двойная. Ведь споры начались 21 или 23 января и закончились 22 февраля в одном и том же помещении — комнате отдыха за авансценой зала заседаний Большого Кремлевского дворца. К тому же, между заседаниями Президиума ЦК 9 и 22 февраля не прошло и двух недель, на первом из них решали, оглашать доклад на съезде или нет, на втором — о чем конкретно говорить и когда именно. И там, и там спорили ожесточенно и при остром дефиците времени (в последнем случае — в перерыве между заседаниями съезда). Разве не трудно было много лет спустя перепутать оба эти события, помнить о них как об одном и том же?
Пока высшее партийное руководство изучало проект доклада, некоторые из делегатов, проведавшие, что скрывает эвфемизм «культ личности», поспешили предложить свои услуги. 24 февраля маршал А.И. Еременко посылает Хрущеву записку: «Если Вы будете в своем докладе по особому вопросу касаться военных дел и если найдете нужным в той или иной степени коснуться Сталинградской битвы, то по этому вопросу докладываю настоящую справку». Суть ее заключалась в утверждениях, что решения Сталина по оперативно-организационным вопросам обороны города «чуть ли не привели к падению Сталинграда» и что «если бы был принят план Сталина по разгрому войск Манштейна.., то Манштейн, безусловно, выполнил бы свою задачу и освободил бы окруженных»{698}.
В одной из папок, содержащей тексты и заготовки выступлений председательствующих на заседаниях съезда, имеется такой документ: «Объявить в конце утреннего заседания. «Сегодня в этом зале состоится заседание совета представителей делегаций. В 6 часов состоится закрытое вечернее заседание съезда. На этом заседании присутствуют делегаты с решающим и делегаты с совещательным голосом»»{699}. Документ этот не датирован, но, без всякого сомнения, относится к 24 февраля, когда состоялись выборы руководящих партийных органов.
Согласно стенограмме этого заседания, открывший его Хрущев предоставил слово Суслову, а тот, «по поручению совета делегаций», внес предложение увеличить количественный состав Центрального комитета и Центральной ревизионной комиссии для того, «чтобы усилить представительство союзных республик, а также целого ряда новых областей, созданных у нас в Российской Федерации в последнее время». Предложение это было одобрено. После этого Суслов зачитал списки кандидатур, выдвигаемых в члены ЦК (133 на 133 места), в кандидаты в члены ЦК (122 на 122 места) и в члены ЦРК (63 на 63 места).
— Вот список названных товарищей, — подводит промежуточный итог Хрущев под аплодисменты присутствующих. — Будут ли отводы товарищам, названным в состав Центрального комитета? У кого?
Из зала раздалось: — Нет! И снова бурные аплодисменты.
— Отводов никто никому не дает, — констатировал Хрущев. — Будут ли дополнительно названы кандидатуры для голосования?
И опять голоса из зала:
— Нет!
Хрущев для проформы спрашивает еще раз:
— Никто не назовет других кандидатов? И в который раз слышит дружное «нет», после чего объявляет (разумеется, под «бурные, продолжительные аплодисменты»):
— Тогда принимаются названные, выставленные кандидаты для голосования в состав Центрального комитета{700}. Затем поднятием карточек избирается счетная комиссия из 33 человек, и Хрущев объявляет перерыв на два часа (до 9 часов 30 минут) для подготовки зала к голосованию{701}.
В тот же вечер, но уже после голосования, собралась счетная комиссия. Избрав своим председателем заведующего отделом партийных органов ЦК КПСС по союзным республикам Громова, она принялась считать бюллетени по выборам членов ЦК. Их было роздано 1341, все они были опущены в урны и признаны действительными. Но только в 11 из них кандидаты оказались вычеркнутыми. По 1 голосу против получили секретари ЦК Хрущев и Аристов, первые секретари Московского горкома и Челябинского обкома Е.А. Фурцева и Н.В. Лаптев, а также маршалы И.С. Конев и Р.Я. Малиновский. Министр обороны маршал Г.К. Жуков получил 2 голоса против. А Маленков «схлопотал» 3.{702}
Шпаргалка для председательствующего на следующем и тоже закрытом заседании съезда очень лапидарна: «25 февраля, утро. Председательствует тов. Булганин. Доклад т. Хрущева»{703}. Стенограмма этого заседания тоже довольно краткая и включает в себя вступительное слово Булганина, зачитанный им проект постановления съезда «О культе личности и его последствиях», а также следующее пояснение: «Имеется в виду, что доклад тов. Хрущева Н.С. и принятое съездом постановление “О культе личности и его последствиях” не публикуются в настоящее время, но эти материалы будут разосланы партийным организациям»{704}.
Стенограмму предваряет текст самого доклада Хрущева «О культе личности и его последствиях». С достаточной долей вероятности можно считать его первым экземпляром. Он без правки и пометок, если не считать трех вставок, касающихся предупреждений 1941 г. из Лондона и Берлина о готовящейся войне, депортации кавказских народов в 1944 г. и так называемого «Ленинградского дела». Текст этот идентичен тому, что был опубликован в 1989 г.{705},[3]
Возникает вопрос: как строго придерживался его Хрущев? не отвлекался ли от него? не давал ли волю эмоциям? и что говорил, если его «заносило»? На этот вопрос могла бы ответить магнитофонная запись. Она наверняка велась[4]. Но, как утверждают архивисты, у них ее нет. Можно ли им верить? Ведь и сейчас некоторые из них продолжают утверждать, что «стенограммы в архиве не было — она на съезде не велась», что машинописный текст доклада о культе личности «не сохранился, потерян» и «до сих пор так и не найден», что при подготовке доклада к публикации они пользовались отпечатанной типографским способом брошюрой с грифом «не для печати», которую зачитывали после съезда на партийных и комсомольских собраниях и которая представляла собой правленый Хрущевым текст, разосланный членам президиума ЦК 1 марта 1956 г.{706} Одно другого не исключает. Вполне возможно и даже весьма вероятно, что брошюра полностью повторяла окончательный текст доклада, который лежал перед глазами Хрущева 25 февраля и на который он получил санкцию от своих коллег 22 февраля. А многое из «отсебятины» ему пришлось убрать, но не все.
Направляя 1 марта 1956 г. членам и кандидатам в члены Президиума ЦК отредактированный текст своего доклада, Хрущев сообщал, что, «если не будет замечаний по нему, он будет разослан партийным организациям». Замечания были. В текст вклеены машинописные вставки на отдельных листочках. Например, в разделе о методах работы НКВД с арестованными появляется фраза: «Вот какие подлые дела творились в то время! (Движение в зале)». Появились и вставки об отношении Сталина к Жукову, об одном приватном разговоре Хрущева с Булганиным: «Вот иной раз… сидишь у Сталина и не знаешь, куда тебя от него повезут, или домой, или в тюрьму». Имеются и дополнения, внесенные аккуратным почерком чернилами или карандашом. Так, например, вставлено «прославившее» Хрущева утверждение, что Сталин планировал фронтовые операции по глобусу: «Да, товарищи, возьмет глобус и показывает на нем линию фронта». Правда, не вся правка носила столь обличительный характер. Имелись вставки и иного плана, прямо скажем, — охранительного. Вот одна из них: «Надо знать меру, не питать врагов, не обнажать пред ними наших язв»{707}. Но подобная оговорка скорее всего была уступкой первого секретаря ЦК его более осторожным и более осмотрительным коллегам, она ни в коем случае не отражала его тогдашних настроений: если бы это было не так, ему пришлось бы вычеркнуть значительную часть своего доклада.
2.2.2. Отклики в стране и за рубежом
Хрущев самым своим великим деянием, сравнимым разве что с подвигом, считал арест Берии. Но в истории он остался прежде всего как «разгребатель грязи», как разоблачитель сталинских преступлений. Его доклад «О культе личности и его последствиях» после съезда оглашался перед 7 миллионами коммунистов и 18 миллионами комсомольцев. И хотя обсуждать его не полагалось, жарких дискуссий избежать не удалось. Чаще всего они разворачивались в личном общении, но иногда возникали и на собраниях, а в Тбилиси вылились 5-7 марта в организованные шествия студентов с возложением венков к монументу Сталина. На четвертый день 8-10-тысячная толпа осадила здание ЦК КП Грузии и потребовала вывесить в городе флаги и портреты Сталина, а в газетах опубликовать материалы о его жизни и деятельности. Перепутанные республиканские власти предпочли выполнить эти требования. 9 марта на 80-тысячном митинге в центре города ораторы требовали пересмотреть решения партийного съезда, а один из них — Р.Б. Кипиани — призывал реабилитировать Берию и сместить Хрущева. Раздавались и требования о выходе Грузии из СССР. Но попытки огласить по радио принятую на митинге декларацию привели к столкновению с охраной Дома связи, во время которого было убито 7 и ранено 15 человек (еще 2 человека погибли позже при разгоне митинга солдатами мотопехоты и конвойных войск). В город вошли танки. КГБ арестовал 38 человек, из них 20 были приговорены к различным срокам лишения свободы, но не по антисоветским статьям, а за «хулиганство», «участие в массовых беспорядках» и «разжигание межнациональной розни», выразившееся в криках: «Русские собаки убивают наших братьев!». Максимальный срок — 10 лет — получил Кипиани{708}. По другим данным, во время разгона манифестантов и ликвидации беспорядков было убито около 20 человек, а более 60 получили ранения. В ночь на 10 марта КГБ задержал 381 человека, большинство из которых оказались студентами и школьниками. К уголовной ответственности привлекли 39 человек — выступавших на митингах, а также инициаторов и участников составления требований к правительству{709}.
Некоторое время спустя на имя первого секретаря ЦК КП Грузии В.П. Мжаванадзе поступило анонимное письмо, в котором утверждалось, что пролитая 9 марта кровь разделила Грузию и Россию, и предлагалось созвать (с тайной подготовкой) республиканский Верховный Совет и, воспользовавшись конституционным правом на самоопределение вплоть до отделения, принять декларацию о выходе Грузии из СССР и об установлении с ним таких же дружественных связей, какие имеют Польша, Чехословакия, Венгрия{710}.
