кой — или совсем не такой, какой он ее представлял? Обидно, слов нет; и однако же — так ли уж трагично? Разве уже давно, несколько последних лет, ему не было все равно, как Наталья и что она? Жили вместе по инерции, выполняли определенные обязанности, но что касается любви или чего-то, что могло заменить ее — об этом они, кажется, уже и не вспоминали. И что касается его самого, он давно уже не замедлил сделать из этого практические выводы; вот и она, оказывается, тоже.
Пожалуй, следует даже порадоваться за нее задним числом: значит, не такой унылой была ее жизнь, как могло статься. Какая же надобность по такому, прямо сказать, не смертельному поводу не то, что пытаться, но далее думать о смерти? Нет, совершенно не было никакого повода… Грудь Зернова глубоко вздохнула, пальцы на рулевом колесе ослабели. Ни к чему, ни к чему. Тем более, что идут минуты, которым надлежит пройти между катастрофой с “универсалом” и мгновением обгона.
Зернов помнил, чем будут заняты эти минуты. Вот чем, — подумал он, тормозя, потому что Ада уже показалась на обочине и стояла, глядя на машину и подняв руку над головой: по-старому — прощально, теперь же этот жест должен был означать приветствие.
Зернов вылез из машины и запер ее, он и Ада обнялись, потом медленно пошли к своему укромному местечку.
Пока шли, разговаривали. Разговор был целиком из Первой жизни: ничего нового, что сказать друг другу, они сейчас не нашли. Разговор этот, нервный и немного усталый, шел о том, что Ада и Зернов друг друга любят, это естественно, иначе чем можно было бы объяснить то, что произошло (произойдет, — сделал он мысленную поправку) между ними сейчас, и происходило (будет происходить, поправил он) до этого? А раз любят, то не пора ли честно сказать всему миру об этом и быть вместе всерьез и надолго? Ей казалось, что пора.
— Ты ведь понимаешь… У нас нет в этом никакой другой нужды, мы оба не одиноки, не голодны… Но раз что-то столкнуло нас и удерживает вместе… Я не хочу больше — так, по кустам, это унизительно, мы же не дети…
Зернов соглашался и успокаивал и целовал ее, хотя сам об этом и в той жизни, помнится, не думал всерьез, потому что знал цену всему этому для себя: ну, красивая женщина, ну, сработал старый кобелиный инстинкт, ну, скучно было, ну, приятно, что есть нечто такое — но не более… Пикантно, однако, — подумал он вдруг:- выходит, мы с Натальей на сей раз синхронно изменяем друг другу… И внезапно от этой мысли стало как-то мутно, противно, ТОСКЛИВО и Зернов испугался даже — такой неодолимой силы исполнилось вдруг неожиданное ощущение!
Но они дошли уже до того самого облюбованного местечка, где их могли бы увидеть со стороны лишь при самом крайнем невезении, но теперь они уже твердо знали, что — не увидит никто. Близость оба восприняли с радостью, никому не захотелось противиться неизбежному, а сознание, что вот это самое уже однажды было, придавало ощущениям какую-то дополнительную остроту. Прошло время, с четверть часа (времени у обоих было мало), и они той же дорогой пошли назад, и говорили уже только о любви, о том, как соскучились за дни, проведенные не вместе, и ни слова больше не было сказано о проблемах — опять-таки потому, что повторялся лишь тогдашний разговор. Потом они крепко поцеловались, долго, пока хватило дыхания, Ада посмотрела вдогонку отъехавшему Зернову и пошла к близкой остановке пригородного автобуса; осторожность они соблюдали тщательно.
Вот куда ушли минуты. Вскоре лихач наконец обогнал Зернова, и теперь это показалось естественным: человек торопился от своей смерти обратно, в жизнь… Только как знать, что принесет Вторая жизнь возвратившемуся в нее человеку, и не пожалеет ли он в како-то миг, что все не кончилось совершенно — там, под откосом, где вот только что лежало его изломанное тело близ расплющенной машины?
Отчего опять такие мысли? — строго одернул Зернов сам себя. И в самом деле: ведь только что казалось совершенно ясным, что ничего плохого не случилось, происходившее было в порядке вещей, и, зная то, что Зернов теперь знал, нельзя было упрекать себя даже в каком-то прегрешении перед женой. Наталья ведь тоже!.. Но не успокаивало ни одно, ни другое, никакие логические суждения. И с каждым оборотом колес чувствовалось: что-то не так. А может бытб, просто формальной ясности ему сейчас не хватало? И чтобы добиться ее, следовало откровенно поговорить с Натальей, сказать ей: мы квиты, и давай-ка…
Что-”давай-ка”? — вдруг запнулся мысленно Зернов. — Что я хочу сказать ей, и какого ответа собираюсь добиться? Я ведь вовсе не хочу, оказывается, сказать ей: “давай-ка окончательно закроем глаза на наши делишки и будем жить, кому как нравится”. Я, кажется, хочу чего-то совсем иного: сказать “давай-ка простим друг другу наши ошибки и грехи, и заживем снова так, как жили когда-то в Первой жизни — заживем, считаясь хотя бы с тем, что та жизнь так или иначе приближается к нам, и никуда нам от нее не укрыться. Не будем же ей противоречить, но напротив — постараемся ей соответствовать!” Неужели я действительно вот это самое хочу сказать? — подумал Зернов, удивляясь себе. — Почему? Что изменилось за какие-то считанные минуты? Ерунда какая-то. Чушь.
