— Почему? — не удержавшись, спросил он, хотя вряд ли надо спрашивать о таких вещах, да и Наташа вполне могла уйти от объяснения, сказав: “разлюбила — и все”.
Но она этого не сделала.
— Почему? Да потому, что ты, кого я любила, задолго до смерти ушел, делся куда-то, кинул меня. А остался другой, которого я любить никак не могла. Тот, кто превыше всего ставил мнение своего начальника и сделался постепенно трусом, хотя и называл свою трусость умением жить и пониманием правил игры; тот, кто боялся поддержать что-то, в чем был хоть малейший риск — хотя знал, как и все мы, что новое рождается в борьбе со старым…
— Это ты о чем? — перебил он.
— Ты знаешь. О том самом человеке, о его романе…
— Сергеев наболтал?
— Нет. Ты ведь не знаешь, Митя, что было после тебя. А я знаю. Человек этот, твой автор; прожил еще несколько лет, и все эти годы писал. Никуда не обращался, никому не показывал — официально, во всяком случае. Наверное, ты у него отбил охоту. Только друзьям, да какие были у него друзья; скорее собутыльники. Они в таких делах мало что. понимали. Умер он, как говорят, внезапно, от перепоя, может быть, но чувствовал, видимо, что конец не за горами: все написанное — говорили, был у него целый ящик рукописей, не посылочный ящичек, а картонная коробка из-под цветного телевизора, подобрал, наверное, на свалке, — все он уничтожил. Говорили — сжег, но в это я не верю: при центральном отоплении сжечь дома такую гору бумаг не так просто, соседи заподозрят пожар. Спустить в унитаз? Тоже адова работа, не для слабого, изнуренного человека, а таким он под конец-и был. Может быть, рукописи просто выкинули те, кто въехал потом в его комнату. Так или иначе, исчезло все, кроме одной рукописи. Она во время его смерти находилась у кого-то из его собратьев, и провалялась там, пока в компанию не затесался кто-то, смыслящий в литературе. Такие ведь тоже далеко не всегда исповедуют воздержание. Прочитал — и поднял трезвон: вещь была очень хороша. Одна рукопись, а был их чуть ли не кубометр… А ведь это ты его отвадил, Митя — и только из-за своей трусости. А твое выступление против директора чего стоило? Я уж не говорю об Аде… Неужели ты думаешь, что мог надолго скрыть от меня? Митя, Митя… Что же удивляться, что я перестала любить тебя?
Беда с теми, кто все помнит, — подумал Зернов. Кстати…
— Ната, у тебя хорошая обратная память. А к Сообществу ты тоже принадлежишь?
— Да… — ответила она не сразу.
— Что такое это Сообщество? Расскажи, пожалуйста.
— Ну, я не очень хорошо знаю… В общем, люди, обладающие обратной памятью, издавна стараются поддерживать между собой связь и обмениваться информацией о прошлом. Но это очень трудно. Ведь никто не в состоянии устанавливать какие-то новые связи, знакомства с теми людьми, которых не было в нашем Первом бытии. А таких, с обратной памятью, как ты сам знаешь, немного… Иногда связь между более или менее значительными группами Помнящих — так мы называемся — поддерживается через одного-единственного человека, и с этим ничего нельзя поделать. Наверное, в мире существует не одно такое Сообщество, а десятки, но они не имеют связи между собой и, быть может, никогда не будут иметь ее.
— Но для чего же знать Второе прошлое, Ната? В нем ведь ничего нельзя изменить…
— К чему спрашивать об этом меня, Митя? Не я ведь создавала Сообщество, оно существует уже столетиями, и какая-то информация передается из поколения в поколение. Видимо, у создателей его была причина — желать, чтобы прошлое не забылось. Ты пойми: они ведь успели в Первом бытии уйти гораздо дальше нас! И, значит, какой-то смысл был. Но мы его не знаем.
— Ната, почему меня, хотя у меня тоже есть вторая память, обратная, не приглашают в Сообщество?
— Не знаю. Но мне кажется… может быть, потому, что твоя память не может дать людям ничего — ну, полезного, доброго?.. Не знаю…
Зернов лежал рядом с Наташей, и пусто было в душе, не хотелось ни возражать, ни оправдываться, ни перекладывать на кого-то другого — хотя все это он, в общем, делать умел. Погодя он сказал только:
— Наташа, нам ведь полтора десятка лет вместе жить. Неужели вот так и будет?..
— А как иначе? — спросила она. — Чувства ведь вспять не идут, это ты уже успел понять, верно? Что же делать? Будем жить, да; и будем проходить снова через все это, и ты будешь делать все так, как делал в той жизни, потому что иного пути у тебя нет. Что же я тут могу поделать?
Да, что тут могла Наташа поделать — а он сам, Зернов, что мог? Ничего. Кто мог знать? Если бы предупредил кто-то, что придется всю свою жизнь пройти еще раз, след в след, хотя и от конца к началу — может быть, и жили бы в чем-нибудь иначе… Хотя вряд ли: и когда люди верили в страшный суд, все равно они поступали так, как хотели или как жизнь требовала.
Сделанного не вернешь — вот уж недаром сказано. Как же жить теперь?
— Давай будем спать, — пробормотал наконец Зернов.