Прямо противоположные сигналы шли из Ленинграда. Научный сотрудник Института русского языка АН СССР, член партии с 1920 г. И.А. Алексеев 9 марта написал Хрущеву письмо, в котором предложил: «Во всех партийных организациях поставить вопрос специально о Сталине в таком аспекте, является ли он государственным преступником». По его мнению, «большинство партии, по крайней мере, здоровая ее часть, все честные, не переродившиеся члены партии выступят и скажут: «Да, он является преступником против человечества, идейным вдохновителем убийств, совершенных бандой Берии и его предшественниками по кровавому террору»». Спустя несколько дней Алексеев выступил на собрании партийного актива Василеостровского района и сказал: «Товарищ Хрущев своим докладом сделал такой поворот в нашей партийной жизни, который должна поддержать партия… Испанская инквизиция меркнет перед тем, что было у нас… Что может сравниться с чудовищной феодальной эксплуатацией, которая имела место во время господства Сталина, когда его слова расходились с делом? Колхозы на грани нищеты…» Во время обсуждения резолюции Алексеев внес предложение «посмертно судить Сталина судом партии». Но его поддержали только 4 из 750 присутствовавших{711}.
На Владимирском областном партийном активе 13 марта председатель колхоза «Путь Ленина» (Кержачский район) Сыромятников предложил записать в резолюции, что ЦК правильно решил вопрос об осуждении культа личности, но сделал это поздно. По его мнению, необходимо также просить ЦК принять меры для того, чтобы в дальнейшем была исключена сама возможность возникновения культа личности. Однако его никто не поддержал. И, мало того, отдельные ораторы высказали соображение, что «не следовало бы выносить вопрос о культе личности на такое широкое обсуждение, а принимать постепенные и осторожные меры по преодолению последствий культа личности»{712}. Более смело ставились вопросы в записках, присланных в президиум собрания: «Почему же не могли противостоять этому произволу т. т. Хрущев, Молотов, Ворошилов и другие члены партии? Почему же они положили Сталина рядом с Лениным?.. Как понимать, что товарищ Хрущев предложил съезду почтить память Сталина? Какие меры приняты ЦК для предотвращения использования партии в целях самовозвеличивания со стороны отдельных авантюристов и перерожденцев, как это было со Сталиным? Будут ли какие указания по вопросу портретов И.В. Сталина?»{713}.
Записки сходного содержания подавались и на Свердловском областном партийном активе 12 марта: «Какую память мы должны хранить о И.В. Сталине? Как быть с наглядной агитацией (панно, портреты, бюсты, плакаты и т. д.), посвященной Сталину? Будет ли правильно, если портреты Сталина скромно убрать и заменить другими?»{714}.
Кое-где поспешили эту самую наглядную агитацию поменять, не дожидаясь указаний из центра. Так, первый секретарь Якутского обкома КПСС С. 3. Борисов, докладывая республиканскому активу о съезде, объявил, что «вместо знамени Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина теперь будет знамя ленинизма», и указав на установленное в глубине сцены изображение знамени с барельефами всех этих четырех вождей мирового пролетариата, сказал: «Такое оформление ошибочно допустили некоторые работники обкома». И уже в первый перерыв это оформление сцены было заменено портретом одного Ленина. Но об этом стало известно в Москве, и Отдел партийных органов ЦК КПСС по РСФСР «поправил т. Борисова»{715}.
Нельзя сказать, что весь партийный актив с энтузиазмом встретил доклад о культе личности. Председатель колхоза им. Сталина (Балаклейский р-н, Сталинградская обл.) Задаев делился своими сомнениями: «Какой-то тяжелый отпечаток ложится на душу. Мне приходилось в дни смерти Сталина проводить митинги в колхозах, и я видел, как колхозники со слезами на глазах переживали эту тяжелую утрату. И вот сейчас пойдем к колхозникам и будем обратное говорить. Не знаю, как у кого, но хватит ли силы до сознания колхозников довести это? Это тяжелый вопрос»{716}.
На Агрызском районном партийном активе в Татарии коммунист Назаров заявил: «Мы не можем выбросить Сталина из истории, ибо Сталин имеет определенные заслуги в прошлом и он прочно вошел в сознание советского народа». С ним не согласились Алексеев и Токмянин: «В историю можно войти по-разному, — возражали они. — Сталин допустил ничем неоправданное уничтожение кадров партии, и это ему нельзя простить»{717}.
Еще большая разноголосица во мнениях проявилась в низовых партийных организациях.
На вопрос своим респондентам «Слышали ли вы текст этого доклада лично на партийном или комсомольском собрании?», задаваемый студентами МПУ, 33% опрошенных в 1996 г., 18% опрошенных в 1997 г., 25% опрошенных в 1998 г. и 33% опрошенных в 1999 г. ответили, что да, слышали.
Кое-где из доклада не делали тайны ни для кого и на его заслушивание приглашали всех. Так, партийное собрание в СУ-19 Мосстроя было открытым, на него пригласили не только комсомольцев, но и беспартийных. В совхозе «Красный забойщик» (Днепропетровская область) доклад зачитывали и на профсоюзном собрании, то есть всем{718}. Читали (но не обсуждали) на собрании всего летного состава (включая беспартийных) Аэрофлота в Иркутске{719}.
Но отнюдь не везде доклад оглашали полностью. В Московском энергетическом институте, свидетельствовал один из преподавателей, зачитывали этот доклад в сокращенном виде. Изложение доклада слышали офицеры военного гарнизона Кубинка-1 И.Ф. Пыков и Г.М. Козлов{720}. В выдержках сообщался доклад на партсобрании в военном гарнизоне Ермолино (Калужская область){721}.
Не слышали доклада, но узнавали о его содержании от других 33% опрошенных в 1996,15% опрошенных в 1997 г., 32,5% опрошенных в 1998 г. и 33% опрошенных в 1999 г.
Не оглашался текст доклада перед студентами геологоразведочного техникума в Старом Осколе (правда, один из его преподавателей, Либерман, довольно подробно излагал его содержание на своих занятиях) и в некоторых школьных комсомольских организациях, напри-мер, в Звенигороде (а то, что слышал тогда вокруг один десятиклассник, «говорилось с какой-то неуверенностью и опаской»), в поселке Ромашково Одинцовского района и даже в Москве.
Но знала о содержании доклада из последующих обсуждений на собраниях и во время политучебы рабочая Занарской прядильно-ткацкой фабрики в Серпухове Н.С. Шайдурова. Продавщице из деревни Щучье Веневского района Тульской области В.С. Одиночкиной рассказывал о докладе ее муж, слышавший его на партсобрании. От мужа-писателя услышала о докладе московская домохозяйка В.П. Строковская{722}.
По радио, наверно зарубежному, слышали текст доклада московская школьница М.А. Харитонова, художник-оформитель в одном из московских НИИ М.Г. Данилов, шофер автобазы Центросоюза Н.В. Рыков, живший в селе Покровское рабочий Подольского п/я 1 А.Д. Арвачев, рабочая Волоколамской типографии В.И. Матисова. О передаче текста доклада по радио рассказывали еще 6 респондентов{723}.
Как же реагировала публика на услышанное? «Сталин серьезно подправлял тов. Хрущева по вопросу о создании звеньев и агрогородов. Не является ли это своего рода местью?» — интересовались в Вологодской области{724}. Командир танковой роты 23-й гвардейской механизированной дивизии (Московский военный округ) П.С. Деркач говорил другим офицерам: «Зачем все это опубликовали? Подшили бы все это в архив, чтобы не ворошить души народные и не опустошать их». Инженер-полковник Проектно-технического управления войск связи Советской армии С.И. Коновальчик заявлял: «После этого доклада не знаешь, кому верить… Теперь нет уверенности, что и другие руководители не наделают чего-либо подобного. Нет ли здесь ошибок в отражении деятельности Сталина?» Подобных сомнений не испытывал полковник в отставке Чурсин. Возмущаясь докладом, он говорил: «Где же был сам Хрущев, почему он тогда молчал, а сейчас, когда Сталин умер, начал на него лить всю грязь? Я что-то не особенно верю всем фактам, которые изложены в закрытом письме… Сталин воспитал меня с детского возраста на своих идеях, и я от этих его идей не откажусь и сейчас. Я был и буду о Сталине самых хороших мнений». Иначе думал обо всем этом начальник штаба 75-го отдельного учебного батальона майор Таратин: «Действия Сталина в отношении членов партии не вместимы ни в какие рамки, и ему нет места на нашей земле, его нужно куда-нибудь увезти и выбросить за пределами СССР». А старший инженер-лейтенант 9-й истребительной авиационной дивизии Игорь Чкалов, сын знаменитого «сталинского сокола» Валерия Чкалова, говорил майору Алексееву: «Хорошо, что я не вступил ранее в члены партии, так как сейчас не поймешь, кому верить: или товарищу Сталину, или линии товарищей Хрущева и Булганина». И пояснил: «Еще неизвестно, во что такая политика Хрущева и Булганина выльется, как на нее посмотрят рядовые члены партии. Найдутся и такие, которые положат свои партбилеты на стол ввиду несогласия с этой линией»{725}.
Таковых, насколько нам известно, не нашлось. Срабатывало не только подсознательное чувство страха, но и чувство, которое одна из современниц, рассказывая позже о себе, назвала «жаждой стадности, стремлением раствориться в толпе, быть как все, быть приговоренной к большинству, чтобы не выгнали в меньшинство». Кстати, вступая в том, 1956 г. в партию, она так отвечала во Фрунзенском райкоме КПСС г. Москвы на вопрос, зачем это делает: «Хочу знать все, что знают партийные, бывать на собраниях, отдавать себя в распоряжение чьей-либо железной дисциплины»{726}.
И все же то в одной организации, то в другой появлялись «отдельные гнилые», как их определяла 5 апреля 1956 г. в редакционной статье газета «Правда», «элементы, которые под видом осуждения культа личности пытаются поставить под сомнение правильность политики партии»{727}. Случаев таких было не так уж много. Но они были. Особенно в кругах научной интеллигенции. Ученые с их склонностью к анализу позволяли себе усомниться не только в фигуре Сталина, но и в некоторых погрешностях самой советской системы. Член ЦК КПСС, историк и академик А.М. Панкратова, докладывая о результатах своей поездки в Ленинград, где она выступала с докладами и лекциями о XX съезде, приводила некоторые из полученных ею 825 записок: «Разве приписывание всех ошибок тов. Сталину не есть культ личности?.. Не является ли данью культу личности мнение, что один Сталин мог сломить волю большинства партии (или навязать партии неправильное решение отдельных вопросов)?.. Было ли правильным сплочение ЦК вокруг одного лица на любом историческом этапе?.. Были ли в русской жизни социально-экономические и социально-психологические предпосылки фантастического расцвета культа личности?.. В чем материальная основа культа личности? Может быть, в монопольном положении промышленности и сельского хозяйства, не испытывающих никакой конкуренции и поэтому не имеющих внешних стимулов для совершенствования?.. Почему не дается объяснение его (Сталина. — Ю. А.) поведения, как отражения интересов определенного социального слоя, выросшего, скажем, на почве советского бюрократизма? Чем было наше государство в продолжение почти 30 лет: демократической республикой или тоталитарным государством?.. Не способствует ли культу личности однопартийность и почти полное слияние органов власти и партийных органов?»{728}.