Однако — чувствовал, что не ерунда, наверное, и не чушьно что-то неожиданное и могучее. И знал уже, что как только Время даст ему такую возможность, скажет Наташе именно это, и будет ожидать ее слов с каким-то вовсе уж неуместным молодым страхом.
В издательство Зернов вернулся к концу рабочего дня, поставил сергеевскую машину на место, отдал ключи хозяину и, побыв еще немного в кабинете, поехал домой.
Поужинал, как обычно, в одиночестве и лег. Наташа спала. Впрочем, спала ли? Кто мог теперь наверняка сказать, спит человек, или бодрствует? Тело — да, спало, но во Второй жизни человек куда острее, чем в прошлой, чувствовал, что тело — еще не весь он, что главное в нем — нечто другое, неподвластное Времени… Зернов лег рядом, и почти сразу ощутил, что Наташа бодрствовала, хотя тело ее тихо и уютно дышало, как дышат во сне, и глаза были плотно закрыты. Дух ее не спал; и, значит, не было никакой причины откладывать разговор, который отчего-то стал сейчас Зернову чрезвычайно нужен.
Но в эти минуты, когда Наташа лежала рядом, что-то стало уже представляться Зернову несколько иначе, чем в машине, на дороге. Что же получается, — думал он сейчас! — я ведь как-то не принял во внимание, что Наташа, наверное, и сейчас охотно осталась бы с Сергеевым, раз уж наш дух не знает обратного хода, а развивается все дальше — вперед… Она сейчас хотела бы лежать с ним, а лежит со мной, и будет лежать те пятнадцать лет, что мы с ней еще будем женаты, и тела наши, никого не спрашивая, будут делать все то, что делали тогда — а в мыслях ее буду вовсе не я!.. Но это же, по сути дела, насилие, и я буду настоящим насильником, и никак не могу ни помешать этому, ни предотвратить, так ведь получается? О господи боже, да можно ли так, да за что это?.. — Зернов был эгоистом ровно в такой степени, в какой является им каждый нормальный мужчина, склонный все, что с ним происходит хорошего, приписывать себе, а плохое — другим. Поэтому ему и не пришло в голову, что его отношения с Адой в Первой жизни установились раньше, чем Натальи — с Сергеевым; Зернов сейчас думал лишь о том, что если бы между Наташей и Сергеевым никогда ничего не было, то сейчас им, супругам, ничто не мешало бы спокойно жить этой Второй жизнью, но вот же — она не выдержала! А ведь, если только память не лжет, тогда, напоследок, успокаивала, обещала: что бы со мной ни случилось, я всегда останусь для нее одним-единственным… Да, точно, обещала. И вот, значит, как сказано — и башмаков еще не износив… Ах, Наташа, Наташа, и зачем ты так, это ведь нам теперь казнь на всю жизнь, на все лучшие годы этой нашей Второй жизни! Как ты могла?..
Зернов забыл, рассуждая так, что не в Первой жизни находился сейчас, где невысказанная вслух мысль так и оставалась его достоянием; во Второй жизни, где общение между людьми (новое общение, а не повторение старого) реализовалось не при помощи одних лишь слов, но как-то иначе, мысль нередко становилась слышимой, иначе никакие разговоры сейчас вообще не могли бы происходить. Поэтому все, что Зернов только что думал про себя, в устаревшем ощущении своей закрытости от постороннего внимания, на деле для лежавшей рядом Наташи было то же самое, что раньше — слова, сказанные вслух. Так что Зернов даже вздрогнул, услышав явственный ответ:
— Ты ведь никогда не оставался один, — сказала Наташа. — Это я осталась, потому что не я умерла, а ты. Тебе не понять, что значит для женщины уже не первой молодости — остаться в одиночестве. Вот почему я… Но не только это. Скажу откровенно: я его тогда не любила, но очeнь хорошо к нему относилась, и была очень благодарна за то, что он оказался рядом.
— Как же не любила, — возразил Зернов обиженно, — если ты с ним еще при мне живом!.. И потом — зачем же было после всего этого меня уверять, на моем смертном одре, что ты никогда, никого, что я один — и так далее, ты сама должна помнить, что тогда говорила.
— Я и помню, — ответила Наташа после недолгого молчания. — Но чего ты от меня тогда хотел, чего сейчас хочешь? Я ведь тебя когда-то любила, Митя, потом разлюбила — по разным причинам, но в тот момент, когда ты умирал, я тебя снова любила — потому что понимала, что самая большая беда происходит с тобой, ты уходишь окончательно. Что же ты хотел, чтобы я тебе сказала: что я-то остаюсь, мне надо будет еще как-то жить, и может быть долго, и что самые тяжелые раны рано или поздно затягиваются?.. Этого я тебе в тот миг сказать не могла.
— Но ведь не просто говорила! Обещала ведь, обещала! А обещания надо выполнять, разве не так?
— Ох, Митя, милый… Если бы все обещания, что даются мертвым, выполнялись — кто знает, какой была бы тогда жизнь на Земле? Намного лучше, наверное, честнее… Но ведь люди обещают все, чего от них ждут, а сами думают: тебе легко, ты умираешь, и все это сейчас перестанет интересовать тебя навсегда, а нам-то еще жить, значит, нам решать, как мы поступим на самом деле. Но главное, Митя, в том, конечно, что я тогда тебя уже не любила, я ведь сказала только что.