Наташа не ответила. Может быть, уснула наконец по-настоящему, а может быть, думала о своем — думала так тихо, что услышать ничего нельзя было.
А он все не мог и не мог уснуть. Мысли разыгрались.
Был им дан толчок, только, к сожалению, не совсем в ту сторону, в какую следовало. И в самом деле. Не шуточное дело предстояло: прожить целую жизнь, в которой все было предначертано, ничего нельзя было избежать — и в то же время избежать следовало. Как можно этого добиться? Наверное, — думал Зернов, — надо все происходящее воспринимать и истолковывать так, чтобы жить в максимальном согласии с окружающим. Потому что если не жить в согласии с окружающим, значит — надо стремиться его изменить. А изменить во Второй жизни нельзя было ничего.
Примириться; что, однако, означало “примириться”?
Зернов знал лишь один способ сделать это: если нельзя влиять на окружающий мир, то остается лишь влиять на самого себя, убеждая, что все, что происходит, происходит к лучшему: “все к лучшему в этом лучшем из миров”.
Правда, представляемый таким образом мир не будет целиком совпадать с миром, реально существующим; но разве это важно? В конце концов, все дается нам в ощущениях — в наших собственных ощущениях. Иными словами, мир таков, каким мы его ощущаем. Ну, а своими ощущениями можно научиться управлять должным образом. И таким образом жить в том мире, какой кажется тебе наиболее благоприятным для твоего самоощущения.
Жить в своей модели мира. Это прекрасно. Потому что это не мешает никому другому, а тебя самого, автора и жителя этой модели, целиком мирит с тем, что существует вокруг тебя.
Построить свой мир, — думал Зернов, чувствуя, как проникает в него странное спокойствие — как будто сразу удалось решить все проблемы, прошлые, настоящие и будущие. — И поселить в этом мире всех тех, кто может иметь какое-то отношение к нему… ко мне, иными словами. Как это сделать? Да просто убедить их в том же самом, к чему только что пришел я. Возможно ли это?
Возможно: тот, кто знает, в чем хочет убедить других, всегда имеет преимущества перед теми, у кого нет столь четко обозначенной цели. Ну что же, попробуем! И если удастся — значит, Вторая жизнь действительно станет приятной, беззаботной и безмятежной, и все предстоящие годы и десятилетия будут воистину наградой за все те беспокойства и неудобства, какими была полна та, Первая жизнь, теперь, к счастью, отошедшая безвозвратно.
Теперь Зернов с каждым днем чувствовал себя лучше.
Молодел, как говорится, не по дням, а по часам. И это нравилось ему и заставляло чем дальше, тем с большим удовольствием взирать на Вторую жизнь — теперь, когда основная проблема жизни (полагал Зернов) была им решена, и он старался не омрачать больше состояние своего духа никакими отрицательными переживаниями.
Сейчас это было не трудно. Все, что человек воспринимает и оценивает, он воспринимает через себя и оценивает в зависимости от того, как это “все” относится к нему: положительно или наоборот. Он старался видеть, и видел одно лишь положительное. О таких вещах, как болезнь и смерть, можно было уже думать спокойно, как о пережитом визите к стоматологу. Дышалось легко. Стояла весна, пришедшая, как теперь и полагалось, после лета, и на душе становилось прекрасно от высокого неба и звонкого воздуха — и от того, что было ясно, как надо жить, умело проводя линию между неизбежностью поступков и свободной жизнью духа, обитающего в особом мире и как можно меньше отвлекающегося к событиям реальности, которые так или иначе происходили сами собой и никаких усилий разума или воли от человека не требовали. Поскольку в любом событии есть свое добро и свое зло, надо было воспринимать его лишь со стороны добра — и принимать с радостью.
Свидания с Адой, например. Она должны были происходить, и происходили. Но не в том мире, в каком Зернов жил раньше. А в другом — в том, который он, согласно своей новой теории жизни, создал, для себя, в котором ничто не мешало, не отягощало души, но напротив, могло обеспечить и ему, и Аде максимум счастья, какое вообще можно было извлечь в подобной ситуации.
Мир этот, на построение которого у Зернова ушло очень немного времени, во всем был подобен настоящему; но не современному, не миру Второй жизни, а тому, в котором прошла Первая: миру неопределенностей, неожиданностей и свободной воли. В этом заключалось первое внесенное Зерновым изменение. Второе же было вот каким: хотя мир во всех основных деталях соответствовал реальному, людей в нем не было. То был безлюдный мир, созданный Зерновым, как уже говорилось, исключительно для самого себя. Нет, он не желал человечеству ничего плохого, не придумывал никаких глобальных катастроф, созданный им мир не вытекал из реального, но существовал параллельно ему, и в нем с самого начала людей не было — никого, кроме самого Зернова и еще одного человека. Вторым человеком была женщина. Зернов, обитавший в этом новом мире, знал, чувствовал, что она есть, существует, и ощущал свою обязанность найти ее, потому что представлял, как тяжко, горько и неуютно быть женщине, одной в бескрайнем мире, где не на кого опереться, не о ком заботиться, некого любить. И сам он тоже чувствовал, что мир, при всем его великолепии, полноте, защищенности от спорных благ,