Нетрудно увидеть, что эти вопросы шли гораздо дальше того объяснения причин культа личности, которое содержалось в докладе Хрущева. Они свидетельствовали о неудовлетворенности этими объяснениями. А там, где, вопреки установкам ЦК, безмолвное выслушивание заменялось вдруг обсуждением, находились люди, пытавшиеся изложить свое собственное видение проблемы. Наиболее ярко это проявилось на партийном собрании в Теплотехнической лаборатории Академии наук СССР в Дубне 23 и 26 марта 1956 г. Высказав предположение, что доклад о культе «с умом» не обсуждался на съезде, техник Г.И. Шедрин сказал: «Мы и сейчас повторяем культ личности, возвеличивая Хрущева». Касаясь же утверждений о «силе партии и власти народа», он категорично заявил: «Ее не было и нет. Мы со Сталиным пошли бы и к фашизму». О том же говорил младший научный сотрудник Р.Г. Авалов: «Народ бессилен, поэтому удалось небольшой группе людей установить свою диктатуру». Но дальше всех в своих рассуждениях пошел младший научный сотрудник Ю.Ф. Орлов. Отталкиваясь от мысли, что «наша страна социалистическая, но не демократическая», он утверждал: «У нас такое положение, когда собственность принадлежит народу, а власть — какой-то кучке прохвостов… Наша партия пронизана духом рабства… В лице госбезопасности мы вырастили ребенка, который бьет нас по морде». Попытки президиума переломить ход дискуссии особого успеха не имели. А предложение осудить эти выступления как политически ошибочные и содержащие клевету на партию собрали всего на два голоса больше, чем другое, по сути их поддержавшее{729}.
Высшее партийное руководство, получив известие об этом собрании, расценило его как покушение на свое монопольное право изрекать истину и соответственно реагировало. Уже 3 апреля оно приняло специальное решение, в котором рекомендовало рассмотреть вопрос о партийной принадлежности Орлова и его товарищей, а дальнейшее обсуждение итогов съезда в партийных организациях вести так, чтобы не допускать подобных враждебных вылазок. Но то тут, то там ситуация временами выходила из-под контроля.
Начало оправдываться предупреждение Г. Лебона о том, что боги, герои и догматы «внушаются, но не оспариваются», а уж если дело дошло до того, что их подвергают обсуждению, «они исчезают»{730}.
В Институте востоковедения АН СССР научный сотрудник Мордвинов, член партии с 1918 г. и бывший чекист, посетовав на то, что в докладе «слишком много эмоций и личных выводов», заявил: «Члены Политбюро несут ответственность за положение, которое сложилось в партии… Они отвечают за расстрелы». При этом Микояна и Молотова он упрекнул в неискренности, а Хрущева обвинил в трусости. Критиковал последнего и аспирант Шаститко: «Мне не нравится поведение товарища Хрущева в некоторых случаях. Когда кто-нибудь выступает, товарищ Хрущев часто перебивает его репликами и сбивает». Но особенно досталось от него так называемым «представительным» органам власти: «Выборы в наши советы — это фарс, советы никакой роли не играют и не являются народной организацией, многие депутаты в них вовсе не работают. Верховный Совет ничем существенным не занимается, там нет никаких запросов». Когда же секретарь институтского партбюро Иванова предложила осудить оба эти выступления «как политически вредные», собрание с ней не согласилось. Примечательно и то, что присутствовавший здесь же первый секретарь Куйбышевского райкома КПСС В.И. Огурцов не счел необходимым поддержать это предложение и вообще отмолчался. Когда же вопрос о Мордвинове и Шаститко вынесли на партбюро, за исключение из партии первого из них проголосовало всего 2 из 9, а второго — всего лишь один. Пришлось ограничиться объявлением им выговоров. В связи с этим В. Чураев и заведующий другим отделом ЦК (административных органов) Г. Дроздов, сообщая об этом собрании своему руководству, посчитали «необходимым поручить Московскому горкому КПСС провести собрание в этой парторганизации, развенчать антипартийные вылазки Мордвинова и Шаститко, решить вопрос об их партийности и укрепить партбюро»{731}.
Персональные дела коммунистов, «неправильно понявших линию партии в вопросе о культе личности», стали рассматриваться и в других партийных организациях. Посыпались выговоры и исключения из партии, сопровождавшиеся увольнением с работы. На целых четыре года отложили выборы в члены-корреспонденты Академии наук СССР профессора философии Б.М. Кедрова, члена партии с 1918 г. и сына видного советского деятеля, репрессированного в 1941 г. А провинился он в том, что назвал секретный доклад Хрущева чуть ли не поверхностным и возмущался тем, что Хрущев изобразил культ личности как личную трагедию Сталина: Какая уж там трагедия?! Вот трагедия партии и народа — это да!{732}. Распустили партийную организацию в Теплотехнической лаборатории АН СССР{733}. Признан был душевнобольным и помещен в специальную психиатрическую клинику ленинградский геофизик, лауреат Сталинской премии Н.Н. Семенов, написавший в ЦК письмо с требованием более последовательно разоблачать сталинские преступления{734}.
В той же записке Чураева от 16 апреля 1956 г. отмечались «факты, когда отдельные партийные организации проявляют политическую беспечность, которую используют враждебные элементы». А в качестве примера приводился случай, имевший место в Верховском лесозаготовительном пункте Плесецкого района Архангельской области, где 25-летний моторист электростанции Б. Генералов, имевший незаконченное высшее образование, и комсомолец, «встал на путь антисоветских действий». Это выразилось в том, что он вел «устную враждебную пропаганду среди рабочих», а также распространял среди них листовки, отпечатанные им на пишущей машинке. Листовки эти содержали «клеветнические выпады против Советского правительства, призывы к упразднению Коммунистической партии Советского Союза и преданию суду ее Центрального комитета». При аресте его органами госбезопасности у него были обнаружены три таких листовки, пишущая машинка и письмо, которое, по его собственному признанию, в случае получения одобрения от рабочих он собирался послать Хрущеву: «Никита Сергеевич! Мы, рабочие Верховского лесопункта, благодарны Вам за то, что Вы нашли в себе смелость сказать всему народу правду и сообщить факты, которые дают основание не доверять Вам и правительству. Мы свято чтим Ленина… и считаем, что в создавшейся обстановке нам нужно поступать, как учил Ленин: вся власть советам, т. е. местным советам депутатов трудящихся… Если Ваше заявление и доброжелательство к Ленину не лицемерны, то Вы пришлете нам свои правительственные гарантии, что наших делегатов и агитаторов не тронут работники милиции и госбезопасности. В противном случае могут возникнуть инциденты, а, может быть, и ненужные кровопролития, за что ответственность будете нести Вы»{735}.
Поступали в ЦК КПСС сведения и противоположного свойства. Например, 11 апреля в Вологде, в помещении главного универсального магазина была обнаружена рукописная листовка следующего содержания: «Болтовня, Сталин — с нами. ВЛКСМ»{736}.
Распространились слухи, будто на том же самом закрытом заседании съезда, на котором Хрущев делал доклад о культе личности, слово для справки взял Молотов, сказавший якобы: «Несмотря на полученную съездом информацию, я продолжаю считать Сталина гениальным продолжателем дела Ленина»{737}. Имя Молотова становится снова популярным в определенных кругах. Его требовали назначить главой правительства некоторые участники уже упоминавшейся демонстрации в Тбилиси{738}.
Вспоминая смятения зимы 1956 г. и отдельные споры на вечеринках, порой перераставшие в рукопашные сражения, критик и прозаик В. Кардин замечал: «Инерция “культового мышления” владела нами, и было проблематично — останемся мы во власти этого мышления или начнем обретать новое. Задача решалась не голосованием, не постановлением общего собрания. Но каждым самостоятельно. Наедине с собою»{739}. Другими словами об этом же сказал писатель Вениамин Каверин: «Уж можно ходить на двух ногах, а многие еще ползают на четвереньках»{740}. А как много было этих «многих»? Осужденный в 1948 г. за организацию Московской группы «Демократической партии» и освобожденный сразу же после XX съезда КПСС А.И. Тарасов проездом на Кавказ остановился у своих родителей в столице. «В Москве, — вспоминал он позже, — меня больше всего поразила ностальгическая любовь народа к Сталину. Люди вспоминали его грандиозные похороны, море пролитых слез, испытывая даже восторг по поводу смертельной давки в толпе. “И сотни душ растоптанных сограждан траурный составили венок”, — умилялся какой-то поэт. С тех пор я перестал верить принципу, что глас народа есть глас божий, и понятней стало, что каждый народ достоин своего правительства»{741}.
О том, насколько трудно происходил этот сдвиг в общественном сознании, свидетельствуют и результаты опросов, проводимых студентами МНУ.
На вопрос «Как вы отнеслись к прозвучавшим обвинениям в адрес Сталина?» 35 из 93 опрошенных в 1996 г., 24 из 100, опрошенных в 1997 г., 34% опрошенных в 1998 г. и 33,5% из 400 опрошенных в 1999 г. человек ответили, что поверили и одобрили.
Из них полностью, безоговорочно поверили и одобрили 24% опрошенных в 1996 г., 12% опрошенных в 1997 г., 15,5% опрошенных в 1998 г. и 14% опрошенных в 1999 г.
