На самом деле сгорел лишь сарай, а сама таверна, расположенная внутри прибрежного острога и заменившая лорду его замок, была почти цела, если не считать выбитых окон, сломанных лавок и столов. Тело Иллара Корзона лежало поперёк ковровой дорожки, ведущей к наспех сработанному трону, а из груди его торчала рукоять кинжала с изображением странной гривастой кошки.
– Так-так-так… – Гудвин Марлон прохаживался вокруг тела поверженного противника. – Ну что – засвидетельствовали, что сначала всё так и было, а потом я пришёл? – обратился он к нескольким эллорам, столпившимся у входа. Свидетели согласно закивали, и претендент на престол жестом отправил их продолжать боевые действия, если на то ещё есть нужда. Остались только братья Логвины. Братьями они, конечно, были, но в основном двоюродными и троюродными, а некоторые приходились друг другу дядьями и племянниками.
– Гудвин! По закону, чтобы провозгласить тебя лордом, нужны голоса дюжины дюжин эллоров, помнящих дюжину поколений благородных предков, – заметил Харл Логвин, старший из «братьев», дождавшись, когда входная дверь закроется. – Вряд ли после всех заварух во всём Холм-Эсте столько найдётся.
– Харл, ну ты подумай, дружище, кто, кроме тебя, в этой глуши знает законы и обычаи? – Гудвин с озабоченным видом присел на краешек трона. – Вот бедняга Иллар об этом, наверное, вообще не думал.
– Потому бедняга Иллар так и кончил. – Эти слова можно было расценить и как угрозу, и как проявление заботы о господине. – Но смею заметить… После того, как замок провалился в Пекло, едва ли кто-то, кроме вас, мой лорд, будет претендовать на Холм-Эст. Вот если бы кто-то из наследных лордов признал ваши права…
– Где ж его взять-то?
– За дверью стоит, – неожиданно сообщил Логвин, и «братья» расступились, образуя у входной двери живой коридор. – Их Милость Юм Бранборг, лорд Холм-Дола!
Юм вошёл, слегка прихрамывая и опираясь на Посох Святителя. Сделав несколько шагов по ковровой дорожке, он оглядел собравшихся на спешную коронацию.
– Мы рады… Это. Приветствовать, – заявил слегка опешивший претендент на престол и, вместо того чтобы шагнуть навстречу высокому гостю, слегка попятился.
– Ваша Милость, – обратился к Юму Харл Логвин. – Не соблаговолите ли вы признать лордом Холм-Эста благородного эллора Гудвина Марлона, родича владетелей Холм-Ида?
– Соблаговолю, – еле слышно отозвался Юм. – Соблаговолю. Только с одним условием.
– С каким же?! – удивлённо воскликнул Харл Логвин, не помня, чтобы во время предварительных переговоров на краю выгребной ямы молодой лорд ставил какие-либо условия, кроме того, чтобы немедленно нашли знахаря для варвара, оказавшегося с ним в одной компании.
– Моему другу очень нужен вон тот кинжал. – Юм кивнул в сторону мёртвого тела, которое никто так и не удосужился убрать.
Глава 4
Страх, явленный тебе вовремя, – тоже бесценный дар, как и всё, что даётся во спасение.
– Не поверите, братаны, Хач горбушку крошит! – Сивый был коронован в законники на последнем сходе и потому ещё не обрёл должной степенности. Он ввалился в Центровую Хазу, растолкав шестёрок, столпившихся у входа в ожидании ценных указаний. – Стоит на базарной площади и орёт, что всех покоцает, а Шкилета, Тесака и Брюхатого он в белых чепчиках видал – кишки наружу.
– Чё?! – немедленно взвился Брюхатый, получивший свою кличку за то, что постоянно носил на поясе полупудовый мешок с золотом на мелкие расходы. – Да я ему сейчас ходули отвинчу!
– Сядь. – Шкилет хлопнул Брюхатого по плечу. – Может, у него крыша поехала?
– Нам тут психов не надо, – заметил Тесак, слывший самым рассудительным среди законников. – Пусть Брюхатый порезвится.
Брюхатый тут же сорвался с места, и шестёркам пришлось торопливо расступиться. Начался обычный рабочий день. Секретарь озвучил список корыт, вернувшихся с дела за прошедшие день и ночь, шестёрки тут же отправлялись осматривать добычу, чтобы прикинуть долю морской девы и сколько «пены» Собиратели должны слить в общак. Потом на аркане притащили капитана Сливу, и Тесак сообщил ему, что тридцативёсельный карбас «Моржиха Маня» изымается в пользу Центровой Хазы за жертвоприношения морской деве, помимо Чертога, и неправедную делёжку добычи среди братвы. Когда бывшего капитана увели на правёж, заслушали доклад казначея о наваре за последний месяц, а потом приступили к рассмотрению жалоб.
– Братва, девяносто три рыла с пяти корыт жалуются, что на базаре жратва за год втрое подорожала, – начал зачитывать секретарь первую попавшуюся бумагу, и законники сделали серьёзные лица. – Землепашцы, табунщики и прочие огородники совсем оборзели. Не понимают, падлы, что их же сородичи жизнью рискуют, за «пену» кровью плачено.
Дверь снова с грохотом распахнулась, и на пороге показался всё тот же Сивый:
– Братаны, атас! Хач Брюхатого замочил!
