ся отстоять ворота крепости. Их перебили почти всех, а Шкилету накинули аркан на шею и потащили на флагманский корабль, здоровенную посудину в полторы сотни вёсел и при двух мачтах с чудными косыми парусами. И вот этот самый Служитель со странным именем и смуглым лицом, приплюснутым носом и огромными чёрными глазами сказал тогда: «Я отпущу тебя. Но если ты захочешь мне что-нибудь сказать, если вдруг однажды тебе станет жутко от той жизни, которая вокруг тебя, если душа твоя начнёт замерзать, приди на берег, посмотри на закатное солнце, надень на шею вот этот оберег и позови меня. Позови меня, и я появлюсь. Моё имя — Нау. Так и позови: Нау. Я появлюсь, если ты придёшь один и без задних мыслей». Служитель сунул ему в ладонь серебряную бляху унций на пять и приказал оттащить пленника на обугленные доски причала. Флот Храма ушёл, а в крепости ещё полмесяца продолжалась резня — ограбленные гонялись за мародёрами, те мстили за братков, а законники тем временем собачились друг с другом, целыми днями не выходя из Центровой Хазы, пока Шкилет не вломился туда с отрядом нанятых за гроши головорезов. Тогда-то его и короновали, признав равным среди равных и королём среди прочей шушеры.
— Нет, Служитель, мне плевать, откуда ты берёшься! А сегодня с утра — в особенности. — И Шкилет во всех подробностях начал рассказывать об утреннем происшествии и, главное, о том, какая жуть его охватила, когда заглянул в глаза проклятому кабатчику, и что сам не поймёт, как это у него на сей раз духу хватило зазывать Служителя, который является будто из-под земли и пропадает, словно свечка гаснет! — Брюхатого не жаль — такая же скотина, как я. Себя тоже не жаль. А посмотришь на него, на Хача этого, — и сдохнуть боишься, тут уж точно не морская дева тебя упокоит. И все законники к нему в кореша уже лезут, а какие они после этого законники! Такая же рвань, как и все остальные. — Шкилет влил в себя последнюю каплю вина и зашвырнул флягу в пену прибоя. — Я-то что думал: вот мы, Собиратели Пены, самые крутые ребята, которым всё нипочём…
— Крутые — это как? Самые сильные, самые смелые, умные и красивые?
— Ну, типа того… А что выходит — как вы сюда всем флотом припёрлись, так все сразу в кусты. А теперь этот Хач поганый враз всех застремал. Ну, подумаешь, пару законников пришил. Так и раньше так, бывало, парни в люди выбивались.
— Чего он хочет?
— А я знаю? Может, он одно говорит, а что у него на уме — это один Нечистый знает. В общем, на сходе он сказал, дескать, чего мы по мелочи щиплем, когда можно сразу и всё поиметь! А всё оттого, что морская дева Хлоя среди Владык — последняя шестёрка, и толку от неё — как с ужа шерсти. А надо поклониться Луцифу Светоносному, принести ему обильные жертвы, и тогда он полмира на братву перепишет, а остальное братва сама возьмёт.
— Почему же он раньше-то не высовывался? — Этот вопрос Нау задал скорее себе, но Шкилет тут же пустился в объяснения:
— У него раньше камня не было. Он показал. Оказалось, что Око Хлои — вовсе не Око и вовсе не Хлои! То есть Око-то оно — Око, но оно ещё и слух, и нюх, им даже пощупать можно. А если какой-то там обряд сотворить, это как его… Сказал-то он как? — Шкилет почесал затылок и вспомнил: — Массовое кровавое святотатство в особо извращённой форме. Вот. Тогда этот самый Светоносный может вылезти на свет во плоти. А потом для полной уверенности надо Храм разрушить и всех Служителей передушить. А для этого самого святотатства народу надо — четыре нечистых дюжины, только я не врубился, сколько это.
Нау слушал молча. Теперь, когда ночь уже сгустилась, его фигура светилась во тьме, так что лежащие поблизости валуны отбрасывали тень.
— Эй, Служитель, так сколько это? — спросил Шкилет, пытаясь толкнуть Нау в бок, но его рука провалилась в пустоту. На самом деле Служитель был далеко от этого берега, на борту своего корабля, приткнувшегося к песчаному молу в проливе Кривая Ветка!
— Если в Корсе всех собрать, примерно столько и получится.
— И с бабами, и с пацанами, и с девками?
— Да, всех… И столько же надо убить, чтобы все были повязаны кровью.
— А ты откуда знаешь?! Вообще, кто ты такой? Вроде здесь сидишь, и нету тебя…
— Я есть, но не здесь. — Нау попытался улыбнуться, но получилось как-то невесело. Если этот душегуб не врёт, значит, приближались события страшные, а возможно — и неотвратимые. Око попало в руки того, кому и предназначалось, для кого было оставлено в незапамятные времена… Когда-то, несколько столетий назад, в Холм-Готе впервые был построен флот — специально для того, чтобы проверять слухи обо всех камнях, похожих по размерам и по форме, а сам камень в летописях Храма именовался не иначе как Оком Смерти, той самой Смерти, которая не пощадит никого. Для человека смерть — лишь странствие души, но обезлюдевшие миры умирают насовсем, умирают безвозвратно, становятся частью Небытия.
— Эй, ты чего — уходишь? — забеспокоился Шкилет, заметив, что очертания служителя начинают меркнуть и сливаться с ночью. — А грехи отпустить? Я ж, считай, исповедовался…
— Тебе не исповедь поможет, а искупление.
