— Моему другу очень нужен вон тот кинжал. — Юм кивнул в сторону мёртвого тела, которое никто так и не удосужился убрать.
Глава 4
Страх, явленный тебе вовремя, — тоже бесценный дар, как и всё, что даётся во спасение.
Книга Откровений. Храм, Холм-Гот, запись от 12-го дня месяца Студня 334 г. от В.П.
— Не поверите, братаны, Хач горбушку крошит! — Сивый был коронован в законники на последнем сходе и потому ещё не обрёл должной степенности. Он ввалился в Центровую Хазу, растолкав шестёрок, столпившихся у входа в ожидании ценных указаний. — Стоит на базарной площади и орёт, что всех покоцает, а Шкилета, Тесака и Брюхатого он в белых чепчиках видал — кишки наружу.
— Чё?! — немедленно взвился Брюхатый, получивший свою кличку за то, что постоянно носил на поясе полупудовый мешок с золотом на мелкие расходы. — Да я ему сейчас ходули отвинчу!
— Сядь. — Шкилет хлопнул Брюхатого по плечу. — Может, у него крыша поехала?
— Нам тут психов не надо, — заметил Тесак, слывший самым рассудительным среди законников. — Пусть Брюхатый порезвится.
Брюхатый тут же сорвался с места, и шестёркам пришлось торопливо расступиться. Начался обычный рабочий день. Секретарь озвучил список корыт, вернувшихся с дела за прошедшие день и ночь, шестёрки тут же отправлялись осматривать добычу, чтобы прикинуть долю морской девы и сколько «пены» Собиратели должны слить в общак. Потом на аркане притащили капитана Сливу, и Тесак сообщил ему, что тридцативёсельный карбас «Моржиха Маня» изымается в пользу Центровой Хазы за жертвоприношения морской деве, помимо Чертога, и неправедную делёжку добычи среди братвы. Когда бывшего капитана увели на правёж, заслушали доклад казначея о наваре за последний месяц, а потом приступили к рассмотрению жалоб.
— Братва, девяносто три рыла с пяти корыт жалуются, что на базаре жратва за год втрое подорожала, — начал зачитывать секретарь первую попавшуюся бумагу, и законники сделали серьёзные лица. — Землепашцы, табунщики и прочие огородники совсем оборзели. Не понимают, падлы, что их же сородичи жизнью рискуют, за «пену» кровью плачено.
Дверь снова с грохотом распахнулась, и на пороге показался всё тот же Сивый:
— Братаны, атас! Хач Брюхатого замочил!
На лицах у законников застыло безмерное удивление. Кабатчика Хача все знали как свойского мужика без особых закидонов, всегда исправно платившего долю и даже изредка делавшего подношения морской деве, хотя ему этого можно было и не делать — Чертогу жертвовали только те, кто промышлял на море.
— А еще говорит: если его первым законником не коронуют, он всех порежет. — Сивый был бледен, нижняя челюсть у него дрожала, а на лбу выступили крупные капли пота. — И жрецов, говорит, перебьет, если сама морская дева ему не даст.
Такое не то что говорить, даже повторять было кощунственно, и Шкилет, слывший самым справедливым из законников, метнул в Сивого нож. Мало того, что тот чуть ли не в штаны наделал, так ещё и кощунство… Сивый кулём повалился на пол, и пара шестёрок за ноги выволокли его из помещения. Десять законников с одобрением посмотрели на Шкилета, и тот понял, что из-за такого мозгляка, как Сивый, разборок не будет. Но внутри оставалось нехорошее чувство, что происходящее на базарной площади — не просто выходка взбесившегося психа, что всё гораздо серьёзнее и страшнее. Почему-то вспомнилось, как ловко отмазался Хач, когда однажды выяснилось, что не все братки, входившие в его таверну, потом оттуда вышли.
— Шкилет, поди посмотри, — предложил Кривой, и стало ясно, что ему тоже не по себе.
— Нет уж, давай все вместе сходим! — вмешался Бляха. Он поднялся с лавки, опираясь на костыль, и первым заковылял к выходу.
На базарной площади, против ожидания, было не так уж людно. Народ всё больше толкался в узких улочках, прилегающих к рынку, но и здесь было непривычно тихо. Все разговаривали вполголоса, и даже не слышалось обычных проклятий, когда кто-нибудь, убираясь с дороги, наступал товарищу на ногу.
— Может, послать на крышу парней с самострелами, пока не поздно? — предложил Шкилет идущему впереди него Тумбе. — Не нравится мне…
— Зато мне нравится! — отозвался Тумба, не поворачивая головы. — Дожили! Какой-то кабатчик, сявка. Да мне самому в кайф его по рёбрышку разобрать.
Хач сидел на повозке, запряжённой двумя мулами, и швырял в зазевавшихся воробьёв золотыми слитками в пол-унции каждый, до сих пор ни разу не промахнувшись. Возле колеса, прямо на булыжнике мостовой, сидел в стельку пьяный жрец и пытался затянуть ритуальный гимн, прославляющий морскую деву, но постоянно срывался на застольную песню «У меня есть хрящик один». Известный шпион и мошенник Кунтыш собирал брошенные Хачем слитки, отгоняя пацанов, которые, набравшись смелости, пытались делать то же самое. Слитки он прятал где-то за пазухой, а сбитых воробьёв приносил Хачу в зубах, словно собака. Кабатчик гладил «пёсика» по голове и тут же наливал ему в кружку чего-то из большого глиняного кувшина. Завидев законников, Хач демонстративно от них отвернулся.