На лицах у законников застыло безмерное удивление. Кабатчика Хача все знали как свойского мужика без особых закидонов, всегда исправно платившего долю и даже изредка делавшего подношения морской деве, хотя ему этого можно было и не делать – Чертогу жертвовали только те, кто промышлял на море.
– А еще говорит: если его первым законником не коронуют, он всех порежет. – Сивый был бледен, нижняя челюсть у него дрожала, а на лбу выступили крупные капли пота. – И жрецов, говорит, перебьет, если сама морская дева ему не даст.
Такое не то что говорить, даже повторять было кощунственно, и Шкилет, слывший самым справедливым из законников, метнул в Сивого нож. Мало того, что тот чуть ли не в штаны наделал, так ещё и кощунство… Сивый кулём повалился на пол, и пара шестёрок за ноги выволокли его из помещения. Десять законников с одобрением посмотрели на Шкилета, и тот понял, что из-за такого мозгляка, как Сивый, разборок не будет. Но внутри оставалось нехорошее чувство, что происходящее на базарной площади – не просто выходка взбесившегося психа, что всё гораздо серьёзнее и страшнее. Почему-то вспомнилось, как ловко отмазался Хач, когда однажды выяснилось, что не все братки, входившие в его таверну, потом оттуда вышли.
– Шкилет, поди посмотри, – предложил Кривой, и стало ясно, что ему тоже не по себе.
– Нет уж, давай все вместе сходим! – вмешался Бляха. Он поднялся с лавки, опираясь на костыль, и первым заковылял к выходу.
На базарной площади, против ожидания, было не так уж людно. Народ всё больше толкался в узких улочках, прилегающих к рынку, но и здесь было непривычно тихо. Все разговаривали вполголоса, и даже не слышалось обычных проклятий, когда кто-нибудь, убираясь с дороги, наступал товарищу на ногу.
– Может, послать на крышу парней с самострелами, пока не поздно? – предложил Шкилет идущему впереди него Тумбе. – Не нравится мне…
– Зато мне нравится! – отозвался Тумба, не поворачивая головы. – Дожили! Какой-то кабатчик, сявка. Да мне самому в кайф его по рёбрышку разобрать.
Хач сидел на повозке, запряжённой двумя мулами, и швырял в зазевавшихся воробьёв золотыми слитками в пол-унции каждый, до сих пор ни разу не промахнувшись. Возле колеса, прямо на булыжнике мостовой, сидел в стельку пьяный жрец и пытался затянуть ритуальный гимн, прославляющий морскую деву, но постоянно срывался на застольную песню «У меня есть хрящик один». Известный шпион и мошенник Кунтыш собирал брошенные Хачем слитки, отгоняя пацанов, которые, набравшись смелости, пытались делать то же самое. Слитки он прятал где-то за пазухой, а сбитых воробьёв приносил Хачу в зубах, словно собака. Кабатчик гладил «пёсика» по голове и тут же наливал ему в кружку чего-то из большого глиняного кувшина. Завидев законников, Хач демонстративно от них отвернулся.
– Это кто? – поинтересовался Хач у Кунтыша, не глядя, тыкая пальцем в сторону приближающихся законников.
– Местная шушера, – без запинки ответил Кунтыш и швырнул в Тумбу, который оказался ближе других, дохлым воробьём.
– Чего хотят?
– Ща спрошу, – пообещал Кунтыш и тут же спросил: – Эй, чё припёрлись, говнюки?
Тумба в три прыжка оказался рядом с ним, вцепился в длинную шевелюру и приставил к горлу кривой ножичек.
– Ой, боюсь, боюсь, боюсь! – дурачась, завопил Кунтыш, и лезвие начало медленно вдавливаться в кожу. – Может, подумаешь? Глядишь, в живых останешься, а то мои башмаки вылизывать некому.
Тумба нажал посильнее, но кинжал никак не хотел входить в мягкую плоть, рука будто окаменела, да и ноги приросли к мостовой. Он посмотрел на Хача, и их взгляды встретились. И в тот же миг в сердце закоренелого разбойника вселилось глубокое раскаянье, прежде всего в том, что он, не подумавши, вмешался в чужую забаву, а такого уважаемого человека, как Хач, вообще грех обижать, потому как хоть и дерьмом он братву потчует, но в прочих тавернах и того дерьмовее. Виновато оглянувшись на остальных законников, Тумба с чувством великого облегчения начал наносить себе частые удары в живот, испытывая при каждом прилив небывалого восторга.
– Скажи остальным, чтобы поаккуратнее, – попросил Кабатчика Кунтыш, выходя на цыпочках из лужи крови. – Всего измазал, скотина.
Кривой выхватил из-под полы самострел и навскидку послал в Хача короткую толстую стрелу. Но тот, к восторгу постепенно смелеющей публики, перехватил её у собственного горла и метнул обратно, словно дротик. Кривой лишился последнего глаза и жизни, а законники, стоявшие рядом, торопливо расступились.
– Закон Корса знаете?! – рявкнул Хач так, что у оставшихся в живых законников заложило уши. – Я вас спрашиваю!
– Кто круче всех, тот и правит, – промямлил Шкилет и сорвал с головы платок, стянутый узлом на затылке.
– Ну! – приободрил его Хач.
– Ну, если братва не против… – Шкилет окинул взглядом законников, оставшихся в живых. – То и я не против. – Он взял под уздцы мулов и потянул их в сторону Центровой Хазы, чтобы там в обновлённом составе продолжить сход. Колёса стронулись с места, и задремавший жрец Иххай начал с