Всегда считали преступником Сталина родители О.А. Лаптевой, студентки филологического факультета МГУ, в полной мере понимавшие происходящее. Восторг и ликование были во всем ее окружении: «Неужели это свершилось?»{742}. Студент того же факультета Ф.Б. Шапиро за полгода до этого получил справку о посмертной реабилитации отца и чуть ли не плакал, слушая чтение доклада на комсомольском собрании{743}. Его мать Л.М. Шнидман, медработник санэпидемстанции Фрунзенского района Москвы, до этого разделяла распространенную точку зрения, что вождь не знал о массовых репрессиях, а теперь у нее открылись глаза, и к радости, что оказалась права, не отрекшись от мужа (за что ее в 1937 г. исключили из партии), добавился ужас, что, оказывается, были и пытки и что Сталин все знал{744}. Уже много знал директор НИИ экономики и информации Минтяжмаша В.Б. Яковлев{745}. Знала, как пропадали родители ее школьных подруг в 1937 г. и как выселялись в начале 30-х из Москвы родители ее мужа, К.Е. Горбунова, преподавательница Центральной комсомольской школы в Вишняках{746}. «Мой отец был репрессирован», — сообщал инженер ЦАГИ в Жуковском Е.Н. Дубинин. Репрессирован был в 1937 г. и умер в лагере отец Л.Г. Красули из городка Купино в Новосибирской области. «Пострадала от режима» семья Н.В. Овсянниковой, продавщицы из Фирсановки. Рад был услышать обвинения в адрес Сталина и инженер из Фрязино В.С. Сологуб, также сын репрессированного. Были репрессированы и родственники Г.Н. Щербаковой, студентки Серпуховского педагогического училища. «Девочки из нашей группы, — рассказывала она, — сорвали портрет Сталина, который висел в нашей общежитской комнате, и выкололи ему глаза». «Хрущев прав, Сталин — позор страны!» — говорил инженер машиностроительного завода в Ромнах Л.Ю. Бронштейн. Инженер КБ-1 в Москве Э.А. Шкуричев, считавший себя ярым антисталинистом, естественно, посчитал появление доклада Хрущева «крайне своевременным». По его мнению, новый лидер партии и страны «показал, что умеет признавать ошибки». Рано или поздно это все равно сделать было нужно, по мнению учительницы М.Ф. Журавлевой из села Монасеино в Лотошинском районе. И так все ясно было технику трамвайного депо им. Баумана А.И. Харитонову: «Лично мне он Америку не открыл». Зато много вопросов возникло у учительницы из Косино Г.К. Пятикрестовской. Она и до сих пор считает, что «мы знаем не все». «Это был героический подвиг Хрущева!» — считал шофер автобазы Центросоюза Н.В. Рыков{747}. Не удивился студент 2го Московского медицинского института И.К. Никитин: «У нас во дворе на Нагорной улице был безногий инвалид войны Яковлев, окончивший философский факультет МГУ. Так вот он нам про Сталина все рассказал давно»{748}. Студентка географического факультета МГУ Е.А. Мазаева еще до смерти Сталина слышала соответствующие разъяснения от матери, которая говорила, что «вся эта кровавая история выйдет наружу»{749}. Спокойно восприняла содержимое доклада московская десятиклассница С.А. Золотухина, ибо слышала от отца, военного политработника, о репрессиях. А свое имя Сталина сократила на три первых буквы{750}. Поверил и одобрил безусловно фотокорреспондент журнала «Советский Союз» В.А. Руйкович: «Меня это обрадовало. Почувствовал какое-то облегчение оттого, что наконецто сказали правду»{751}. А.И. Кузовлев, рабочий Бескудниковского комбината строительных материалов, знал о раскулачивании: «Все крестьяне, пострадавшие от него, плохо к нему относились»{752}. «Все приветствовали с восторгом», по словам зоотехника совхоза «Лермонтовский» в Пензенской области И.А. Емашова{753}.
В числе безоговорочно поверивших и все те, кто слышал текст доклада по зарубежному радио.
Не всему, с определенными оговорками поверили и одобрили 11% опрошенных в 1996, 1997, 1999 гг. и 9% опрошенных в 1998 г.
Слышали и другие, прямо противоположные суждения и поэтому поверили не полностью ленинградская школьница М.Г. Захарьина и житель деревни Красная Поляна в Чаусском районе Могилевской области Н.И. Новиков. Смущали разговоры о том, что «многое очень спорно» и нянечку московского детсада № 19 П.И. Оцупок. Соглашалась, что «много достаточно спорных моментов» в докладе повар столичной столовой № 23 Р.И. Капошина{754}. У жены летчика-испытателя М.К. Анохиной появилась гадливость к Сталину: «Как же так? Среди пострадавших было много хорошо знакомых и близких. А оказывается, что виноват он!» Но в то же время ей была противна «болтовня по поводу культа личности»{755}.
Офицер одной из в/ч в ближнем Подмосковье В.Я. Самойлов, несмотря на то, что «офицерский корпус советской армии в подавляющем своем большинстве не одобрял кампании “копания в грязном белье истории”, затеянной Хрущевым», сам все же стал считать, что «“светлое завтра” невозможно построить грязными методами прошлого», и поэтому «развенчание культа вождя (но не личности Сталина) воспринял положительно». Военного связиста Гусева смущало то, что Сталин все же «в войну победил» и при нем был «жесткий порядок». Соглашаясь с тем, что Сталин «войну выиграл на костях», работница ЦАГИ в Жуковском С.И. Аршонкина продолжала верить, что он все же «хотел, чтобы народ лучше жил». Продавщицу из Реутова Е.П. Широеву смущало, «почему Хрущев раньше об этом не говорил». Недостаточно объективным посчитал Хрущева офицер-пограничник (Закавказье) Р.С. Макулов: «О своей вине в том, что произошло, особенно в вопросах культа личности, он ничего толком не сказал»{756}. Не поверили и не одобрили доклад 24 из 93 опрошенных в 1996 г., 34 из 100 опрошенных в 1997 г., 34% из 400 опрошенных в 1998 г. и 40% из 400 опрошенных в 1999 г. человек.
В том числе не поверили и не одобрили полностью соответственно 14, 11, почти 11 и 20% опрошенных,
«Это ложь!» — был уверен рабочий одного из номерных столичных заводов С.С. Глазунов. Ложными считали обвинения Е.А. Дубовицкая из смоленской деревни Яненки и бригадир из подмосковной сельхозартели им. Ленина П.И. Ковардюк, бывшая одно время (до 1948 г.) депутатом Верховного Совета СССР. «Это клевета!» — считали фельдшерица и рабочая Реутовской хлопкопрядильной фабрики М.Т. Широкова и Е.Т. Назарова, а также озеленитель на ВСХВ М.П. Кленшова и воспитательница детского сада в Люблино 3. И. Андрианова. «Сталин был для нас почти богом, — говорила кладовщик-инструментальщик центральных ремонтных мастерских Управления ИТЛ в Комсомольске-на-Амуре Т.П. Кищенко, — и даже то, что я видела много заключенных, меня ни в чем не убедило тогда». Ее мнение о Сталине изменилось много позже{757}.
Студент Московского института геодезии и картографии А.С. Костки воспринял этот шаг Хрущева как «очернение предшественников, чтобы возвеличить себя». «Не стоило лить грязь на своих», — полагала домохозяйка из подмосковного поселка Звягино А.П. Алабова. «Сталина любили и не верили тому, что говорили о нем плохого», — говорила диспетчер завода № 41 в Москве Е.И. Коклюшкина. «Сталин тогда для нас был все, то был идеал», — объясняла санитарка из Овруча М.Ф. Сидорчук. «Сталин для нас был все!» — подтверждает инженер-строитель из Лыткарина Л.И. Олейник. «В Сталина верил как в бога», — еще длительное время считал московский инженер М.Д. Фридман. «Без Сталина не выиграли бы войны», — была уверена сотрудница НИИ искусственного шелка А.И. Коншина. Что благодаря Сталину выиграли войну, полагала и колхозница А.А. Комарова из деревни Захарово в Малоярославецком районе. «Сталин выиграл войну!» — говорила А.В. Кузнецова из деревни Лютиково в Талдомском районе. «Хрущев врал, — был убежден и ее муж Н.П. Кузнецов, работавший на заводе “Промсвязь” около Талдома. — Сталин привел нас к победе!». Со словами: «За родину, за Сталина!» — ходил в атаку А.П. Краснов.
«Мы при нем жили хорошо и с каждым годом лучше», — утверждала колхозница М.И. Бирюкова из села Перешапово в Можайском районе{758}. На партийном собрании в обществе слепых Краснопресненского района Москвы инвалид войны 1-й группы (воевал в 215-й стрелковой дивизии им. Сталина) А.П. Коренев был среди тех нескольких из 37 присутствовавших, кто голосовал против одобрения решения съезда о культе личности: «Сталин обеспечил нам победу, без него мы бы проиграли»{759}.
«Ни в одной стране руководителей государства не позорят», — возмущалась К.В. Матвеева, заведующая столом личного состава на мебельной фабрике Управления делами Совмина СССР{760}. Хрущев не вызывал ни особого уважения, ни доверия у С.Е. Тишко, инженера Егорьевского текстильного комбината{761}. С отвращением стала относиться к Хрущеву работница столичного ресторана «Сокольники» П.П. Дрендель{762}. Недоверие к Хрущеву после этого стало зарождаться у В.Г. Левиной из военного гарнизона Остафьево в Подмосковье. Продолжала уважать Сталина, веря, что он делал все во благо народа, и стала недолюбливать Хрущева секретарь-машинистка К.П. Деева из Томска. «Перестал считать Хрущева государственным деятелем великой страны» кадровый военнослужащий В.А. Ларьков. Астраханской библиотекарше А.М. Вавиловой было «неприятно, что Хрущев копал в грязи». По ее убеждению, «все были возмущены его поведением, это была его грубейшая ошибка, которая настроила против него народ». Работнице Лыткаринского завода Е.В. Махановой «Хрущев вообще не очень нравился» и тем более «не понравилось то, что он говорил о Сталине»{763}.
Не поверили и не одобрили большей частью соответственно 9,6, 8,5 и 10% опрошенных.
Считала, что «много лгут», жительница Ярославля, член КПСС Л.С. Трофимова. «Была согласна, что Сталин нарушал правила, установленные ЦК, но… (любовь страшное чувство!) считала его в основном не виновным и потому большей частью не одобрила доклад» инженер Северной водонапорной станции К.М. Воложанцева. «Верила Сталину, все годы жила с мыслью о нем, как о боге, и в одночасье мнение о нем изменить не могла» выпускница Коломенского педагогического института Л.А. Дмитрук{764}.
«Не верил, что один человек мог проводить такие репрессии» слесарь завода при ОКБ-2 О.В. Шеффер. К тому же, по его мнению, обнародование такого большого негатива «подорвет веру в партию окончательно». Схожие соображения высказывал главный конструктор одного из московских предприятий В.И. Юрчик: «Винить лишь одного И.В. Сталина было бы ошибочным. В культе личности И.В. Сталина и репрессиях был повинен и сам докладчик. Для народов СССР репрессии не были секретом за семью печатями. Однако народ чтил вождя, под водительством которого была одержана победа в Великой Отечественной войне». Но самое неприемлемое заключалось в «ущербе авторитету СССР и международного коммунистического движения». Не поверил многому слушатель одной из военных академий в Харькове Е.Д. Монюшко, «и особенно потому, что это был доклад не партийного органа, а лично Хрущева, который за полгода до этого говорил на пленуме ЦК (я знакомился со стенограммой): «Мы не позволим пачкать имя Сталина»». Жившая в Красногорске, но работавшая на заводе № 500 в Тушино М.С. Севастьянова свое неверие в большинство обвинений в адрес Сталина объясняла и таким образом: «В народе ходили слухи, будто отец или дед Хрущева был когда-то фабрикантом и пострадал во время Сталина, и вот-де Хрущев теперь мстит разоблачениями за своих родственников»{765}.
