Зернову не понадобилось думать над этими словами, они выговаривались сами собой, некогда уже сказанные слова; так разговаривать было легко. “Я прочитал ваше заключение и не вижу в нем практически ничего, с чем мог бы согласиться”,- сказал автор и протянул Зернову заключение — три листка бумаги, сначала внимательно прочитав напечатанный на машинке- текст. Зернов взял заключение и, не опуская протянутой руки, сказал: “Вот мое заключение. Думаю, что вы согласитесь с тем немногим, чего я от вас хочу”. После этого он аккуратно положил заключение в папку, а папку — в ящик стола.
“Ну, так к какому же выводу вы в конце концов пришли?”- не очень дружелюбно поинтересовался автор. Зернов, доброжелательно улыбаясь, проговорил: “Мы в редакции после нашего последнего разговора снова очень внимательно перечитали рукопись и долго размышляли об ее дальнейшей судьбе”. После краткого молчания автор сказал: “Ну, у меня предчувствие, что на этот раз вы скажете мне что-то новое”. Зернов сказал: “Давненько, давненько вы к нам не заходили”. Автор, невесело улыбнувшись, сказал: “Надеюсь, вы успели достаточно хорошо отдохнуть от моих визитов”. Оба помолчали, автор встал. “Садитесь, пожалуйста, — сказал ему Зернов, — приветствую вас, как говорится — добро пожаловать”. Автор отошел к двери и оттуда сказал: “Здравствуйте. Можно?” После этого он отворил дверь, вышел и медленно закрыл дверь за собой. “Да!”- громко крикнул Зернов, оставшись один. После этого в дверь снаружи постучали. Зернов снял телефонную трубку и, начал с кем-то разговаривать. Потом он положил трубку и телефон зазвонил, прозвонил два раза и умолк.
“Да, — подумал Зернов, сидя за столом и глядя на закрытую дверь, — и на самом деле обидно, что получилось так. Если бы знать… Но кто мог знать?” Это “кто мог знать” относилось, пожалуй, не только к автору с его рукописью, но и ко многому другому. В том числе и к телефонному разговору, состоявшемуся только что, о котором, как и обо всем прочем, заранее известно было, что он состоится. Тогда, в первой жизни, этим разговором некое событие завершалось, теперь же, естественно, им оно начиналось. И то, что событие это пришлось как раз на сегодняшний день, сейчас казалось Зернову не случайностью, но следствием какой-то закономерности: нынешний день как бы должен был заставить его снова задуматься о жизни, об этой Второй жизни, хотя все о ней вроде бы уже было передумано и решено.
Человек быстрее или медленнее привыкает ко всему, чаще — достаточно быстро. Это прекрасная черта, иначе он давно бы уже вымер как вид. И еще есть у человека одна неплохая черта: отношение к чудесам. Тут он придерживается крайностей, и уж либо видит чудо и в том, что легко можно объяснить при помощи простой логики, либо не усматривает его там даже, где логика, послушно заложив руки за спину, отступает в сторонку. Но, не сумев объяснить, человек все равно привыкает, как привыкают к аксиомам, — и удивляется, что можно предположить какой-то другой порядок вещей.
Так и Зернов успел уже привыкнуть, точно таким же образом, как делали это миллионы и миллиарды возвратившихся до него. Привык без особых треволнений, потому что насчет смысла новой жизни он был спокоен, не видя в ней никаких подвохов, а по остальным поводам нечего было и волноваться: ничто от него не зависело, порядок вещей был твердо установлен и неизменен.
Но вот сегодня оказалось, что и Вторая эта, заранее и строго расчисленная жизнь, способна была и подбрасывать какие-то неприятные сюрпризы (как то, что услышал он о Наташе и Сергееве), и заставлять как-то по-новому оценивать то, совершенное ранее, в Первой жизни, что казалось нормальным, само собою разумеющимся и уж во всяком случае неспособным омрачить состояние его духа даже при неизбежном сейчас повторении. Так получалось с автором, с которым, если подумать, в свое время можно было поступить и по-другому, что дало бы возможность чувствовать себя сейчас совершенно иначе; и так же получалось и с тем телефонным разговором, за которым сейчас должны были последовать действия.
Должны были, да; и поэтому Зернов сейчас убрал бумаги в стол, повернул ключ и вышел в соседнюю, редакторскую комнату. Там он сказал Сергееву: “Спасибо за услугу, я поставил машину туда же, где она стояла”.
Сергеев кивнул, улыбнулся, вынул из кармана ключи от своей машины и протянул Зернову. “Спасибо”,- сказал Зернов, взял ключи и вышел.
Зернов рулил небрежно, заранее зная, что ничего с ним не случится, потому что в первом бытии поездка эта прошла гладко, без малейшей помехи. Хотя погода стала портиться, пошел дождик, асфальт намок, а резину Сергеев сменил только позавчера, и сейчас она была совершенно лысой — до первого инспектора, — несмотря на все это ничего случиться не могло, хоть возьми и брось совсем баранку; максимум того, что может произойти — машина, предоставленная себе самой, сразу развернется и поедет багажником вперед, как ей и полагалось бы в обратном течении времени и как мешало ей ехать человеческое сознание и лежавшие на руле руки, повиновавшиеся сознанию. Но и тогда ничего не случилось бы, и сейчас не случится. Все предопределено.