— Это как? — Шкилет вдруг почувствовал себя обманутым.
— Уничтожить Око можно только в Храме. Ты понял меня? — Служитель уже почти исчез, и голос его был едва слышен сквозь шум прибоя.
— Базара нет, — успел ответить Шкилет. — Сделаю, если раньше не сдохну.
Он пошёл вдоль пустого берега в сторону Чертога, над которым почему-то поднимался столб густого серого дыма, а в высоких узких окнах плясали отблески пламени.
Из-за соседнего валуна бесшумно скользнула тень. Дождавшись, когда утихнут шаги Шкилета, Кунтыш не спеша двинулся следом.
Глава 5
Некоторые пророчества сбываются лишь потому, что были кем-то услышаны. Пророчества, которых не слышал никто или о которых забыли, теряют силу, как выдохшийся яд.
Книга Ведунов
На тропе не было ничьих следов. Да и тропы никакой не было. После того, как пламя смешалось с ливнем, вообще ничего не должно было остаться. Ничего и никого. Владыки приняли жертву, и скромное желание волхва превратилось в их непреклонную волю. Остались только боль в спине и тропинка, которой нет. Хотя нет — боль не в спине, боль ворочается где-то внутри, медленно переползая от сердца к кончикам пальцев и обратно — наверное, так будет всегда, если Владыки не решат иначе.
— Владыки ничего не решают. Владыки просто есть.
— Герант? — Пров попытался оглядеться, но голос, казалось, звучал отовсюду.
— Нет никакого Геранта. Есть туман под ногами, есть время над головой, есть сон, называемый жизнью…
— Владыки!
— Нет никаких Владык…
Казалось бы, настало самое время ужаснуться или хотя бы предаться священному трепету, но и то и другое было где-то далеко, за невидимой гранью, оставшейся позади ещё до начала пути.
— А я?
— А ты есть. Боль — это верный признак, что ты есть.
Теперь он стоял посредине капища, как раз на том месте, где должно разжигать жертвенные костры. У Зеуса была борода в мелких рыжих завитках, с которых свисали капли душистого мёда, Геккор тянул из облака невидимую пряжу, доспехи на Ярисе раскалились докрасна, Хлоя расчёсывала гребнем водяные струи, стекающие на плечи. Владыки с молчаливым любопытством рассматривали волхва, словно дети, увидевшие новую игрушку, которую не трогают, боясь попортить.
— Герант…
Владыки исчезли, и в следующее мгновение из стены тумана вышел Герант. Нет, не Герант — только его тень.
— Видел? — На тёмном силуэте проявилось знакомое лицо.
— Что? — не понял Пров.
— Владык своих видел?
Пров не ответил. Во-первых, он не очень-то верил, что всё происходящее вокруг действительно происходит, а во-вторых, грызло неизвестно откуда взявшееся чувство вины. Нет, он поступил так, потому что…
— Иначе поступить не мог, — закончил за него Герант.
— Да, не мог! Но и так не стал бы, если бы ты сам… Или стал бы… Не знаю. — Прову захотелось, чтобы Владыки немедленно вернулись, чтобы Енот-прародитель подполз к каждому из них, давая понять, что признаёт сородича, жизнью и смертью своей заслужившего единения с предками, чтобы отворились врата, ведущие в кущи, где можно позволить себе забыть…
— Душа помнит всё, даже то, что забывает разум. — Герант смотрел на него без осуждения, как будто ничего не произошло, как будто не было того последнего жертвоприношения, от которого почему-то холодела кровь. — Ты и не смог бы принести в жертву того, что тебе не принадлежит. Я свободен, волхв. А в жертву ты принёс частицу себя.
— Частицу? — Пров вдруг упал на колени и выхватил из кострища пригоршню пепла. — Но мы должны были смешаться вот здесь. Во славу Зеуса, Геккора, Яриса, Хлои!
— Нет, волхв… — Герант, казалось, едва заметно улыбнулся. — Мы слишком разные, чтобы наш прах мог смешаться. Но мы достаточно близки, чтобы наши пути ещё когда-нибудь пересеклись. А теперь тебе пора возвращаться.
— Что?!
— Очнись! — Голос Служителя вдруг изменился до неузнаваемости, трубный бас сменился простуженным тенором. Пров почувствовал, как медленно уходит боль, и ей на смену приходит влажный холод, пробирающий до костей. В глазах стало темно, а тот, кто был рядом, почему-то говорил на языке жителей замков. А что толку? Всё равно волхву за время, проведённое в пути, удалось распознать лишь несколько слов: «направо» — значит, за десницей, «прямо» — не сворачивай, «пища» — еда, «Творец» — самый главный Владыка, который к тому же всё и создал.
Только теперь до волхва дошло, что кто-то тянет его из воды, из той самой зловонной болотины, которая появилась на месте разрушенного замка. И этот кто-то был Служителем, но не был Герантом. Правый рукав его рясы свисал лоскутами, а из-под них поблёскивали посеребрённые чешуйки дорогого доспеха, а на широкой кожаной перевязи через плечо, украшенной серебряными бляхами, висел тяжёлый меч. Вся его одежда была заляпана бурой глиной, и с него стекали струи грязной воды, а значит, незнакомец побывал там же, в этой же трясине. Побывал, но как-то ухитрился выбраться, да ещё и его, Прова, оттуда вытащить. Но как — это уже второй вопрос, первый — зачем?