Имели двойственное мнение 6,6, 12,5 и 11% опрошенных.
«Обвинениям в адрес Сталина и верили, и не верили, — рассказывала Р.А. Иванченко, контролер на оружейном заводе в Орске. — За налоги ругали, но дисциплину он держал хорошо. А был бы предателем, всю Россию отдал бы немцам в войну»{766}. Был какой-то шок у Н.А. Торгашевой из Рузаевки в Мордовии: «Сталин и вдруг враг! Внутри были сомнения, но какая-то часть поверила»{767}. Как-то не умещалось в голове М.А. Семенова одновременно то, что Сталин был борцом за идеалы социализма и крупным полководцем, и то, что он «в репрессиях перегнул палку»{768}. Трудно было поверить М.М. Крупиной из хутора Евдокиевка в Михайловском районе Воронежской области, поэтому она прислушивалась к старшим, а они говорили: «Но все-таки выдержали такую трудную войну!»{769}.
Обо всем этом и раньше догадывался рабочий трамвайного депо им. Баумана В.А. Васильев, но Сталин оставался для него и таких как он «большим авторитетом». Не могла не одобрить линию партию на осуждение культа личности, как член этой партии, заведующая железнодорожной столовой в Петрозаводске М.А. Тришина, хотя как-то не вязалось это с тем, что победу в войне она связывала с именем Сталина. Не поверил услышанному на партсобрании докладу ее сосед, летчик С.Е. Барильский, однако, как коммунист, вынужден был, хоть и не полностью, его одобрить{770}.
Поверил обвинениям, но не одобрил предание их огласке студент Московского энергетического института А.В. Митрофанов. У большинства его окружения не появилось неприязни к Сталину: «Мы считали, что время и обстановка сделали эти жертвы неизбежными». Правомерными считала обвинения против Сталина студентка Московского педагогического института им. Крупской Л.В. Кузнецова, но в то же время была против того, чтобы говорить о них всенародно, так как «это не способствует величию и престижу страны и играет на руку врагам»{771}.
«С одной стороны, — говорила рабочая Клинской лыжной фабрики Л.Я. Титова, — понимали, что все говоримое о Сталине правда, с другой — боялись как-то оценивать этот доклад, так как не знали, для чего это все раскрыли перед людьми»{772}.
Двойственное мнение члена КПСС А.В. Девяткиной из Пензенской области («и да и, вроде бы, нет») вполне возможно имело и такое объяснение: «Никто открыто тогда своего мнения не высказывал. Боялись, а если это не так, что тогда будет? Ведь все были запуганы и боялись всего. Одним словом, не знали, что и думать». Нечто подобное вспоминала и ученица торговой школы в Саратове Т.В. Быкова: «Все было окружено какой-то тайной. И верилось и не верилось в это. Было страшно»{773}.
Не имели собственного мнения по 5% опрошенных в каждом году. «Мы были потрясены, не знали, что думать», — вспоминала инженер Мосгорпроекта Л.А. Любешкина. Не знали, что и думать, уборщица Воронежского отделения Гипрокаучука В.А. Комова и ее муж, слесарь ГРЭС И.Н. Комов: «Мы столько лет верили в Сталина!». Не интересовалась в то время политикой жена военнослужащего из Николаева 3. К. Умницкая. Не было это интересно мастеру Раменской мануфактуры М.С. Евсееву, и все равно было его жене Т.П. Евсеевой. Было все равно 18-летней А.В. Куклевой из поселка Борисоглебский в Ростовском районе Ярославской области. «Молодой был» шофер Коробовского совхоза в Шатурском районе А.Ф. Кисилев, которому исполнилось уже 24 года. «Было плевать» телефонистке завода № 11 в Краснозаводске М.В. Шлыковой. Не до того было смоленской колхознице Н.Т. Тихоновой, только что родившей девочку{774}.
Ничего не сказали о своем тогдашнем мнении 4, 2,5 и 2% опрошенных. «Молчала, как и все» рабочая СУ-19 Мосстроя А.Т. Булычева. «Все шептались, переговаривались», — свидетельствовала В.А. Василевич, домохозяйка из Калинина. Что же касается ее самой, то она всего-навсего только «удивилась». Своего мнения не выразила ни тогда, ни сейчас учительница А.Ф. Алифанова из Власовской школы в Раменском районе{775}.
Утверждают, что тогда ничего не знали об этом 4, 4,3 и 1,5%. Понятия об этом не имела рабочая станции 207-й километр Северной железной дороги Е.П. Паршина{776}. Только года через два, переехав из Нерчинска в Подмосковье, узнала об этом продавец О.Г. Михайлова{777}.
Не помнят, в чем суть, 1, 13,1 и 1% опрошенных.
Конечно, с точки зрения социологической науки, результаты этих опросов трудно считать по-настоящему репрезентативными. И тем не менее, в порядке первого приближения к истине, на уровне рабочей гипотезы, их можно взять на вооружение и, если не сделать вывод, то хотя бы поставить вопрос: а готово ли было советское общество к десталинизации? Не к отказу от массовых чисток и репрессий, от кровавого террора, а от тоталитарного и имперского мышления, идолом которого стал образ «мудрого отца, учителя и друга», «великого вождя всех времен и народов». Если ответ на этот вопрос — положительный, тогда становится понятнее, почему Хрущев, так много сделавший, чтобы его доклад о культе личности был оглашен на XX съезде КПСС, а затем стал известен всей партии (а это свыше 7 миллионов человек), и комсомолу (т.е. еще не менее 18 миллионов), почему он вдруг остановился и даже стал предпринимать попятные шаги, о которых речь пойдет ниже. Значительную, если не решающую роль тут сыграли не оппозиция его соратников, мнением которых он чем дальше, тем больше пренебрегал, не советы китайских и итальянских товарищей, а также У. Черчилля[5], и не опасение даже, как бы события в СССР не стали развиваться по венгерскому образцу, а «сопротивление материала» совсем иного рода.
Общество, во всяком случае довольно значительная его часть, настолько успело одурманиться сильными и регулярными дозами идеологического культового зелья, что отказ от них, а тем более попытка прописать ему противоядие, вызывали своеобразную «ломку». Врачи в таком случае поступают по-разному: либо решительно и бесповоротно продолжают «шоковую терапию», рискуя, что больной сорвется и все может кончиться летальным исходом, либо ограничиваются гомеопатическими дозами лечения, пилюлями и припарками, не имея, однако, никакой гарантии от возможного рецидива застарелого недуга. Хрущев вставал то на один, то на другой путь, но нигде не был достаточно последователен. А в 1964 г. он проиграл не только потому, что заговорщики оказались хитрее и изворотливее, но и по той причине, что «глас народа» оказался не на его стороне. Вынос тела Сталина из Мавзолея не простили ему не только и не столько номенклатурные сталинисты, сколько толпа, которую лишили предмета поклонения.
2.2.3. Попятные движения Хрущева
Последовавшие в октябре 1956 г. кризис в Польше и открытое восстание в Венгрии вызвали противоречивые отклики в стране и заставили советское руководство сплотиться для принятия решительных мер для предотвращения развала Варшавского военно-политического блока. Пришлось применять силу в Венгрии.
Однако реакция части населения на эту акцию оказалась довольно острой. По ленинградским вузам распространялось размножаемое от руки стихотворение студентки Горного института Л. Гладкой: «Там честная кровь заливает асфальт, там русское “стой!”, как немецкое “хальт!”»{778}.
Признавая в своей справке, что отдельные «факты политически нездоровых и враждебных высказываний» имели место, В. Чураев посчитал необходимым отметить, что некоторые «юноши и девушки, главным образом из числа учащихся и студенческой молодежи, оказались в плену враждебной пропаганды, допускают антисоветские действия». Так, 7 ноября в Ярославле ученик 10-го класса средней школы № 55 Виталий Лазарянц, проходя в рядах праздничной демонстрации перед трибуной, на которой стояло местное начальство, развернул огромный плакат: «Требуем вывода советских войск из Венгрии!». Его, естественно, сразу же арестовали. Хотя у чекистов и были подозрения, что тут не обошлось без участия других лиц, Лазарянц упорно утверждал, что «лозунг написал сам без чьих-либо побуждений со стороны для того, чтобы проверить, есть ли у нас демократия или нет»{779}.
Академик физик Л.Д. Ландау, беседуя о венгерских событиях, вышел из себя, когда его оппонент стал ссылаться на разъяснения руководителей партии и правительства:
— Ну как можно верить этому? Кому, палачам верить? Палачи же, гнусные палачи!
А отвечая на реплику, что вот-де, если бы Ленин поднялся из гроба, «у него волосы бы встали дыбом», пренебрежительно заметил:
— У Ленина тоже рыльце в пуху. Вспомните Кронштадтское восстание. Грязная история{780}.
Не все нормально было с политической температурой и у гегемона. В цехе № 8 Омского завода им. Ворошилова мастер отдела технического контроля Ситников, чуть ранее злорадно замечавший в кругу рабочих, что «в Венгрии наелись социализма» и потому «поворачивают к капитализму», теперь, выражая недовольство плохим снабжением спецодеждой и заготовками, говорил:
— Если сделать забастовку, то все нам будет, в том числе и порядок, и рукавицы, и валенки, и детали, и воровать не будут.
Схожие соображения высказывал и рабочий Сталинградского завода № 221 Кныш, «имеющий родственников в США»:
— Я считаю, что венгры делают правильно, что бастуют. Они не хотят нашего строя, им не нравятся колхозы и социализм. По- видимому, они хотят жить на большую ногу. И правильно делают, чтобы у них народ был свободен. Не то, что у нас: все запуганы… Если кто скажет, то его сразу уберут{781}.
Всего, согласно полученным нами данным, положительно к советской акции в Венгрии отнеслись 12% опрошенных в 1997 г., 33% опрошенных в 1998 г. и 41% опрошенных в 1999 г.
