Я полагаю, господин Премьер-Министр, что Вы не допускаете возможности, что беседа между нами могла на деле происходить иначе, чем Вы излагаете в Вашем послании. Поэтому, как я думаю, Вы настойчиво повторяете, что Вы опираетесь на протокольные записи, которые вели переводчики во время наших совещаний, и что я опирался на свою память.
Действительно, я не мог обременять свою память больше, чем она в состоянии вынести. Поэтому после каждого совещания между мною и Вами я созывал заседание комиссии из членов делегации и рассказывал, что произошло, мы фиксировали это в протоколах. Кое-какие высказывания в Вашем послании глубоко поразили членов этой комиссии. Среди них – вице-президент ОАР господин Акрам алъ-Хаурани, который выразил удивление по поводу того, что в своем послании Вы говорите, что я жаловался Вам на него. Это – факт невозможный ни с точки зрения принципов, в которые я верю, ни с точки зрения этики, которая, по-моему, неотделима от политики. Возможно, что более всего мы в нашей политической деятельности заботились о том, чтобы не устраивать торга за счёт принципов, не отделять достоинство от интересов.
Я хорошо помню, как и мои коллеги, ту беседу, которая происходила между нами и в которой затрагивался вопрос о единстве. Эта беседа зафиксирована в наших протоколах, продиктованных мною сразу же после нашей встречи.
Я не высказываю своего неодобрения по поводу того, что Вы не выразили полного согласия с единством. Мне нечем было убедить Вас в этом. Вы рассказали мне о лидерах сирийских партий. Я сказал Вам, что почти все патриотические элементы Сирии участвуют в моем кабинете. Я назвал Вам эти фамилии и спросил Вас, кого Вы имеете в виду, кроме названных лиц. Вы сказали мне, как, видимо, Вы помните, аль-Азем.
Я понял, что Вы указываете на господина Халеда аль-Азема,
Я не мог позволить себе продолжать обсуждать с Вами эти имена, и мы перешли к другой теме.
Меня удивили в Вашем письме слова о нашей первой встрече в Москве; но меня в ещё большей степени удивили Ваши слова в том же письме относительно моей второй встречи с Вами 16 июля, вскоре после революции в Ираке.
Первая мысль, которая пришла мне в голову сразу же после революции в Ираке, была мысль о встрече с Вами. Это было событие, которое я ожидал в свете дискуссии, имевшей место между нами на нашем первом совещании в Москве.
Как мы и полагали, поднялись патриотические силы в иракской армии. Нельзя было допустить и мысли, чтобы позволить колониализму подавить национальную революцию в её колыбели. Ваша позиция была ясна в том, что мы встанем на сторону этой революции, каковы бы ни были последствия.
Что касается вашей позиции по отношению к этой революции и к нам в этом случае, то мне пришла в голову мысль, что, вероятно, развитие новых событий сделает условия подходящими, чтобы мы услыхали от Вас ясный ответ на вопрос, который я Вам, в частности, задавал в виде предположения на первом нашем совещании в Москве. События сами превратили это чистое предположение в реальный факт.
Это и была непосредственная причина, из-за которой я просил встретиться с Вами в любом удобном для Вас месте. Вы решили, чтобы наша встреча состоялась в Москве. К несчастью, я не смог получить от Вас ясного ответа на вопрос, поставленный мною перед Вами в апреле месяце предположительно. События в июле месяце поставили его практически. Сейчас Вы объясняете неполучение мной полного ответа от Вас на этот вопрос тем, что Вы опасались тогда, что я, узнав о вашей неограниченной помощи, не смог бы удержаться от военной акции, которая ещё более осложнила бы обстановку.
Однако это объяснение не удовлетворяет меня, и я хотел бы спросить, что это за военная акция, которую я мог бы сгоряча совершить? В то время иракская национальная революция была в колыбели, мы занимали чисто оборонительную позицию, шестой американский флот высадил своих моряков на ливанское побережье, а английские десантные войска высадились в Иордании. Разумно ли было бы предполагать, что мы в состоянии совершить наступательную акцию?
Можно ли подумать, например, господин Премьер-Министр, что даже если бы мы знали о вашей готовности выступить на нашей стороне, что мы можем первыми напасть на шестой американский флот, вооруженный ядерным оружием и управляемыми снарядами.
Или разве мыслимо, например, чтобы мы атаковали районы сосредоточения английских десантных войск в Иордании или их авиационные базы на Кипре.
Возможно, Вы, господин Премьер-Министр, согласитесь со мной, что все эти объяснения вызывают удивление.
Также вызывает удивление то место Вашего послания, из которого видно, как Вы поняли наши просьбы о военной помощи в то время.
Я просил тогда у Вас некоторое количество бомбардировщиков, и это правда. Но это обычная просьба о предоставлении оружия.