— Это кто? — поинтересовался Хач у Кунтыша, не глядя, тыкая пальцем в сторону приближающихся законников.
— Местная шушера, — без запинки ответил Кунтыш и швырнул в Тумбу, который оказался ближе других, дохлым воробьём.
— Чего хотят?
— Ща спрошу, — пообещал Кунтыш и тут же спросил: — Эй, чё припёрлись, говнюки?
Тумба в три прыжка оказался рядом с ним, вцепился в длинную шевелюру и приставил к горлу кривой ножичек.
— Ой, боюсь, боюсь, боюсь! — дурачась, завопил Кунтыш, и лезвие начало медленно вдавливаться в кожу. — Может, подумаешь? Глядишь, в живых останешься, а то мои башмаки вылизывать некому.
Тумба нажал посильнее, но кинжал никак не хотел входить в мягкую плоть, рука будто окаменела, да и ноги приросли к мостовой. Он посмотрел на Хача, и их взгляды встретились. И в тот же миг в сердце закоренелого разбойника вселилось глубокое раскаянье, прежде всего в том, что он, не подумавши, вмешался в чужую забаву, а такого уважаемого человека, как Хач, вообще грех обижать, потому как хоть и дерьмом он братву потчует, но в прочих тавернах и того дерьмовее. Виновато оглянувшись на остальных законников, Тумба с чувством великого облегчения начал наносить себе частые удары в живот, испытывая при каждом прилив небывалого восторга.
— Скажи остальным, чтобы поаккуратнее, — попросил Кабатчика Кунтыш, выходя на цыпочках из лужи крови. — Всего измазал, скотина.
Кривой выхватил из-под полы самострел и навскидку послал в Хача короткую толстую стрелу. Но тот, к восторгу постепенно смелеющей публики, перехватил её у собственного горла и метнул обратно, словно дротик. Кривой лишился последнего глаза и жизни, а законники, стоявшие рядом, торопливо расступились.
— Закон Корса знаете?! — рявкнул Хач так, что у оставшихся в живых законников заложило уши. — Я вас спрашиваю!
— Кто круче всех, тот и правит, — промямлил Шкилет и сорвал с головы платок, стянутый узлом на затылке.
— Ну! — приободрил его Хач.
— Ну, если братва не против… — Шкилет окинул взглядом законников, оставшихся в живых. — То и я не против. — Он взял под уздцы мулов и потянул их в сторону Центровой Хазы, чтобы там в обновлённом составе продолжить сход. Колёса стронулись с места, и задремавший жрец Иххай начал сваливаться набок.
— Эй! — закричал он, стоя на четвереньках, вслед удаляющейся повозке. — А меня забыли. Я вам тут кто — хрен собачий или право имею? Не, Хач, я не пойму — тебе верховный жрец нужен, что ли?
Повозка остановилась, жрец с помощью Тесака и Пухлого забрался на неё и тут же отрубился, огласив безмолвствующую площадь прерывистым свистящим храпом.
Огромное багровое солнце медленно, но неотвратимо погружалось в пучину Великих Вод. День был долгим, но последний всплеск волны уже готов был поглотить усталое светило. И всякому, кто видел этот закат, могло показаться, что оно навсегда покидает мир, чтобы не видеть больше тех мерзостей, которые в нём совершаются.
— Если склянки забиваешь, приходи вовремя! — крикнул Шкилет, заметив издали высокую худую сгорбленную фигуру, двигавшуюся вдоль полосы прибоя.
— Ты же сам сказал — на закате, а не после и не до, — отозвался Служитель Нау, когда подошёл достаточно близко, чтобы не надрывать голос, пытаясь перекричать прибой. — Что скажешь, пропащая душа?
— Сам же говорил, что душ пропащих не бывает, — попытался возразить Шкилет, усаживаясь на плоский камень. — Горбатого, значит, лепил?
— Никто из Служителей не способен на ложь, — ответил Нау, присев рядом с ним. — Если мы не можем сказать правды, мы не говорим ничего.
— Ладно… Увижу молчащего Служителя — буду знать, что подумать. — Шкилет достал из-за пазухи серебряную флягу с густым эрдосским вином и, прежде чем отхлебнуть, протянул её Служителю.
— Сначала скажи, зачем звал.
— Нет, это ты скажи… Твоё корыто уже который год шляется у наших берегов, и до сих пор никто из Собирателей Пены на тебя ещё не напоролся. Как это так получается?
— Ты хотел об этом спросить?
— Нет.
На самом деле этот вопрос Шкилета тоже интересовал. С тех пор прошло почти пять лет. Флот Холм-Гота неожиданно ворвался в гавань Корса, и на корабли, стоявшие у пирса, посыпались глиняные шары, которые разбивались, выпуская на волю огонь. Пламя вздымалось выше изваяния морской девы, казалось, что вода в бухте горела, как чёрная кровь земли. Уцелеть посчастливилось только тем судам, что были в тот жуткий день на промысле вдали от родных берегов. А когда отряд Служителей высадился на мысе под стенами Чертога, в городе началась паника, кто-то распустил слух, что грянул судный день и братве придётся ответить за злодеяния, причём не только свои, но и дедов, и прадедов, и так до двенадцатого предка. Ватаги отказывались подчиняться законникам и грабили брошенные жилища, а потом, бросая улов, сами разбегались кто куда, лишь бы подальше. Только Шкилет, накануне купивший в Хазе капитанский патент, собрал горстку отморозков, которым оказалась не дорога не только чужая, но и собственная жизнь, и попытал