«Зря что ли за них кровь проливали?» — спрашивал машинист с Октябрьской железной дороги И.П. Стрельченко. «Мы заплатили кровью за Венгрию в 1945 г., — рассуждала медсестра из железнодорожной больницы в Коломне Т.Ф. Ремезова. — С какой стати ее надо отдавать американцам, под их влияние?». Продолжением войны против фашизма и империализма считала эту акцию заведующая отделом кадров Лучского поссовета в Чеховском районе Н.П. Шумова. Необходимой считала нашу помощь защитникам власти рабочих и крестьян в Венгрии учительница из Мытищ А.В. Кочеткова. «Поставить на место всех этих Имре Надей» полагал необходимым студент Рязанского радиотехнического института В.В. Карпецкий, разглядывая фотографии убитых венгерских коммунистов. «Там же массово убивали коммунистов!» — возмущалась продавщица В.С. Одиночкина, муж которой был членом КПСС. У инженера Московского нефтеперерабатывающего завода в Капотне А.С. Шуровой сложилось впечатление, что там пытались прорваться к власти чуть ли не уголовные элементы, «а мы спасали Венгрию от кучки бандитов». Считала, что из венгров «еще не выветрился фашистский дух», научная сотрудница ВНИИ экономики сельского хозяйства В.Ф. Полянская, во время войны находившаяся в воинских частях, сражавшихся против венгерской армии как союзника немцев. «Венгры — плохой народ, — утверждала доярка М.С. Прилепо из деревни Струженка в Суражском районе Брянской области. — Они нас плохо встречали, когда мы их освобождали». О том, что венгры «настроены очень враждебно», слышала от своего мужа-офицера, побывавшего в Венгрии, и домохозяйка Е.В. Ципенко из города Хмельницк в Винницкой области{782}.
Верили тому, что говорили по радио и писали в газетах, Т.П. Михайлова и Т.И. Калиничева из подмосковного Косино. Судили так, как информировали СМИ, еще несколько опрошенных. Поверила официальным объяснениям работница Томилинской птицефабрики А.М. Васильева. «Исходило это от руководства страны, а значит было правильным», — объясняла работница завода «Серп и молот» Н.М. Нартова. «Мы в то время верили правительству, — разъясняла учительница из подмосковного поселка Дзержинский Н.С. Мартынова, — и что бы ни было сделано им, считали правильным». «Полагалась на решения правительства» рабочая-укладчица НИИ железобетона Н.С. Лукашкина{783}.
Как «начало гражданской войны, инспирированной извне», рассматривал восстание в Венгрии офицер В.Я. Самойлов из ближнего Подмосковья. Решительное его подавление силами советских войск, по его мнению, было целиком оправданным{784}.
Продавщице из Фирсановки Н.В. Овсянниковой было известно о том, что в Венгрии произошло «буржуазное восстание» и что «наши войска защитили власть венгерского народа». «Надо освободить Венгрию от тех сил, которые хотят увести ее от нас», — считала медсестра в детских яслях при заводе «Красный пролетарий» Е.В. Федулеева. Считала необходимым защищать интересы СССР учительница Аксеновской школы в Раменском районе Л.А. Змитрук{785}.
Неодобрительно к венгерской акции советского руководства отнеслись соответственно 25,15 и более 23% опрошенных.
«Народ отнесся отрицательно, — вспоминает мидовский шофер Г.В. Алексеев. — Люди кричали: “Мы погубили славу отцов!”». Очень был возмущен П. Паулацкас, хирург из Каунаса. Возмущена была и Р.И. Идашкина, администратор Москонцерта, расценившая этот шаг как насильственное восстановление свергнутого народом режима. Как «настоящий захват, бесцеремонное вторжение» расценила советское военное вмешательство в венгерские дела лаборантка завода «Электросталь» Л.И. Есипова. «Каждая страна должна жить своею жизнью», — соглашалась с нею учительница Монасеинской сельской школы в Лотошинском районе М.Ф. Журавлева. «Снова диктат, а зачем?» — недоумевал военный инженер из Красноярска-26 П.А. Писарев, «Зачем навязывать другим советскую власть?» — спрашивала сама себя, но свои суждения держала при себе учительница Власовской школы в Раменском районе А.Ф. Алифанова. «Карателями» посчитал руководителей КПСС В.М. Доронкин, мастер на строительстве ТЭЦ-22 в Москве: «Так поступать с любой страной и ее народом нельзя!», «Нельзя советским оружием подавлять народное движение», — считал работник Наро-Фоминского шелкового комбината В.С. Данилович. «Черной страницей нашей истории» называет эту акцию инженер НИИ «Комета» Э.А. Шкурычев{786}.
Полагала, что «и без нас могли бы разобраться», заведующая отделом кадров треста «Ефремовстрой» Р.П. Пономарева. «В чужой монастырь со своим уставом не суются», — ссылался на поговорку рабочий трамвайного депо им. Баумана В.А. Васильев. Олимпийского чемпиона 1956 г, Н.П. Симоняна поразило, что знаменитый венгерский футболист Пушкаш осудил советскую интервенцию и эмигрировал. «Все вопросы надо решать мирным путем», — полагали сибирский тракторист С.Ф. Пономарев и проходивший срочную военную службу в Киевском военном округе Н.А. Куликов. «Не следует прибегать к силовым методам», — думал В.М. Михайлов из подмосковной Тайнинской. «С позиции силы — это не решение», — соглашалась с ними П.П. Хлопцева, медсестра Бабушкинского райздрава. «Можно было обойтись без войск», — была убеждена озеленитель ВСХВ М.П. Кленшова. «Можно как-то по-другому все решить», — думал врач-терапевт из Загорска-6 В.В. Макаров. «Зря людей губим», — думала врач из Алма-Аты Н.В. Кузьменко. «Не хотел новой войны» слесарь предприятия п/я 577 в Химках А.В. Ашурков. Не могла одобрить действия правительства, но и говорить об этом не решалась учительница из Косино Г.К. Пятикрестовская{787}.
Настороженно, двояко, недоумевали, сомневались в необходимости такого шага, опасались его последствий еще соответственно 2,7 и 5% опрошенных. «Всякое вмешательство в чужие дела настораживало» учительницу М.М. Крылову из деревни Ключевая в Калининской области. В связи с отсутствием полной информации не было уверенности в правильности действия руководства у А.П. Краснова и Н.Б. Косяк (жены военнослужащего, остров Попова около Владивостока). Мало что было известно и Л.И. Гончаровой из подмосковного Косино, но «все это очень тревожило» ее. Боялась, что «начнется война» и испытывала «страх за детей» А.М. Винокурова, строитель из тульской деревни Бряньково. «Не понимала зачем, но если партия решила, значит надо», — рассуждала экономист с Московского радиозавода «Темп» В.И. Соболь. Думала, «как там мирные жители», учительница О.А. Журавлева из Загорска-6.{788}
Безразличными остались соответственно 10, 9, 5 и свыше 3% опрошенных.
Затруднились с ответом соответственно 2,4 и 4% опрошенных. Было неизвестно или не обратили внимание соответственно 5, 12 и более 7% опрошенных. Не помнят соответственно 17, 8,5 и более 7% опрошенных. Нет ответа или он не поддается толкованию у соответственно 7,9 и почти 9% опрошенных.
Мотивы, приводимые респондентами в обоснование своих ответов, показывают, что отношение к событиям в Венгрии осенью 1956 г. разделяло советских граждан на тех, кто продолжал оставаться на интернационалистских, а также имперских или конформистских позициях, и тех, кто сочувствовал венграм, исходя из либеральных и демократических ценностей. Этих последних было почти в два раза меньше первых, но кое-кто из них от выражения протеста в собственном окружении переходил к прямой пропаганде и агитации.
О ярославском школьнике Лазарянце выше уже упоминалось. В ночь на 7 ноября в Барнауле возле здания крайкома партии обнаружили 10 написанных от руки под копирку листовок: «Граждане! Друзья! Настало время действовать! Долой ЦК КПСС, который за 39 лет своего руководства привел народы России к полной нищете! Смерть угнетателям — подлым вымогателям! За счастье народов России против озверевшего ЦК КПСС! Создавайте организации СОНР! Прочитайте, передайте другу». И подпись: «СОНР», вероятнее всего, расшифровываемая как «Союз освобождения народов России»{789}.
Такую же и подобную ей информацию «о наиболее значительных происшествиях и антисоветских проявлениях, имевших место на территории Советского Союза накануне и в дни празднования 39-й годовщины Великой Октябрьской революции», прислали в ЦК и чекисты. Согласно ей, 4 ноября в Херсоне, в городском парке «неизвестными лицами разбиты две скульптуры И.В. Сталина». 6 ноября во время торжественного собрания в литовском колхозе «Свободная дорога» выстрелом через окно убит председатель колхоза А.А. Мазуронис. 7 ноября в Севастополе обнаружены 14 изрезанных портретов руководителей партии и правительства на здании хлебозавода. 8 ноября работник треста «Тулашахтострой» С.Т. Воронов бритвой порезал портрет Хрущева, висевший на фасаде здания военной базы № 45 в Серпухове. Всего же в эти дни на территории СССР «было распространено враждебными элементами, а также сброшено с помощью воздушных шаров из-за границы около 1000 антисоветских листовок». Не так уж много, учитывая масштабы территории и численность населения. И все же… Помимо Барнаула, наибольшее количество листовок обнаружили в Ленинграде, Запорожье и Риге.
А вот в Москве было отмечено лишь б случаев распространения листовок. Все они, конечно, были изъяты, после чего были «приняты меры к розыску их авторов и распространителей»{790}. Среди них, как позже выяснилось, были два школьника, двоюродные братья — 13-летний Валера Бушуев и 12-летний Сережа Казаков. Назвавшись «Организацией освобождения России», они писали и расклеивали в районе метро «Электрозаводская» рукописные листовки с призывами: «Да здравствует Венгрия! Долой Хрущева! Смерть коммунистам!»{791}.
В Ленинграде арестовали 9 человек во главе со студентами Педагогического института иностранных языков Александром Голиковым и Борисом Пустынцевым. Написанные ими листовки с призывом: «Поддерживайте венгерских повстанцев! Требуйте вывода советских войск из Венгрии!» распространялись не только в Инязе, но и на историческом факультете Университета, в институте им. Герцена, разбрасывались в кинотеатре «Октябрьский»{792}.
Нередки в ту осень были и разговоры о необходимости объединения несогласных. В Московском историко-архивном институте, например, группа из трех-четырех человек решила, было, приступить к созданию социал-демократической партии. Но дальше разговоров (чаще всего за бутылкой водки) о необходимости разработать программу и устав дело не пошло. Как вспоминал позже Григорий Померанц, также испытавший тогда «жгучий стыд перед венграми», естественное, казалось бы, «чувство протеста было подавлено сознанием беспомощности, и все вылилось в звоне рюмок». Пепел стучал в сердце, но сделать ничего нельзя было. Только пить. И потому: «Ой-ли, так-ли, дуй-ли, вей-ли, — все равно. Ангел Мэри, пей коктейли, дуй вино!»{793}
А вот аспирант и секретарь комитета ВЛКСМ на историческом факультете Московского университета Лев Краснопевцев и два его бывших сокурсника Владимир Меньшиков и Леонид Рендель именно в ноябре 1956 г. интенсифицировали поиск возможных единомышленников среди своих близких знакомых и к весне следующего года склонили на свою сторону еще не менее трех человек{794}. Студент Ленинградского педагогического института им. Герцена Виктор Трофимов составил проекты программы и устава «Союза коммунистов». Целями организации, которой он дал такое название, выдвигались: создание рабочих советов на предприятиях, вывод советских войск из других стран, усиление контактов с Западом и сближение с Социалистическим Интернационалом, многопартийность или разрешение оппозиционных фракций, допущение элементов частной собственности в хозяйстве. Основное средство достижения этих целей виделось в мирной пропаганде, а в случае ее невозможности — признавалось необходимым призвать к вооруженному свержению существующего строя{795}.