Предопределен вон тот поворот впереди. Там Зернов вовремя увидит камень и плавно шевельнет баранкой, чтобы не попасть на камень колесом — иначе на такой дороге может и занести. Потом? Что-то будет потом. Ах, да. Потом его обгонит спешащий куда-то “универсал”, водитель его, обгоняя, краем глаза скользнет по Зернову, а Зернов подумает, что слишком уж тот рискует, и хорошо еще, если для такой спешки есть повод, но, может быть, ездок просто лихачит и обгоняет больно уж опасно: почти впритирку, когда дорога свободна… Да, это случится через несколько минут. Интересно: чем ближе подходит событие, тем лучше, со всеми деталями, воскресает оно в твоей памяти. Да, это будет через несколько минут — нет, теперь уже секунд, кажется. А потом?
Зернов напряг память.
Он напряг, а рука вдруг, неожиданно для него, выключила скорость, нога мягко нажала на тормозг баранка шевельнулась: какой-то беспричинный страх заставил его остановиться, не съезжая на обочину (в такую погоду лучше не оставлять асфальта). Он вышел, подставил лицо дождю, постоял так минуту-другую, прерывисто дыша, чувствуя, как дрожат руки, достал сигарету, закурил, глубоко затянулся и стоял так, не обращая внимания на сырость, пока сигарета не догорела. Что-то не так было?
Но ведь ничего случиться не может… Мотор лениво крутился на холостом ходу, машина подрагивала. Зернов сел, медленно тронулся. Вскоре вошел в поворот. Камня, который помнился, там не было. Зернов еще даже не успел удивиться, как увидел, что наискось пересекая дорогу, стоял встречный — здоровенный рефрижератор; фургончик автоинспекции отъезжал задним ходом; дорога здесь шла по насыпи, внизу валялся вверх колесами странно плоский “универсал”, знакомая машина, и около нее возились люди. Они осторожно клали тело поодаль от перевернутой машины, и Зернов уже теперешним пониманием сообразил, что останавливаться не нужно, что помощь не нужна, “скорая”, привезя тело, уже уехала, инспекция тоже только что закончила дела, теперь тут делать больше нечего, сейчас будет порядок. Он осторожно обогнул рефрижератор и поехал дальше. Да, вот как оно было; а он вспоминал все по старой канве, забыв о перестройке причинно-следственных связей. Теперь наоборот — машина под откосом стала причиной того, что вскоре Зернова обгонит она же, торопясь с места прошлой гибели — вперед, ко Второй жизни. Зернов не мог видеть, но представлял, как через небольшое время “универсал” мягко взлетит в воздух, в самый момент взлета почти совершенно разогнувшись и распрямившись, с лета встанет на дорогу, на малое мгновение прижмется к правой скуле встречного рефрижератора, потом расцепится, сложно вильнет в заносе на скользком вираже, а потом (водитель, уже оживший, будет как ни в чем не бывало сидеть за рулем) понесется от рефрижератора, а тот — в противоположную сторону, от “универсала”.
И вот только после этого лихач обгонит Зернова и покосится на него. А останавливался Зернов только что по той причине, что надо было прийти в себя и успокоиться после зрелища катастрофы. Вот как оно будет — или было.
Однако, какое-то время ведь прошло между обгоном — и катастрофой; прошло там, в первой жизни.
Потому что требовалось время, чтобы кто-то успел сообщить, успела приехать “скорая”, инспекция… Да, время прошло, минут двадцать, пожалуй. Куда же оно тогда девалось, время?
Зернов знал, куда; но не очень хотелось сейчас об этом думать, потому что после событий и впечатлений сегодняшнего дня ему теперь не совсем ясно было, как же следует относиться к тому, что сейчас произойдет. Пожалуй, он не стал бы сетовать на судьбу, если бы предстоящее вдруг не состоялось, если бы можно было каким-то образом от него уйти. Это, кажется, впервые за все время после возвращения пришла к нему в голову такая не очень разумная мысль: а нельзя ли в самом деле как-то от этого уйти? Неужели действительно нельзя? — подумал он, глядя на дорогу, автоматически пошевеливая рулем.
Невероятным все же казалось, что на хорошей скорости, под девяносто, ничто не может произойти ни с машиной, ни, следовательно, с ездоком — даже если он сильно этого захочет. Ну, а если попробовать?.. Ведь если Дух и Время не связаны жестко, то должна же найтись ситуация, в которой Дух окажется сильнее? Неужели, если сейчас полностью сосредоточиться на желаемом действии — на одном сверхпрограммном, не запланированном движении руля, — нельзя будет совершить его?
Не верилось, что человек, если он всерьез захочет разбиться, не в состоянии сделать этого: всю жизнь бывало как раз наоборот. Нет, если очень сильно, по-настоящему захотеть… Пальцы Зернова уже крепче схватили баранку, плечи чуть выдвинулись вперед, он весь напрягся, глаза нашли хороший столб впереди, на обочине — бетонную балку, поддерживавшую большой щит с какой-то надписью… И тут он опомнился. Пусть и знал он заранее, что ничего из этой попытки не выйдет, но пытаться-то было зачем? Неужели из-за того, что Наталья оказалась не совсем та