Я просил у Вас также реактивную артиллерию среднего радиуса действия. В своем послании Вы говорите, и это справедливо, что я просил ракеты, действующие в радиусе 50 или 70 миль. Мы также были удивлены тем, как Вы объяснили эту просьбу, заявив мне, что ракеты среднего радиуса действия, которые имеет Советский Союз, действуют на расстоянии от 2 до 4 тысяч миль. Я уточнил то, что я просил, и уточнил радиус действия. Но, возможно, что из-за путаницы в переводе слов – Rockets (ракеты) – это то, что я просил, и missiles (управляемые снаряды) – это то, чего я не просил, произошла эта ошибка, хотя трудно успокоить себя подобным объяснением этого факта в свете целого ряда расхождений между действительностью, которая была, и тем, как Вы излагаете её в своем послании от 12 апреля.
Во всяком случае, когда я вернулся после нашей встречи из Москвы в Дамаск, я вкратце изложил положение вещей министрам Объединённой Арабской Республики во время совещания с ними.
«Мы должны действовать ради лучшего, но должны быть готовы и к худшему».
Мы всегда верили в мир, хотя бы даже потому, что мы не владеем оружием войны. Однако наша вера в мир при ограниченном количестве оружия, которое мы имеем, не мешала нам быть готовыми принять оборонительные меры против того, кто поджидал случая, чтобы посягнуть на целостность нашей страны.
В то же самое время иракская революция была началом кризиса, постигшего наши отношения, хотя многие положения Вашего послания открыли нам глаза на то, что причины плохого взаимопонимания между нами – без нашего ведома, без причины и неосновательно – имелись ещё задолго до этой революции. Как я уже объяснил Вашему Превосходительству, оспаривая Вашу интерпретацию наших первой и второй встреч в Москве, эта интерпретация находится в явном противоречии с истиной, которая подтверждается самой логикой событий, а не ссылками на Вашу или мою память.
Я думал, что Вы – первый человек, который оценил нашу бескорыстную позицию в поддержке иракской революции. Вы сами увидели нашу готовность к самопожертвованию, а также именно Вы первый обратили наше внимание на опасности, которым мы подвергались в этот период времени. Сейчас я восстанавливаю в своей памяти усилия, которые Вы приложили для обеспечения моего благополучного возвращения на родину, и то, как Вы поручили организацию мероприятий по обеспечению моей безопасности в тех условиях вашим разведывательным органам и вашему министру безопасности генералу Серову. Я также вспоминаю, что оказанный мне приём был до такой степени радушен и торжественен, что Вы предложили в то время тост за меня как за вождя всех арабов. Я хотел бы последовать здесь за Вами в искренности и честности. Я считал этот тост не более и не менее как благородной вежливостью по отношению ко мне.
Руководство всеми арабами не является целью, к которой я стремлюсь, и это руководство не может быть пожаловано кому-либо из арабов из-за пределов арабской отчизны кем-либо, кроме арабских народов. Я помню этот факт, потому, что он отличается от того места в Вашем послании, где говорится, что пытался после революции в Ираке навязать его народу определённое руководство и что это является причиной кризиса между Объединённой Арабской Республикой и Иракской Республикой. И, следовательно, это было, в свою очередь, одной из причин мрака, начавшего господствовать в наших отношениях.
Я сказал Вашему Превосходительству, что я представлял себе, что Вы были первым, кто оценил нашу бескорыстную позицию в деле помощи иракской революции. Я представлял себе это не только потому, что Вы были близки к событиям, связанным с неожиданными последствиями иракской революции, но и потому, как я представлял себе, что никто, кроме Вас, не сможет понять природу событий в этом районе, понять великие исторические течения, глубокие моральные и общественные процессы, которые двигают события.
Первым практическим доказательством, подтвердившим это наше представление, была Ваша позиция, проявившаяся по отношению к нам во время кризисов, искусственно созданных империализмом, который обвинял нас в них по отношению к определённым арабским государствам, так же как и теперь в Ираке коммунистическая партия обвиняет нас в том же самом по отношению к Ираку.
В этих прошлых испытаниях, господин Премьер-Министр, и при столкновениях с подобными кампаниями, которым мы подвергаемся сейчас, Ваша позиция отражала правильное понимание причин, которые заставляли империализм проводить кампании дискредитации.
С другой стороны, я представлял себе, господин Премьер-Министр, что наши с Вами разговоры об арабском национализме смогли создать у Вас ясное представление о том, насколько мы верим в арабский национализм.
Странно, что в настоящее время мы слышим, как различные круги подвергают нападкам арабский национализм в самой его основе.
Если Вы позволите мне воспользоваться Вашим посланием как поводом для научной дискуссии, то каковы же элементы национализма с научной точки зрения?
На мой взгляд, они вкратце заключаются в следующем: общее мышление и общая совесть.
Что касается мышления нации, то оно выражается в языке. Что касается ее совести, то она находит своё выражение в истории.