Люди, не склонные к антиправительственным манифестациям (а таковых всегда было больше, в те же времена особенно), но не согласные с тем, что делают власти предержащие, пытались как-то осмыслить зигзаги в политике наследников Сталина. Биолог А.А. Любишев, например, написал и положил до лучших времен в стол рукопись, в которой, осуждая интервенцию в Венгрии, среди главных причин происшедшей там революции называл не только реакцию на сталинский деспотизм и олигархическое вырождение, но и секретный доклад Хрущева на XX съезде КПСС: «Он сделал гораздо больше, чем все пропагандистские речи “Голоса Америки” и “Свободы”»{796}.
Та же причина, но с противоположной оценкой, называлась и в письме, подписанном «Оргбюро Союза ордена Ленина», адресованном членам Президиума ЦК КПСС и присланном по почте в партком Магнитогорского металлургического комбината и Челябинский обком: «Вульгарной постановкой вопроса о культе личности вы сами срубили тот сук, на котором сидели. Нужно ли было этот вопрос раздувать до мировых масштабов и переносить на почву рабочих и коммунистических партий стран народной демократии, положение которых было не очень прочным? Вы окончательно подорвали их авторитет среди народов, подорвали международный престиж СССР.., на десятки лет вооружили реакцию сильнейшим средством борьбы с марксизмом. Похоронный гимн по демократическому лагерю пропет, похоронить его — дело времени. События в Польше, Венгрии, Египте показывают, была ли на самом деле международная разрядка. Не есть ли это плод вашей капитулянтской политики перед империализмом? Скорее всего, что да». В конце своего письма его авторы, «озабоченные судьбами марксизма-ленинизма», объявляли, что «решили создать свою организацию, чтобы иметь возможность защищать революционный марксизм», и выражали желание, чтобы Президиум ЦК рассмотрел их «просьбу о легальном существовании»{797}.
Харьковский пенсионер Александр Пашков, бывший членом партии в 1919-1921 гг., то есть в эпоху «военного коммунизма», в своем письме в газету «Правда», сетуя на то, что польская печать, а также Тито и Тольятти не одобряют последнюю советскую акцию в Венгрии, разъяснял: «И все из-за чего? Из-за болтовни, развязанной на XX съезде партии о грязных делах Сталина. Ума не хватило сделать потише, вынесли такую пакость на весь мир». В необходимости военной интервенции в Венгрию он вовсе не сомневается. Мало того, по его твердому убеждению, еще в мае 1945 года следовало бы оккупировать не только Восточную, но и всю Западную Европу! Но если разоблачение культа личности не одобряется им из соображений сугубо практических и даже циничных, а внешнюю политику он желал бы видеть более решительной и последовательной с точки зрения имперской, которую сам он называет «народной, советской», то положение в партии и советах Пашков оценивает, исходя из совсем других критериев. Ему не нравится, что подавляющее большинство в КПСС состоит из «проныр, карьеристов, подхалимов, попутчиков, не говоря уже о настоящих негодяях и даже преступных элементах». И это, по его мнению, не случайно. Иначе и быть не может в условиях однопартийной системы, «при отсутствии демократии в стране». А для того чтобы изжить это негативное явление, необходимо дать свободу печати; не допускать монополии партии на все места в государственном и хозяйственном аппарате; заменить профсоюзы комитетами рабочего самоуправления и, наконец, «возродить власть советов», депутаты которых будут выбираться из нескольких кандидатов{798}. «Правда», естественно, не опубликовала это письмо, но в ЦК КПСС на всякий случай переправила. Там его, судя по пометкам, внимательно читали и изучали. Но не предложения о демократизации системы, а аргументы против чрезмерной «болтовни» и чересчур частых явлений первого лица к народу.
Ведь именно такой прагматичной позиции придерживались соратники и оппоненты Хрущева в высшем партийном руководстве. Да и сам он, судя по всему, все больше и больше разделял их серьезную обеспокоенность ситуацией, складывающейся не только в странах-сателлитах, но и внутри СССР. Но когда ему казалось, что нажим просталинских сил в его окружении становится чрезмерным, он не упускал случая показать им, на чьей стороне действительные настроения и чаяния людей. Так, 26 ноября по его поручению членам и кандидатам в члены Президиума ЦК «для ознакомления» было разослано письмо, полученное в ЦК 14 ноября, автор которого учительница М. Николаева спрашивала его: «Когда же, наконец, воздадут должный почет великому Ильичу и не будут ставить его на одну ступень с преступником, который не только уничтожил тех, кто делал революцию, но и убивал в людях честность, бескорыстие и веру в дело социализма»{799}.
И протесты против интервенции в Венгрию и обвинения в капитулянтстве раздавались на фоне глухого ропота, доносившегося до Старой площади и Кремля из самой толщи народных низов, по-прежнему прозябавших в нищете и забвении, а теперь еще и лишенных предмета священного преклонения. То здесь, то там раздавались требования к властям накормить, одеть, обуть и дать крышу над головой.
14 ноября 1956 г. не вышли на работу 14 сучкорезов на одном из участков Шенкурского леспромхоза в Архангельской области, так как им не начислили зарплату. За несколько дней до этого не работали все 163 рабочих соседнего лесопункта, в том числе 10 коммунистов и 22 комсомольца — все они ловили четырех хулиганов, которые по пьянке сожгли общежитие и убили одного их товарища; двое из них были пойманы и избиты до смерти, двум другим посчастливилось сдаться властям. Комиссия, прибывшая из центра для разбора этого ЧП, вынуждена была констатировать: «Во многих общежитиях холодно и грязно, нет мебели, хлеб продается с перебоями, отсутствует чай, жиры, сахар, недостаточно дешевых папирос и махорки, нет никаких кондитерских изделий, хлопчатобумажных брюк и костюмов, детской обуви, часто отсутствует керосин. О торговле книгами и речи нет. Столовые не на всех участках, в них почти не готовят овощных блюд, молока, а стоимость питания высокая. Два участка не имеют электричества и радио»{800}.
Первый секретарь ЦК ВЛКСМ Александр Шелепин переправляет в ЦК КПСС анонимное письмо, полученное им как депутатом Верховного Совета СССР из Коми АССР. Его автор спрашивал, почему «все хуже и хуже у нас, чем в любой капиталистической стране, жизнь человека». Что делать, если хлеб в магазинах бывает не всегда, сахар отсутствует по неделе и больше, а «несчастных круп — ячневых, овсянки и других — вот уже месяца два-три нет?» Правда, выдали на праздник по три килограмма муки и полкило сахара, но за ними пришлось простоять в очереди целый день. «Вот вам праздник октября! До революции целину не пахали, а хлеб досыта ели». Не соглашался автор и с содержавшимся в докладе Суслова о 39-й годовщине октября утверждением, будто доход на душу населения у нас за это время увеличился в 19 раз: «Это чушь и на смех курам», ибо раньше «все магазины были забиты продуктами и промтоварами и по дешевой цене», доступной для любого, зарабатывающего от 50 копеек до 1 рубля в день. А теперь, мало того, что нечего купить, но и не на что, ибо цены возросли в 30-40 раз. «Разве мыслимо, когда человек зарабатывает на кило сахару за рабочий день?». Напомнив о событиях в восточной Германии, Польше и Венгрии, автор указывает: «Ведь это же не случайно народ терпеть не может. А тут терпим 39 лет». В заключение письма содержится настоятельная просьба «поставить вопрос перед кем полагается и дать народу немножко пожить, а не доводить нас до нитки, т. е. от слов перейти к делу»{801}.
Подчас такого рода просьбы и требования сопровождались недвусмысленными угрозами. В адрес Челябинского обкома поступило письмо из шахтерского города Копейска с просьбой: «Сообщите тов. Хрущеву и Булганину, чтобы отменили налог на скот и сняли займы на 50%. Если все это будет к 1 апреля 1957 г., то разгром Кремля, намечаемый на 1 мая 1957 г., отменяется»{802}.
Случалось, что критика верхов раздавалась вдруг в самых, казалось бы, неожиданных местах. На Владимирскую городскую комсомольскую конференцию 8-9 декабря 1956 г. пригласили члена партии с 35-летним стажем, бригадира моторного цеха тракторного завода Выставкина, который, вместо того чтобы рассказывать молодым людям о трудовых и боевых подвигах своего поколения, стал высказывать «провокационную мысль, что в Венгрии восстал рабочий класс и это может случиться и в Советском Союзе». Он «поставил под сомнение успехи и достижения, достигнутые рабочим классом и крестьянством в нашей стране», заявив:
— Об этом много говорят, пишут, что собрали много хлеба, хлопка, увеличилось производство продуктов животноводства. А с хлебом перебои, с чаем и папиросами перебои, почти не бывает в продаже сахара и мыла, плохо идет жилищное строительство, и рабочие живут в тяжелых условиях.
По его словам, плохое удовлетворение материальных нужд трудящихся объясняется тем, что вернувшиеся с фронта коммунисты нашли в тылу «кучу шлака», неполноценные кадры, которые «надо копать», так как они приучили и себя и народ работать по принципу «побольше тяни руку, поменьше критикуй, побольше соглашайся, что говорят свыше». В конце своей речи Выставкин, призвав изучать ленинское отношение к критике, освобождаться от бюрократов и зажимщиков критики, сослался на изошутку в № 49 журнала «Огонек», истолковав ее следующим образам:
— В верхнем этаже находится ЦК, в среднем — обком партии, внизу — рабочие. ЦК начинает критиковать, и все кирпичи падают на головы рабочих. Обкомы пробуют критиковать верха, министерства, бросают туда камни, но они туда не долетают и снова падают на головы рабочих{803}.
Эти «недостойные нападки на партию и ЦК КПСС… возбудили у части делегатов нездоровые настроения». Выразить их с трибуны никто не осмелился, но «в кулуарах конференции имели место оживленные споры о положении в стране, причем делались резкие противопоставления “начальства” и рабочего класса». Пришлось спешно собирать партийную группу конференции и на ней принимать решение провести в делегациях соответствующую работу по разъяснению «антипартийной» сущности выступления ветерана. В результате после перерыва только один оратор поддержал Выставкина, кстати, рабочий того же тракторного завода. Остальные же заклеймили его как провокатора. 12 декабря 1956 г. заводской партком постановил исключить его из партии{804}.
Недовольство рядовых коммунистов прорывалось и в ходе районных и городских партийных конференций, начавшихся в конце ноября и продолжившихся в декабре 1956 г. Отдел партийных органов ЦК КПСС по РСФСР вынужден был признать, что на многих из них «обращается внимание на острую нужду трудящихся в жилье, больницах, школах, детских садах и яслях и высказываются просьбы к ЦК КПСС и Совету Министров СССР увеличить ассигнования на жилищное и культурно-бытовое строительство». Приводились и «многочисленные факты пренебрежительного, бездушного отношения… к насущным нуждам и запросам трудящихся». Например, на Владыченской районной партконференции в Ярославской области делегат Беляков говорил:
— Мы искусственно создаем недовольство народа. Второй год в село Колодино не завозится керосин. За солью соседи ходят друг к другу со спичечной коробкой. До каких пор мы будем это терпеть?{805}.
Порой подобная критическая смелость перерастала допустимые рамки и выливалась в «нездоровые выступления», когда отдельные делегаты позволяли себе «клеветать на советский строй и политику партии, высказывать развязно демагогические и оскорбительные суждения в адрес руководителей партии и правительства»{806}. В Оханском районе Молотовской области с такого рода «демагогической речью» выступил партийный секретарь колхоза им. Сталина Бурдин. Жалуясь на то, что колхоз «стоит на глиняных ногах» и что колхозники не знают, как дальше жить, и бегут в город (если в 1914 году на территории нынешнего колхоза жило 3400 человек, то теперь — 808, а по району посевные площади сократились на 8000 гектаров), он вопрошал:
— Думают ли о колхозах и колхозниках обком и правительство?{807}
В Кировском районе Курска «со злобной клеветой» выступил заместитель заведующего экипировкой железнодорожного угольного склада Загорецкий. Он не только вопрошал:
— Известно ли облисполкому и обкому... что в области назревает большое недовольство масс? Почему оно назрело? Почему о нем говорят с трибуны?
Он еще и давал ответ на эти вопросы:
— Потому что мы зашли в тупик. Из года в год у нас работа не улучшается, а ухудшается в любых областях, куда ни кинемся.
Такая речь вызвала возмущение делегатов. Закончить говорить ему не дали, заставили сойти с трибуны, а последующие ораторы считали для себя непременным долгом осудить «клеветника». На второй день своей работы конференция единогласно лишила его мандата{808}.
И еще одну не очень-то приятную тенденцию отмечал Отдел партийных органов ЦК в своем отчете о ходе районных и городских партийных конференций. До сих пор неписаным правилом считалось отсутствие какой-либо конкуренции при выборах в партийный комитет. Это достигалось за счет того, что число выдвинутых кандидатов не должно было превышать установленного числа членов данного комитета. Теперь же на ряде конференций в списки для тайного голосования включалось больше кандидатур, чем количество членов избираемого комитета. И ничего не было удивительного в том, что «в этих случаях неизбранными подчас оказываются руководители партийных, советских и хозяйственных органов». Так, в Ядринском районе Чувашской АССР на 65 мест было выдвинуто 69 кандидатов, и среди 4 неизбранных оказались председатель райпотребсоюза, то есть глава местной торговли, и первый секретарь райкома Иванов. Он набрал всего лишь 81 голос из 286. Если бы у него не было соперников в борьбе за голоса, он считался бы избранным и при таком и даже еще меньшем количестве голосов, а тут вот такой казус. В Угличском районе Ярославской области выдвинули 77 кандидатов на 75 мест. И забаллотированными оказались директор часового завода и первый секретарь райкома Соснин. В Багатовском районе Куйбышевской области точно также не избрали второго секретаря райкома и председателя райисполкома{809}.
На партийном Олимпе это было воспринято, как дурной знак: сегодня в районе и городе, завтра в области и республике, а послезавтра?.. И решено было дать задний ход во внутренней политике, выполов и выкорчевав появившиеся было первые ростки либерализма. 6 декабря в ЦК КПСС было созвано совещание с руководством Союза писателей СССР. Кандидат в члены Президиума и секретарь ЦК КПСС Д.Т. Шепилов резко осудил роман Дудинцева «Не хлебом единым», назвав его заключительную часть призывом к оружию, венгерским вариантом. Осудил он и линию журнала «Новый мир», в котором появился этот роман{810}. В то же время он «не поправил» первого секретаря союза А.А. Суркова, который пытался «опорочить» работников только созданного отдела науки, школ и культуры ЦК КПСС М.В. Колядича и А.В. Киселева, информировавших свое руководство о «создавшемся неблагополучии в литературе и искусстве», о том, что некоторые писатели изображают секретарей райкомов и даже обкомов как людей малокультурных, бюрократов, лживых, оторванных от жизни{811}. Выступая на этом совещании 10 декабря 1956 г., подверг критике главного редактора журнала «Новый мир» Константина Симонова. Ему вменялось в вину то, что он высказывался за пересмотр решений ЦК по идеологическим вопросам, принятых в достопамятном 1946 г., и, мало того, стал говорить вдруг о том, что теперь, мол, пришло время писать «только правду». Забывчивому литературному вельможе напомнили, что «абстрактной правды нет, так же как нет абстрактной демократии», что «в условиях классовой борьбы… могут быть разные правды». Но особо досталось тем не названным людям (их имена тогда у всех были на слуху), которые вдруг стали направо и налево разъяснять, ссылаясь при этом на Ленина, что вся беда, все зло — в бюрократизме, что «мало жилищ потому, что у нас бюрократическая система». Признав, что основатель партии и советского государства называл последнее социалистическим, но с бюрократическими извращениями, Поспелов призвал не терять из виду и другую сторону вопроса:
— Не надо забывать о том, что мы и сейчас, а не только в 1946-1949 гг., должны значительные средства тратить на оборону. Мы не можем об этом забывать ни на минуту, потому что враги наши не успокоились… Они мечтают о кризисе коммунизма. Они прямо и открыто пишут об этом{812}.
Из событий в Венгрии он призвал сделать такой вывод:
— Там, где ослабевает политическая идейная работа марксистской партии, — буржуазная националистическая идеология навязывается даже некоторым группам рабочего класса.
В связи с этим секретарь ЦК выразил свое несогласие с тем, что «товарищ Симонов, как я его понимаю, видит главное призвание советской литературы… в пафосе обличения, в острейшей критике последствий культа личности, а не в пафосе утверждения». Особенно не понравились ему следующие слова Симонова: «Когда надо, литература должна уметь поставить и банки, и горчичники, и дать рвотного при засорении желудка».
— Неужели вы всерьез, Константин Михайлович, думаете, — спросил Поспелов, — что главная задача нашей славной литературы заключается в том, чтобы накачивать советского читателя такими произведениями, которые бы вызывали рвоту, чувство безысходности? Как у вас язык повернулся сказать такую странную и двусмысленную фразу?{813}.
Осудив либеральную линию журнала «Новый мир» и лично его главного редактора, руководство ЦК КПСС в отношении романа Дудинцева решило занять гибкую позицию. Полгода спустя, на пленуме ЦК, Шепилов так о ней рассказывал: «Мы посоветовались на Секретариате и решили сделать как с Эренбургом, роман которого «Оттепель» некоторые пытались представить чуть ли не классическим и на счет которого поднялся шум. Посоветовавшись с тов. Хрущевым, мы издали роман 100-тысячным тиражом. Сразу покупать перестали, все увидели что это дрянь. За границей кричали: «Дудинцева! Дудинцева!», а потом, когда издали, всякий у нас увидел, что это дрянная вещь. Роман был издан с общего мнения и указания Секретариата ЦК КПСС»{814}. Правда, когда заместитель заведующего отделом культуры ЦК КПСС Б.С. Рюриков позвонил первому секретарю ЦК ВЛКСМ А.Н. Шелепину и передал указание Шепилова напечатать эту книгу и в издательстве «Молодая гвардия», комсомольский вождь это указание не выполнил. Он и его товарищи считали эту книгу «паршивой и антисоветской»{815}.
19 декабря 1956 г. на места было разослано закрытое письмо ЦК КПСС «Об усилении политической работы парторганизаций в массах и пресечении вылазок антисоветских враждебных элементов». Как явствует из самого заглавия этого документа, «усиливать» были обязаны партийные организации. Ну, а кому надлежало пресекать? Понятное дело — КГБ.
Касаясь этого документа, Хрущев говорил через несколько дней на пленуме ЦК КПСС:
— Я считаю, что у нас в партии не совсем правильно поняли решения XX съезда КПСС. Много тысяч людей освободили из заключения. Но там не только чистые были. Там и очень нечистые были — троцкисты, зиновьевцы, правые, всякая шваль. Теперь их тоже освободили. Некоторые из них восстановлены в партии. Восстановились и те, которые являются врагами нашей партии. Они сейчас болтают всякий вздор, а наши товарищи лапки сложили и держат нейтралитет. Это неправильно. Надо дать отпор таким людям: надо исключать из партии, если они будут проводить разлагающую работу в ней, надо арестовывать. Другого выхода нет… Надо крепить органы разведки{816}.
И репрессивная машина, никогда и не прекращавшая своих действий, стала набирать новые обороты. После 7 месяцев одиночки дали 3 года исправительно-трудовых работ Лазарянцу, его отца сняли с должности директора завода, а мать — с должности директора школы. Подождали, пока не исполнится 18 лет, и потом взяли и судили, приплюсовав ему в вину еще его вольные песенки кировчанина Чистякова{817}. На 2 года лагерей за стихи собственного сочинения осудили выпускника исторического факультета Ленинградского университета Александра Гидони{818}. 4 года лагерей получил студент Юрий Анохин за то, что читал на факультете журналистики Московского университета свои стихи: «Мадьяры! Мадьяры! Вы — братья мои, я с вами — ваш русский брат!..»{819}. На срок от 3 до 10 лет были осуждены все 9 участников ленинградской группы Голикова — Пустынцева{820}.
Подобное «пресечение», конечно, сыграло определенную роль. Публика, вроде бы, поутихла. Тем более что до конца года удалось расправиться с главным очагом недовольства — венгерским сопротивлением. Однако те немногие глотки свободы, что удалось вдохнуть в 1956 г., продолжали отравлять советское общество надеждами на более свободную и сытую жизнь. И излечить от них полностью уже было невозможно.